Элла Грайфер
Из посттоталитарного опыта
Каждая селедка – рыба.
Но не каждая рыба – селедка.
Капитан Врунгель
Оперирование неопределенными терминами – воистину бич двадцать первого века. Хорошим тоном почитается не отличать фашизм от нацизма, факт от мнения, непризнание "голубой" пары нормальной семьей именуют почему-то «расизмом»… с таким же успехом и браконьерством назвать бы могли. Не избежал общей участи и красивый термин «тоталитаризм». На кого только нынче ни примеряют этот костюмчик – от Пиночета и до Джорджа Буша Младшего.
Почему я считаю, что именно этот термин нынче от неопределенности спасать надо? Потому что:
-
Больше всего трупов наворочено за прошедший век тоталитарными режимами, под тоталитарными лозунгами, во имя тоталитарных идеологий. Тоталитаризм – одна из главных причин того, что осталось от Москвы да от Расеи. Но главное – по нынешним временам в тогу борцов с тоталитаризмом весьма охотно рядятся как раз те, кто активно готовит его второе пришествие, в чем неопределенность понятия способствует им весьма.
Думаю, что точнее всего это явление описала Ханна Арендт, из ее представлений и попробую исходить.
Итак, «тоталитаризм» - не ругательство, а научный термин, обозначающий не все, что нам не нравится, а вполне определенный круг явлений. Мне, например, совсем не нравится, что в России Ходорковский сидит, а Навальному руки ломают, но современная Россия от этого еще никоим образом тоталитарной не становится. Ну да, ну несправедливо, недемократично… но, вопреки распространенному ныне заблуждению, вовсе не всякое государственное устройство, не соответствующее стандартам западной демократии, является непременно тоталитарным.
Говорят, что Гегель наисовершеннейшим государственным строем, до которого несомненно доразовьется со временем все прогрессивное человечество, почитал прусскую монархию. Современные его коллеги также, на полном серьезе, таковым почитают западную демократию. Ну, то есть, я лично готова признать, что такое устроение является оптимальным для определенного места и времени, а также добавить, что лично мне именно в этом месте и времени и нравится жить, но вот являюсь ли лично я типичным представителем сегодняшнего человечества? «Золотой миллиард» на планете нашей один, а всего-то на ней человеков семь миллиардов. Сперва за отсутствие демократии у всех других-прочих упрекали злых колонизаторов, потом еще более злых диктаторов, потом бедность, потом демографию, потом… Немногим приходило в голову, что демократия – не великая цель, к которой все в душе стремятся, а одна из многих возможностей, которая кому-то подойдет, а кому-то нет.
Русский крестьянин 18-19 века царя избирать не стремился по той простой причине, что на его, крестьянина, повседневность царские решения влияли крайне редко. Влияли решения барина, но и его возможности были ограничены. Не случайно все известные нам из книг «крепостнические зверства» проделывались, как правило, над дворовыми людьми, деревня же жила своей жизнью. На попытки этот порядок изменить крестьянин отвечал бунтами (как при Петре!) или иными актами неповиновения (См. «Загон» Лескова – крестьяне решительно отказываются жить в комфортабельных домах, выстроенных для них барином. Они хотят – как сами хотят!). Реально влияли на жизнь и судьбу крестьянина порядки в его деревенской, соседской общине, регулировались они традицией, действовало т.н. «обычное право», которое, в случае необходимости, сход и староста изменяли без всяких революций. Не участия в принятии государственных решений хотел он, а неучастия (по возможности) государства в решениях, важных для него. Дома демократию свою он уже имел, а столичная, европейская была ему без надобности.
Хасидские раввины в начале 19 века рассматривали демократию как угрозу целостности общины и потому призвали свою паству помогать русской армии в борьбе против Наполеона.
Африканские государства, границы которых проводили колонизаторы без всякого учета реальных межэтнических границ, вообще фантомы, т.к. африканец понимает себя как гражданина племени, а не государства.
Арабы демократическим голосованием систематически приводят к власти людей, открыто заявляющих, что их цель – демократию отменить.
Короче говоря, авторитарные режимы, характерные для доиндустриального общества – не узурпаторы, не насильники, а вполне законные представители соответствующих народов, репрессивность их в среднем не превышает таковую же у западных демократий. Иное дело – диктатура.
Диктатура есть, по сути, не что иное как вялотекущая гражданская война, т.е. вооруженная борьба за власть между достаточно представительными группировками, будь то Алая и Белая роза в Англии или Альенде с Пиночетом в Чили. Понятно, тот, кто окажется в «позиции силы», с противником церемониться не станет – не я его, так он меня. Но миром кончаются войны, и ни одна диктатура не живет дольше, чем надо, чтобы победить. Она автоматически переходит либо в нормальную монархию, как в Англии, либо в демократию, как в Чили… в общем, в то, что естественно для данного места и времени, если только… не вырождается в ТОТАЛИТАРИЗМ.
Различить их совсем не сложно: в нормальной диктатуре с ослаблением сопротивления репрессивность уменьшается, а в тоталитарной – наоборот.
***
Кто был ничем, тот станет всем.
Э. Потье
Известное изречение тов. Дантона: «Революция пожирает своих детей», – вполне справедливо в отношении той, конкретной революции, которая его и съела, но вовсе не является характерным для революции вообще. Борьба за власть, конечно, всегда имеет место быть, но какая ж это, к черту, борьба, когда не соперника убирают, а кого попало на гильотину волокут, абы только не заржавела? Я не французскую революцию в целом имею в виду – она была многоэтапной, сложной, как по мотивам, так и по результатам, а вот именно непродолжительный, но знаменитый период якобинского террора, который термидором закончился. По некоторым источникам, кстати, после термидора даже больше полетело голов, но то уже была классическая диктатура, давившая реальных противников. Якобинский террор был принципиально иным.
Сравним его для ясности с одной из наиболее обсуждаемых современных диктатур: Сирия. За диктатором Асадом стоит община алавитов, понимающая, что если с первого места ее спихнут, быть ей, как минимум, гражданами второго сорта. Противники, которых он танками давит и пушками разметеливает – сунниты, которые граждане второго сорта сейчас. Равноправия арабское общество не понимает, компромиссы недолговечны и хрупки, идет, значит, стенка на стенку. Борьба (и нешуточная) решает, какой из двух общин головой быть, а какой – хвостом. Проблема санкюлота – типичного представителя "массовой базы" якобинцев – в том, что у него вовсе нет никакой общины.
Каждый сириец знает, что он суннит (или алавит), с прочими суннитами (алавитами) объединяет его общая культура, история, семейные, соседские и прочие связи, отсюда и солидарность в защите общих интересов. Каждый санкюлот знает, что он никто и зовут его никак, никаких интересов, кроме "пожирнее и погуще" представить себе не может, с другими санкюлотами его не объединяет ничего, а разделяет драка у общего горшка с кашей. Но поскольку человек – животное общественное, от этой ситуации он страдает и стремится (даже не всегда осознанно) ее исправить, создать себе какое ни на есть сообщество. Сириец борется за то, чтоб его существующей общине хорошо было, а санкюлот – за то, чтоб она существовать начала. Это – две ну о-о-очень большие разницы.
Сириец, в общем и целом, представляет, каких положительных (для себя) результатов он хочет добиться своей борьбой. Санкюлоту же предстоит в случае удачи создать новую реальность, про которую ему ясно только, что в ней он сможет любить ближнего, и ближний будет любить его, отсутствие конкретности восполняется апокалиптической утопией, типа "волк возляжет рядом с ягненком". Но любить-то пока что не за что, никаких общих интересов, кроме стремления образовать сообщество, еще нет, разве что месть за общие беды (см. "Как закалялась сталь") значит… не "за", а – против кого дружить будем? Не случайно один практичный горьковский персонаж сразу вопрос ребром ставит: "А кто всех виноватее?"
Это подскажет нам мудрый идеолог товарищ Робеспьер. Если коротко: гадкий старый режим, в котором плохо санкюлотам, является извращением чистой и доброй природы человека, достаточно разрушить его, чтобы всяк душою возвысился и возлюбил ближнего более самого себя. И не придется тогда никого ни к чему принуждать, не надо будет никаких этих хитростей, типа "что потопаешь – то полопаешь", но каждый станет с энтузиазмом трудиться и результаты тут же бескорыстно делить на всех, отчего очень скоро настанет полное изобилие и всеобщее счастье. А следовательно, наилучший способ созидания есть разрушение: вооружитесь большой дубинушкой, сметите с пути "пережитки прошлого" (т.е. их носителей), а там уж она, зеленая, – сама пойдет вперед в светлое будущее.
Для сирийца власть – объект отстаивания или вожделения, чтобы своим порядком устроить жизнь, для санкюлота – условие свободного выбора объектов коллективной ненависти, уделом которых будет смерть. И потому сириец будет беспощадно давить соперника, покуда тот сопротивляется, а после либо сменит гнев на милость, либо страна расколется, и в своем углу станет каждый сам себе голова. Санкюлот же, одного задавив, кинется тут же искать другого, не потому что другой опасен, а потому что опасен он сам. Вот как переведена в Википедии любимая песенка санкюлотов:
Ах, са-ира, са-ира, са-ира! (что-то вроде "дело пойдет")
При светочах высокого Собранья:
Ах, са-ира, са-ира, са-ира,
Народ врагам отпор сумеет дать,
Он будет ложь от правды отличать,
Добра устои прочно укреплять,
Ах, са-ира, са-ира, са-ира!
Аристократ решит протестовать,
В ответ народ наш будет хохотать.
Кто в бой идёт без содроганья,
Тот будет побеждать!
Ах, са-ира, са-ира, са-ира!
Из уст народа слышим ежечасно:
Ах, са-ира, са-ира, са-ира!
Назло упрямцам всё пойдёт прекрасно
В общем, совершенно непонятно, что и куда у них там пойдет. Некоторую ясность вносит, правда, отсутствующий почему-то в "Википедии" припев, столь бесподобно звучащий в исполнении Эдит Пиаф: "Аристократов – на фонарь!". Но куда точнее их действительные чаяния сумел выразить Бертольт Брехт:
Пиратка Дженни или Мечты судомойки
Стаканы я мою здесь, господа,
И вам на ночь стелю постели,
И вы пенни мне даете, - вы в расчете со мной, -
И, мои лохмотья видя и такой трактир дрянной,
Как вам знать, кто я на самом деле?
Но настанет вечер, и крик раздастся с причала,
И вы спросите: "Что это за крик?"
И когда я засмеюсь, вы удивитесь:
Почему смеюсь я в этот миг?
И у пристани станет
Сорокаорудийный
Трехмачтовый бриг.
"Эй, вытри стаканы!" - мне говорят
И пенни суют, подгоняя.
И монетку беру я, и постели стелю.
(Вам в ту ночь на тех постелях не уснуть и во хмелю).
Если б знали вы, кто я такая!
Но настанет вечер - и гул раздастся с причала,
И вы спросите: "Что стрястись могло?"
И воскликнете, лицо мое увидев:
"Боже, как она смеется зло!"
И ударит из пушек
Сорокаорудийный
Трехмачтовый бриг.
Невесело станет вам, господа!
Будут стены, треща, валиться.
И сровняется за ночь весь ваш город с землей.
Уцелеет от обстрела лишь один трактир дрянной,
И все спросят: "Кто сумел там скрыться?"
Не умолкнет гомон до рассвета у трактира.
"Чье же это - будут спрашивать - жилье?"
И, увидев, как я выйду рано утром,
Закричат: "Они щадят ее!"
И поднимет свой вымпел
Сорокаорудийный
Трехмачтовый бриг.
А в полдень матросы с судна сойдут,
Чтобы суд справедливый править.
И куда бы вы ни скрылись, вас матросы найдут
И ко мне, связав покрепче канатами, приведут,
И кого ж мне из вас обезглавить?
Будет в этот полдень тишина вблизи причала,
И отвечу я: "Казните всех подряд!"
И под возгласы "гопля" и прибаутки
Будут головы катиться с плеч.
И умчится со мною
Сорокаорудийный
Трехмачтовый бриг.
Дженни не к жалованию прибавки требует и не установки посудомоечной машины. Она – мстит. За что? За какую-нибудь конкретную обиду от конкретного человека? Нет. За то, что – последняя. За то, что она тут – хуже всех. И кому же она за это мстит?
А вот всем же и мстит. Всем, кому в жизни больше повезло, т.е. всем без исключения. Ее идеальные пираты даже не грабят, она девушка бескорыстная: кроме крови – ничего не надо. Даже в мечтах не является ей какое-нибудь путешествие в Эльдорадо или там, со сказочным принцем брак – ничего подобного. Город с землей сравняли, жителям головы отчекрыжили – все. Больше тут делать нечего, дальше плывем. Куда? Да уж туда, наверное, где остались еще целые стены да головы неотрубленные. Разрушать и убивать едем, больше наша Дженни ни на что не способна. Остановить эту вакханалию можно либо силой (термидор), либо саморазрушением (но об этом потом).
Так вот, диктатура Асада, при всей своей неаппетитности, не более чем просто диктатура, а диктатура Робеспьера – ТОТАЛИТАРНАЯ.
***
Нации, как и женщине, не прощается минута
оплошности, когда первый встречный авантюрист
может совершить над ней насилие.
К. Маркс
Определение Википедии (позаимствованное, скорее всего, у Муссолини): Тоталитаризм – форма отношения общества и власти, при которой политическая власть берёт под полный (тотальный) контроль общество, образуя с ним единое целое, полностью контролируя все аспекты жизни человека. Но "взять под контроль" можно только то, что дают. Достаточно вспомнить, например, Польшу, Балтию или Среднюю Азию, которые хоть внешне и покорились советскому насилию, но отстояли от него очень многие аспекты общественной и личной жизни, в отличие от русских или тех же евреев, что были полностью вовлечены в процесс. А почему?
А потому что в те времена санкюлоты были среди них куда более многочисленны и влиятельны, чем среди таджиков или латышей. Эта публика как раз искала новые формы организации всех аспектов жизни, поскольку прежние связаны были с обреченным старым миром, так что вмешательство государства воспринималось не как контроль, а как творческое созидание, в котором она участвовала с энтузиазмом.
Не случайно одной из главных предпосылок возникновения тоталитаризма Ханна Арендт считает превращение общества из системы местных общин, профессиональных сообществ, классов, сословий, и т.п. в нерасчлененную, неструктурированную массу санкюлотов, не создающих между собой прочных связей или отношений, а стало быть, и общих интересов. Не смогло бы никогда государство на тотальное господство претендовать, если бы не принимала эта растущая группа населения каждый его чих как Тору с Синая, ожидая скорейшего удовлетворения всех своих мат- и духпотребностей. Материальное положение их, кстати, было в те времена не в пример лучше, чем в Париже 18-го века, так что предположение Ханы Арендт, будто свободу сгубила нищета, является, скорее всего, ошибочным. Зато совершенно верным является данное ею описание основных характеристик "массы":
Главная черта человека массы – не жестокость и отсталость, а его изоляция и нехватка нормальных социальных взаимоотношений (стр. 422).<…> Массы соединяет отнюдь не сознание общих интересов, и у них нет той отчетливой классовой структурированности, которая выражается в определенных, ограниченных и достижимых целях. Термин «массы» применим только там, где мы имеем дело с людьми, которых по причине либо их количества, либо равнодушия, либо сочетания обоих факторов нельзя объединить ни в какую организацию, основанную на общем интересе (стр. 414). <…>Тоталитарные движения нацелены на массы и преуспели в организации масс, а не классов, как старые партии, созданные по групповым интересам в континентальных национальных государствах; и не граждан, имеющих собственные мнения об управлении общественными делами и интересы в них, как партии в англо-саксонских странах (стр. 411.) <…>Восстание масс против «реализма», здравого смысла и всех «вероятностей мира» (Бёрк) было результатом их атомизации, потери ими социального статуса и всего арсенала коммуникативных связей, в структуре которых только и возможен здравый смысл. В их ситуации духовной и социальной неприкаянности здравое размышление над тем, что произвольно, а что планируемо, что случайно, а что необходимо, стало больше невозможно. Тоталитарная пропаганда может жестоко надругаться над здравым смыслом только там, где он потерял свою значимость (стр. 465).
Иными словами, в начале 20-го века тип санкюлота (менее голодного, но не менее дикого, чем в пылающем Париже) становится в Европе преобладающим. Соответственно, и идеи, сгенерированные "аристократами духа", сдвигаются все ближе к представлениям Робеспьера: устремленность в светлое будущее, а в настоящем навязчивое конструирование "образа врага". Как вам, к примеру, такой вот стишок Багрицкого:
О Пушкине
...И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег. Он знает - здесь конец...
Недаром в кровь его влетел крылатый,
Безжалостный и жалящий свинец.
Кровь на рубахе... Полость меховая
Откинута. Полозья дребезжат.
Леса и снег и скука путевая,
Возок уносится назад, назад...
Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова
То, что влюблённому забыть нельзя, -
Рассыпанные кудри Гончаровой
И тихие медовые глаза.
Случайный ветер не разгонит скуку,
В пустынной хвое замирает край...
...Наёмника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса
Следит - упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые, скользкие зрачки.
И мне ли, выученному, как надо
Писать стихи и из винтовки бить,
Певца убийцам не найти награду,
За кровь пролитую не отомстить?
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронёс,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос.
И сердце колотилось безотчётно,
И вольный пламень в сердце закипал,
И в свисте пуль за песней пулемётной
Я вдохновенно Пушкина читал!
Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет в сердце песенный порыв...
...Цветёт весна - и Пушкин отомщённый
Всё так же сладостно-вольнолюбив.
1924
Пушкинская поэзия – и та уже повод для мести!
Кто не велся на месть – мухой бился в паутине бессмысленности, бесцельности и выхода не находил. Кто до сих пор не понял, отчего не за страх, а за совесть Сталину служил Эренбург – почитайте "Хулио Хуренито": Я называю Хулио Хуренито просто, почти фамильярно "Учителем", хотя он никогда никого ничему не учил; у него не было ни религиозных канонов, ни этических заповедей, у него не было даже простенькой, захудалой философской системы. Скажу больше: нищий и великий, он не обладал жалкой рентой обыкновенного обывателя – он был человеком без убеждений. <…> Хулио Хуренито учил ненавидеть настоящее, и, чтобы эта ненависть была крепка и горяча, он приоткрыл пред нами, трижды изумленными, дверь, ведущую в великое и неминуемое завтра.
Такая ситуация – необходимая предпосылка возникновения тоталитаризма. Нарушение стабильности всегда чревато диктатурой, ибо велик соблазн затеять передел пирога, но только в обществе санкюлотов эта диктатура может оказаться тоталитарной.
***
Раньше был сапожник,
Звали меня Родя,
А теперь я прапорщик –
Ваше Благородие!
Русский фольклор
Начинается все с беспредельного оптимизма. Санкюлоты обретают обширный резервуар жертв, которым можно беспрепятственно и безнаказанно мстить за все – про все, от плохой погоды до несчастной любви включительно, смыкая ряды и возвышаясь в собственных глазах. В результате освобождается очень много неожиданных вакансий, и у руля оказываются новые люди, которым прежде в "социальных лифтах" места не доставалось по причинам, ничего общего с профессиональной квалификацией не имеющим: происхождение не то, диплом не того университета, денег мало или связей нет. Они экспериментируют, большей частью удачно, появляются реальные достижения в самых разных областях – от театра и до военного дела (вспомните хоть Роммеля!) включительно.
Идеологи, опьяненные массовой поддержкой, ощущают себя творцами "нового неба и новой земли". Атмосфера энтузиазма так сильна, что иной раз захватывает даже обреченных (см., например, "Мария" Бабеля). Но лучше всего передают ее, пожалуй, две большие поэмы Маяковского: "Хорошо" и "Владимир Ильич Ленин". Наконец-то появилось вожделенное чувство причастности, какое-то "мы", без которого трудно и неуютно жить человеку: "В наши вагоны на нашем пути наши грузим дрова". И. как обычно бывает при возникновении новой религии, основатель становится олицетворением нового сообщества "Мы говорим Ленин – подразумеваем партия, мы говорим партия – подразумеваем Ленин", личностью божественной, или, по крайней мере, вещающей от имени божества (вариант – единственным полномочным толкователем непреложных законов истории). "Культ личности" не Сталиным выдуман, он возникает спонтанно. Не уважение и даже не страх вызывает в первую очередь фюрер, но – поклонение, его определенно наделяют чертами божества. Невозможно не заметить сходства, например, поэмы Маяковского с христианским мифом пришествия Мессии, а уж кадры немецкой хроники с массовым камланием на улицах при виде Гитлера в комментариях не нуждаются. Когда пятилетнему Александру Меню его мать, тайная христианка, впервые о Боге стала рассказывать, что, мол, всемогущий, мол, всеведущий, умный мальчик сразу же догадался: «Как Сталин, да?».
Итак, налицо полный восторг, всеобщее счастье… на фоне непрерывной кровавой вакханалии. В Крыму – массовые расстрелы, в Белом море баржи топят, вокруг Тамбова мужиков травят газами (В Германии этому примерно соответствует Холокост). Кушать очень хочется, но экономика, которую позже стали именовать "военным коммунизмом", чтобы замаскировать неудачную попытку, с ходу реализовать утопию и создать рай земной на базе продразверстки, отнюдь не способствует удовлетворению таких эгоистических пожеланий.
Поняв, что дело плохо, Ленин "повернул колесо рулевое сразу на двадцать румбов в бок". Это определенно была попытка "русского термидора", выхода из санкюлотской оргии в нормальную повседневную жизнь. Вероятно, мы уже никогда не узнаем, считал ли он НЭП на самом деле "временным отступлением" или окончательным разворотом лицом к реальности, но… так или иначе, ничего у него не вышло.
Тот факт, что преемником его стал не кто иной как Сталин, объясняют у нас обычно личными качествами этого последнего: профессиональный уголовник, агент охранки, восточная хитрость, административный ресурс… Не спорю, все это у Иосифа Виссарионовича было, но было и еще кое-что, о чем вспоминают скорее неохотно. Был у него, говоря по-современному, электорат, т.е. множество людей, которым его политика нравилась гораздо больше, чем ленинский НЭП. Какое-то количество санкюлотов (особенно в деревне после земельной реформы) использовало открывшиеся возможности, чтобы найти работу, создать семью, стать нормальными людьми. Но больше оказалось все же других, что сочли себя обманутыми, оскорбленными в лучших чувствах оттого, что не могут более вдохновенно и бесконтрольно убивать. Именно эти кадры, не хотевшие, да и не умевшие ничего, кроме как уничтожать, топтать и преследовать, массово вводит Сталин «ленинским призывом» в резерв правящей чиновничьей элиты. Вот вам образчик соответствующей поэзии:
Сурков Алексей
Встреча
На цыганский романс,
Полупьяный и ломкий,
Из-под крышки рояля
Наступают басы.
Завсегдатай глядит
В городские потемки
И в недопитой кружке
Мочит усы.
Надоедливый холод
Из двери сочится.
Точит дождь
Переплеты расшатанных рам.
Снова старая пуля
Завозилась в ключице
И заныл под буденовкой
Сабельный шрам.
Пробегает по жилам
Ячменное пламя.
Пей до дна
И тяжелых усов не суши!
Только гостьей непрошенной
Выползла память,
Отодвинула кружку,
Сердито шуршит:
"Ты валялся в крови
На вонючей соломе,
Ты водил эскадроны
Сквозь вьюги и зной,
А теперь оступился
На трудном подъеме
И отдал якоря
У порога пивной.
Для того ли тебя
Под знаменами зарев
Злые кони-текинцы
Носили в степи?..
Разве память утопишь
В ячменном отваре?
Разве совесть солдата
Вином усыпишь?
На могилах друзей
Шелестит чернобыльник.
Что ты ненависть бросил,
Как сломанный нож?
Посмотри через стол:
Разве твой собутыльник,
Твой сегодняшний друг,
На врага не похож?"
Он встает
И глядит, не мигая и прямо.
Поднимается ярость,
Густа и грузна.
- Господин капитан!
По зубчатому шраму
Я тебя без ошибки
Сегодня узнал.
Господин капитан,
Что ты выбелил губы?
Я сегодня тебя
Не достану клинком.
Может, вспомнишь,
Как взят в шомпола
И порубан
Недобитый комбриг
И больной военком?
Ты рубака плохой.
В придорожном бурьяне
Я не сдох.
Но в крови поскользнулась нога.
В этих чертовых сумерках,
В пьяном тумане
Подкачал партизан,
Не почуял врага.
Господин капитан!
У степной деревушки
Отравил меня холод
Предсмертной тоски.
...Опрокинутый столик.
Разбитые кружки.
Свистки...
1925-1929
В числе недовольных немало интеллектуалов, с прекращением «борьбы» утрачивающих только было обретенный смысл жизни. В. В. Маяковский не стесняется отправиться на казенный счет в кругосветное путешествие и оттуда в качестве сувенира привезти автомобиль, потому как считает себя уполномоченным Коминтерна, приближающим наступление рая на земле. Но презрением обливает он жалкого эгоиста Ваню Присыпкина, пренебрегшего возвышенной утопией ради приобретения индивидуальной пары сапог.
***
Билась нечисть грудью к груди
И друг друга извела.
В. Высоцкий
На первом этапе всякая свежеиспеченная религия или идеология, стремится к расширению, вот и тоталитарная тоже вовсю миссионерствует, в добровольно-принудительном порядке уничтожая или обращая иноверцев. Цель – ликвидировать классового врага, как минимум, как класс, а по возможности и физически.
Нет-нет, не спешите открывать Маркса, не помогут нам тут ни производительные силы, ни производственные отношения, под кодовым названием "классовый враг" скрывается в данном случае просто "иноверец", носитель иной картины мира, по-иному представляющий себе идеал человека и общества. Но идеалы в воздухе не порхают, они всегда – достояние некоего социума, все равно какого: национального, профессионального, религиозного… а поскольку перед санкюлотом стоит величественная задача полного отречения от старого мира, все, что к тому миру относится, подлежит уничтожению, т.е. любое сообщество, обладающее сплоченностью, культурой и традицией, по определению является врагом:
Если ты не пахнешь серой, значит ты не нашей веры,
Если с виду ты не серый, это значит – ты не наш!
А. Городницкий
Не важно, украинский пахарь или казахский пастух, питерский профессор или сапожник из Касриловки – твоя традиция подлежит уничтожению, твои идеалы будут высмеяны, "референтная группа" разогнана, и если повезет тебе выжить и оставить потомство, дети будут тебя стыдиться. Они вольются в стройные ряды санкюлотов и будут, в свою очередь, с энтузиазмом унижать и уничтожать других людей. У небезызвестной Зои Космодемьянской дед, деревенский священник, был большевиками убит, отец не то сослан, не то сам от греха подальше сбежал с семьей в Сибирь, только родственные связи в Наркомпросе позволили в Москву вернуться, а дочка с энтузиазмом "выжженную землю" устраивала русским крестьянам заодно с немецкими оккупантами.
Сообщество, имеющее позитивную основу, своего от чужого отличает легко: говорит на том же языке, по той же профессии работает, на той же улице живет – вот вам и опора для солидарности, для защиты общих интересов. Но если основа – только дружба "против", вроде, например, солдатской дружбы на войне, "своим" стать невозможно иначе как убивая врагов. Коль скоро санкюлот кроме как "против" не умеет дружить, важнейший критерий лояльности в его сообществе – готовность убить всякого, на кого укажут, или хотя бы взять на себя моральную ответственность за такое убийство. "Повязывание кровью" было на первом этапе тоталитаризма важнейшей скрепляющей силой, но… не прошло и десяти лет, как обратилось это явление, совсем по Гегелю, в свою противоположность. То самое, что вначале укрепляло тоталитаризм, на следующем этапе разрушает его.
Казалось бы: всех врагов победили, всех неверных обратили, власть захватили, живи – не хочу! Но как санкюлоту жить, если убивать больше некого? Утерян смысл жизни, поскольку и вся-то его жизнь есть борьба, а утопия чего-то не торопится воплощаться. Остается еще, правда, надежда на внешнюю войну, каковую, в меру премудрости и разумения, всячески стремится приблизить товарищ Сталин, но война-то еще когда будет, а жить-то надо каждый день!
Каждый санкюлот точно знает, что непреложные, хотя и не очень постижимые (ну, не требуется же от каждого христианина догмат троичности понимать!) законы истории железно обещают ему победу, так что усомниться в светлом будущем не может. Комсомольцы-добровольцы,/Надо верить, любить беззаветно /Видеть солнце порой предрассветной - Только так можно счастье найти! (Е. Долматовский). Типичное требование любой религии – невидимое прозревать очами веры.
В религии же все неудачи автоматически списываются в рубрику «за грехи». Если по соответствующей теории счастье должно состояться автоматически, как только все препятствия уберут, остались, значит, какие-то препятствия, которых мы, по слабости нашей, доселе не углядели. А поскольку «препятствия» – это не что иное как люди, которых надо либо уничтожить, либо – в идеале – перевоспитать, значит, не всех еще убили и недостаточно эффективно воспитывали. Не иначе как они, суки, затаились и притворяются самыми, что ни на есть идейными, но мы их выведем на чистую промокашку!!!
Не важно, что сами "затаившиеся" ни сном, ни духом не помышляли о враждебности, ведь санкюлотские репрессии изначально направлены не против тех, кто делал, говорил или хотя бы думал что-то вредное, а против принадлежащих к определенной категории, которая, согласно единоспасающему учению, объективно препятствует созданию земного рая. Если учение расовое – евреи, если классовое – буржуи. Но эти все же обладали некими отличительными признаками – не формой черепа, так хоть графой в анкете. "Кулак" – это, понятное дело, кто урожай ни разу не пропил или даже просто в колхоз вступать отказывается. А вот как прикажете разоблачать тех, у кого при стопроцентной лояльности и национальное, и социальное происхождение – комар носа не подточит?
В лучшем случае они – мирные, аполитичные обыватели, а в худшем даже и самые, что ни на есть, идейные коммунисты. Не важно, что возвышением своим они нередко обязаны революции, преданы ее целям и много пользы стране принесли… Нет-нет, вы только не подумайте, что одних идейных брали, с Евгенией Гинзбург сидела, помнится, в камере старая деревенская бабка, которую троцкистской назначили, она же, поскольку и имени Троцкого отроду не слыхала, изо всех сил доказывала следователю, что никакая она не трактористка... Возможно, эти люди даже и сами заблуждаются насчет своей функции в этом мире, но, оказывается, объективно работают на проклятый капитализм. Разумеется, товарищ Сталин такую возможность расправиться с актуальными и потенциальными соперниками упустить не мог, но ведь в общем-то числе убиенных они – капля в море.
Если на первом этапе поощрялся новаторский, творческий подход, то на втором, напротив, всякая инициатива наказуема, ибо в атмосфере активного поиска врагов под всеми кроватями любое несанкционированное шевеление привлекает внимание и может оказаться роковым. Господствует трамвайный лозунг "Не высовывайся!". Страна затоплена лавиной доносов. Это – символ, апогей власти санкюлотов, и в то же время – заминированный тоннель от Бомбея до Лондона, прорытый под самым сердцем этой власти. Потому что в ситуации, когда всякий может по чистой случайности угодить в мясорубку, скрепленная было кровью общность рассыпается в прах, никто никому не верит, никто ни на кого не полагается. Вместо царского пурпура всеобщего братства оказывается наш санкюлот у разбитого корыта одиночества в толпе.
А в одиночестве удачлив только циник. Покуда идейные борцы на полном серьезе выясняют, кто из них убежденнее и кто объективно способствовал чему, циник спокойно «уклоняется вместе с линией партии» не помышляя ни о каких утопиях. У него запросы куда скромнее: повышение личного благосостояния, в крайнем случае – умри ты сегодня, а я завтра.
Как годы спустя правильно резюмировал Н. Коржавин:
Что твердо веря в правду класса,
Они не знали правд иных:
Давали сами нюхать мясо
Тем псам, что после рвали их
Уел-таки Ваня Присыпкин Владимира Маяковского, только вот явился он уже не в прежней, наивно-потребительской, а в новой, страшной ипостаси. Он коллективизацию прошел, возможно, даже сам был раскулачен, голод колхозный на собственной шкуре испытал, не только в красивые идеи про всеобщее счастье не верит, но и в простую человеческую порядочность. Для него однозначно – человек человеку волк. Павка Корчагин последним здоровьем рискует, чтобы в замерзающий Киев дрова привезти, а товарищ Жданов целый год колупается, прежде чем кое-как наладить снабжение подыхающего с голоду Ленинграда… еще бы, над ним-то самим-то не каплет.
А впрочем, экономика тоталитарная – это вообще отдельная песня. Понятно, что «плановое хозяйство» на уровне национализации курей работать по определению не может, а может только бюрократов плодить – сидя в Москве, все гвозди сапожные во Владивостоке ни на каком компьютере пересчитать не получится. Но это все – еще цветочки.
***
—Постой, не тебе ли
На прошлой неделе
Я выслал две пары
Отличных калош?
—Ах, те, что ты выслал
На прошлой неделе,
Мы давно уже съели
И ждем, не дождемся,
Когда же ты снова пришлешь
К нашему ужину
Дюжину
Новых и сладких калош!
К. Чуковский
Нет, не обойти нам вопросы экономики, ибо не раз и не два уже в ответ на слова о миллионах уничтоженных слышали мы: "А может ли государство другого типа обеспечить такую быструю концентрацию ресурсов и резервов?", "А что было бы, если бы не успели до войны завершить индустриализацию?".
На последний вопрос, впрочем, ответить не трудно. Спешить особо было некуда – не война к СССР приближалась, это СССР приближал войну (причина – см. выше). И не ограничивалось дело результатами выборов 32-го года, натравливание коммунистов на социал-демократов (не только в Германии) Коминтерном практиковалось, как минимум, в течение десятилетия. И если бы не обучали в России немецких военных, не слали бы в Германию у умирающей Украины отобранное зерно, Польшу бы с Гитлером не делили, глядишь, история бы нам и поболее времени отпустила, да только вот много ли с того было б толку?
Аккурат ведь накануне войны умудрились инженеров пересажать (не забыли еще "Шахтинское дело"? А "дело Промпартии"?), потенциальных солдат переморить, генералов запугать до поросячьего визга… Не с моими познаниями судить, каким стратегом был Тухачевский, но даже если тот, кто на его место сел, и вправду несравненным специалистом был, что толку в наилучшем стратеге и тактике, если он никаких решений не принимает сам, а только на Сталина таращится, как кролик на удава?
Но мы сейчас не об этом. Мы об экономике.
Примерно десять тысяч лет назад началась на земле великая неолитическая революция – переход от хозяйства присваивающего (типа охота или собирательство) к производящему (земледелие или скотоводство). Из многочисленных новшеств, которые она принесла, нам сейчас интересно одно: привычка заботиться о будущем. Собиратель корень находил и тут же с аппетитом потреблял его, не забыв поделиться с семейством, а земледелец самый толстый корень в огороде высаживал и получал в результате овощ. Охотник убивал мамонта, подымал вой и начинал добычу поровну делить, а скотовод заботливо растил телят и ягнят. В результате, когда корни вымерзли, а мамонты вымерли, вымерли с ними и донеолитические культуры, а кто выжил – запомнил накрепко, что не все сразу пожирать дозволено, оставить надобно на развод.
К чему я это, собственно, рассказываю? А к тому, что тоталитаризм по этому параметру относится явственно к донеолитическим культурам, под лозунгом: "Отнять и потребить!". Вот вам пример известный: украинский голодомор. Он, кстати, если кто не знает, был частью большого общесоюзного голода, что Казахстан задел как бы еще не круче, чем Украину. Чем он был вызван? Отчасти, безусловно, стихийным бедствием, т.е. засухой. Но главное бедствие как раз не стихийное было, а запланированное, и называлось – коллективизацией. Не знаю, вправду ли был тот голод вызван намеренно как средство «усмирения» чересчур самостоятельных крестьян, или просто самозародился в результате полного развала, бесхозяйственности, «антикулацкого» террора и зашкаливающего воровства чиновников – при любом раскладе сельское хозяйство по всей державе гробанул сталинский режим. Зачем?
Чтоб, как утверждает В. Суворов, зерно продавать за валюту, а на нее закупать технику для будущей войны? Эх, да кабы так бы… По данным Википедии в 1931 году вывезено было больше 5 млн. тонн зерновых, а в 1932 – меньше 2 млн, да потом еще и ввезено 157 тыс. тонн. 1933 – чуть больше полутора миллионов (да ввозили еще), 1935 – тоже чуть больше полутора. Кто это результативным добыванием валюты на технологии назовет – первый брось в меня камень! Просто не так тоталитаризм устроен, чтобы в 31 году в расчет брать, что там в 35-м (не)вырастет, а так, чтобы грабастать все, и притом сразу.
Разумеется, выгребая все амбары до зернышка, одноразовую хлебозаготовку повышаем в разы, но… на будущий-то год чего кушать будем? Вне всякого сомнения, гробанув миллион-другой строителей очередного индустриального гиганта, мы сдадим его на два года быстрее, чем в Америке, но… а кто ж нам для того гиганта через 20 лет рабсилу-то народит? Естественно, можно заставить Королева или Тимофеева-Ресовского на шарашке на нарах творить интенсивней, чем дома на диване, но кто тогда по университетам воспитает следующее поколение исследователей? На такие вопросы тоталитарные идеологи отвечают обыкновенно, что это все временные трудности, утопия вот-вот наступит и тут ужо все водопроводы млеком и медом потекут, и булки на елках вырастут. Как прекрасно смоделировала Айн Рэнд в романе «Атлант расправил плечи»:
- На что вы рассчитываете? <…>
- Нам надо выиграть время! – кричал Мауч.
- Времени уже ни для чего не осталось.
- Нам нужен только шанс! – кричал Лоусон.
- Шансов тоже больше не осталось.
- Только пока мы не встанем на ноги! – кричал Хэллоуэй.
- Вы не встанете на ноги.
- Только пока наша политика не начнет приносить плоды! – кричал доктор Феррис.
- Абсурд бесплоден.
Вот это точно! Бесплодность его блестяще подтверждается, в частности, тем, что при всех титанических усилиях, безумном расточительстве и импортных подпорках (это – тема отдельная, к ней позже еще вернемся) – настоящей индустриализации в СССР НЕ БЫЛО. Никогда.
Всякий истинный санкюлот спит и видит, как бы ему поскорей хату покинуть, пойти воевать, да разом Гренаду в колхозы загнать, был, значит, в обществе социальный заказ не на индустрию, а на войну, но для войны (и санкюлоту понятно) много хороших танков лучше, чем мало плохих. И потому сооружен был ВПК, действительно впечатляющий, как по масштабам, так и по результатам – на индустрию похоже, но… не одно и то же.
Ведь индустриальное общество – это не просто такое общество, что все сплошь работает на заводах, оно еще себя через эти заводы всем необходимым для жизни обеспечивает (либо прямо, либо деньги зарабатывает, чтобы закупить), а заводы развиваются, совершенствуются, поддерживая уровень конкурентоспособности. ВПК – всего лишь (необязательная) часть промышленности, ни в коей мере не может он всю ее заменить, нигде, никогда он не окупался, сам себя не кормил, самая удачная торговля оружием позволяет не более чем возместить часть расходов. Бывает, правда, что технические разработки из ВПК в промышленность переходят и прибыли дают немалые (тот же интернет, например), но… только при условии наличия этой самой нормальной промышленности, которой в России как не было, так и нету.
Советский ВПК не индустрия, а пирамида египетская: чудо искусства, созданное непомерным расходом материалов, времени и рабочей силы, наивысший технический уровень для соответствующего исторического момента, но… годится только и исключительно на то, чтоб фараонов хоронить да впечатление производить на туристов. Это сооружение неуправляемо, нереформируемо и к развитию неспособно, либо стоит, либо падает – третьего не дано. Вот и все, что сумел создать «эффективный менеджер» ценой неимоверных усилий, жертв и западной помощи.
Но даже такого урезанного уродца не сотворить без людей, которые что-то умеют. Лучше всего выражена эта коллизия, пожалуй, в написанной Н. Погодиным в 1940 году пьесе "Кремлевские куранты" (еще через 30 лет по ней сняли душевный фильм). Не получается электрификация, если инженер Забелин торгует спичками (тем более, если тачку возит на Колыме), не заиграют кремлевские куранты, покуда господствует мнение, что старый часовщик – агент Эзопа, а Эзоп – агент Антанты. Но чтобы что-то уметь, надо учиться, чтобы учиться, нужен и механизм передачи знаний, накопленных предками, и механизм их расширения, накопления новых. Нужны правила взаимодействия учителя и ученика, нужна, наконец, престижность знания и умения… Одним словом, нужна КУЛЬТУРА и СООБЩЕСТВО, которое является ее носителем, т. е… именно то, что наши санкюлоты старательно искореняют в видах наведения гармонии и всеобщего счастья.
И вот, пользуясь своим «божественным» статусом фюрера, т.е. правом на решения, превосходящие разумение человеческое, Сталин настойчиво ограждает от разрушения отдельные островки культуры, полезной для подготовки войны (Достаточно вспомнить, что писал ему Капица, защищая Ландау) и под страхом смерти требует реальных результатов от начальников военно-промышленного комплекса. Так что же им, бедным, остается делать, как не создавать такие островки – от бериевских шарашек до НИИ, с которых позже срисовали Стругацкие свой «Понедельник начинается в субботу»? Совсем не случайно един в двух лицах Янус Полуэктович Невструев, не просто администратора и ученого объединяет он в себе, тут противоречие гораздо более глубокое.
Как правильно формулирует изобретатель и промышленный магнат Хэнк Реарден, положительный герой вышеупомянутого романа Айн Рэнд: Все, чего вы хотите, – это производство без людей, способных производить, разве не так? <…> Вы хотите и сожрать, и сохранить меня одновременно. Как вы думаете это проделать?
А вот именно так они и проделали. Чтобы не возбуждать санкюлотских подозрений, институт соответствует идеологии, поэтому сидит в нем завкадрами Кербер Псоевич Демин, безнаказанно бесчинствует Модест Матвеевич Камноедов, цветет и пахнет неподражаемый профессор Выбегало. Но поскольку заточен он все-таки под получение результатов, работают в нем Федоры Симеоновичи да Кристобали Хозеевичи, резвится их подрастающая смена – Витьки, Эдики, Саши да Романы – и даже позволяют себе непочтительность в отношении высокоидейной шушеры… хотя позволять-то они, конечно, начали только в шестидесятых.
До того всякий Янус Полуэктович точно знал, что его в любую минуту могут расстрелять за покровительство врагам народа, и в то же время неминуемо расстреляют, если он выдаст их на расправу и некому будет добыть необходимый для войны результат. И "враги" тоже знали, что щадят их только и исключительно за деятельность, которая с точки зрения самих щадящих однозначно является преступлением, за которое с ними, опять же, в любую минуту могут расправиться, как Никита с цеховиками.
В результате созданная неустанными трудами фюрера и нечеловеческими жертвами народа пирамида оказалась, к тому же, совершенно шизофренической: деятельность, которой система обязана физическим выживанием, систематически наказывается (вплоть до высшей меры!), реальная экономика загнана в подполье, ибо в случае выявления ее придется запретить. Даже если вышестоящие догадываются, что происходит у подчиненных, они никогда не сознаются в этом публично, разве что в случае неповиновения используют свое знание для шантажа и угроз.
С первых пятилеток существует ставшая позже знаменитой "русская мафия" – целое сословие людей с профессиональными навыками промышленников или коммерсантов и моралью уголовников. Формально было в стране плановое хозяйство, централизованное снабжение и соцсоревнование на каждом рабочем месте. Фактически был в стране рынок, где шифер меняли на путевки в Сочи, а модные тряпки из-под прилавка пускали втридорога, были нелегальные производства кроличьих шапок, были другие, вроде бы, легальные, где паровозы строили и булки пекли, но строго хранили секрет внутренней организации, ибо по официальной системе и булки вышли бы несъедобными, и далеко бы не уехал ни один паровоз. Планы же задним числом корректировались под отчеты, с реальностью соотносившиеся тоже не просто.
В такой ситуации ухитрялись еще по старой привычке работать те, кто вырос и вкалывать привык во времена дототалитарные, но им-то «эффективный менеджер» только для защиты от санкюлотской бдительности и нужен. А вот как пришло новое поколение, с младых ногтей усвоившее главную советскую мудрость – от работы лошади дохнут – так вся эффективность и сдулась враз. Описание «забастовки умелых» из романа Айн Рэнд не фантазией было, а предвидением. Не зря последнее поколение творцов совдепии именуют «поколением дворников и сторожей». А вот как описал весь процесс Борис Слуцкий:
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
***
Поборник благонравья и добра,
Ханжа и постник с толстым животом,
Раз навсегда запомнить вам пора:
Сначала хлеб, а нравственность потом!
Б. Брехт
От приверженцев самых разных религий не раз и не два доводилось мне слышать, что мораль-де с неба свалилась, она-де не от мира сего, некоторые евреи утверждают даже, что именно мы в античную культуру с христианством мораль внесли, а до того все другие-прочие веками и тысячелетиями в сплошной аморальности пребывали. Только вот, дорогие мои, этого не может быть, потому что не может быть никогда. Ни одно сообщество нигде, никогда без морали ни дня, ни часу не проживет, потому что мораль есть не что иное как общепринятые правила игры, без которых не наладить элементарного взаимодействия, а в одиночку и поля не вспахать – так откуда же хлеб возьмется?
На полной нравственной безупречности санкюлотов, разумеется, настаивать мы не будем – ибо кто ж из нас без греха – но вот, к примеру, Робеспьера и враги, кажется, не обвиняли ни в корысти, ни в лживости. Не вижу я оснований сомневаться в искренности того же Николая Островского, посвятившего жизнь "борьбе за освобождение человечества"… подобные примеры привести в изобилии может каждый. И хотя статистики наверняка в природе не существует, можно, думаю, без особенного риска предположить, что процент высоконравственных людей среди санкюлотов и их идеологов на заре тоталитаризма, как минимум не ниже, да как бы еще и не выше, чем в среднем по человечеству.
Но в результате "Большого Террора" к власти приходят не то чтобы сплошь садисты и негодяи, а, в лучшем случае – люди абсолютно циничные. Они готовы любые мантры повторять, не вдумываясь в их содержание, но реально при принятии решений руководствуются только собственной выгодой, которая, в отличие от прибыли капиталистов, совершенно не зависит от предлагаемых согражданам товаров и услуг, а зависит только и единственно от одобрения вышестоящего на бюрократической лестнице, если не напрямую от вульгарной взятки. Экономика держится на систематическом лицемерии на грани уголовщины, каковую нередко и переходит, тем более что у начальства правая рука, по правилам игры, не должна знать, что делает левая, иначе развалится экономика к чертям.
Мощным катализатором аморальности оказалась и неудачная война. Задумывалась она, очевидно, как триумф правильной идеологии и путь к мировому господству, а вышло-то совсем наоборот. Идеологии, по милости которой до Москвы немцев остановить не могли, пришлось хорошо потесниться, давая место традиционным ценностям – от религии до стратегии, тем более, оказалось, что страждущие братья, которым спешили на помощь, под игом капитала явственно роскошествовали, как и не снилось советскому народу. Среди несознательных фронтовиков курсировали слухи насчет отмены колхозов. Возобновился процесс распада империи, который удалось было притормозить после Гражданской, и даже расширение ее до размеров соцлагеря никого обмануть уже не могло – не наши и нашими не станут никогда. А у самих русских, что четыре года по умолчанию против немцев дружили, серьезно встал вопрос, против кого теперь дружить будем, причем, заметьте, предложение власти, дружить за нее, воспринималось без всякого энтузиазма… В общем, не случайно отказался Иосиф Виссарионович принимать парад Победы.
И вроде бы, по-прежнему, все при нем: профессиональный уголовник, охранку завел, какой царская и в подметки не годится, восточная хитрость, многократно умноженный административный ресурс… а вот электората-то и нету. Был, да вышел весь. По всем углам возникают сообщества противоправительственные (молодежь зеленая, типа "Союза борьбы за дело революции" или "Коммунистической партии молодежи" – ох, и досталось тогда Фадееву за недостаточное отражение партийного руководства в "Молодой гвардии" – новый вариант написать пришлось!). Да задавить-то сопляков не штука, а штука, что самопроизвольно возникают только организации противоправительственные, за – не возникает ничего.
Волна бунтов катится по ГУЛАГу… Прежде-то про такое слыхом не слыхивали, ибо каждый из миллионов зэков государственной машине в одиночку противостоял, кроме блатных (ну – те социально близкие, им можно), а как пошел косяком фронтовик-окруженец да партизан-националист, так стали воров бить, стукачей стали резать, начальству выставлять требования… Опять же, не проблема танками задавить, да ведь прежде в ГУЛАГ отправишь человека – и ноль он уже, лагерная пыль, а нынче – потенциальный боевик подпольной организации.
Но большинство-то в мыслях не имеет против властей бунтовать, поскольку… власть со всею ее идеологиею вообще уже из головы выбросило. Не "против" они дружат, а "за" – солидарность рождается на основе общих интересов, все равно каких – национальных, профессиональных, соседских… Для власти, что берёт под полный (тотальный) контроль общество, образуя с ним единое целое, полностью контролируя все аспекты жизни человека, тенденция такая – нож острый. Власть и борется с ней, как может, но… поезд уже ушел. Не осмеливается Сталин ни "Ленинградское дело", ни "Дело ЕАК" провести показательным процессом, давит втихаря, а при попытке такой же шухер в армии навести – стеной за Жукова встают генералы: корпоративные интересы не трожь!
Нет, конечно, это еще не конец тоталитаризма, чтобы такие настроения в обществе господствующими стали, время требуется, но… если не остановить их, так время и придет. И потому, пока не поздно, готовит Сталин выход на новый виток, находит, против кого дружить, такой объект ненависти и истребления, чтоб его, с одной стороны, препятствием на пути утопии изобразить было можно, а с другой – пробужденным традициям соответствовал бы вполне, и даже с враждебными народами разваливающейся империи против него можно бы подружиться… Ну, вы, конечно, уже догадались, кого мы с Иосифом Виссарионовичем имеем в виду… Не личная неприязнь за "Делом врачей" стояла, и не недолеченная паранойя, а вполне логичный политический замысел. И был он прозрачен, и был он понятен не только Сталину, но и всему его окружению, и было то окружение от этого замысла отнюдь не в восторге.
Конечно, не от большой любви к евреям – послевоенное возвращение к госантисемитизму власть имущие одобряли вполне – но тут, как сказано, не в симпатиях/антипатиях дело. Недавний опыт свидетельствовал, что евреи – только начало, в открывающийся водоворот затягивать будет без разбора всех. В семнадцатом-то тоже, вроде бы, с попов да дворян начинали, а кончили теми, на чьи места везунчики наши в тридцать седьмом забрались, и слезать с них охоты не имели, а уж недавнее "Ленинградское дело" – и вовсе верный знак. Не даром, ох не даром упорные слухи носятся, что пособили дорогие соратники отцу народов в лучший мир перебраться…
Да пусть бы даже и неверны те слухи, будем считать, что начальничкам нашим (и нам с ними вместе!) просто повезло. Но удачей этой воспользовались они, прежде всего, чтобы с тоталитаризмом покончить. При всех подковерных схватках, взаимных обвинениях и грызне за власть, в этом стремлении они были едины. Да, конечно, диктатуру никто не отменял, да и не бывало в России никогда правления неавторитарного, разумеется, по-прежнему, расстреливали и танками разутюживали любые попытки сопротивления, от Венгрии до Новочеркасска, но… только РЕАЛЬНОЕ сопротивление. Пусть не было предела идиотским бюрократическим фантазиям – от борьбы с религией до засевания Ледовитого океана кукурузой – но не было уже среди тех фантазий рая земного на крови миллионов «социально вредных», виновных только и исключительно в том, что на свет родились. Да, пугали еще народ надувным чучелком «американского империализма», но не искали уже его «агентов» по чуланам да под кроватями. На Двадцатом съезде состоялся-таки наконец русский термидор, только вот… настал он слишком поздно.
Не в том проблема, что непоследовательным и половинчатым оказалось «разоблачение культа личности», а в том, что никаких политических, экономических или социальных идей у новых начальников не было вовсе. Не в том беда, что не смог бы ни один из них прежде выжить в системе, не участвуя в организованном людоедстве, а в том, что ничего они не умели, кроме как в системе выживать, и потому пугала их сама мысль, что в ней можно что-нибудь изменить, кроме изгнания ненавистного им массового убийства. По малости образования и узости кругозора не в силах были они постичь, что система на убийстве построена и без него оказалась «подвешена ни на чем». Невозможно, как сказано в замечательной комедии «Гурий Львович Синичкин», первый этаж снести, а на втором устроить молодежное кафе.
Ни одно общество не может существовать без морали, без правил взаимодействия между людьми, а у наших героев морали попросту не было, ну совсем-совсем никакой. Привыкли на публику большевистские мантры повторять, а решения принимали по понятиям, чтоб, значит, пожирнее и погуще. Не преследовались уже больше уцелевшие прежние или возникавшие новые сообщества, создававшие собственную культуру, но… только при условии, что выходя на широкую публику будут повторять те же бессмысленные мантры, делая вид, будто культура их входит составной частью в некое целое, которого на самом деле нет (это «соглашение по умолчанию» очень хорошо описано, в частности, в «Московской кухне» Кима).
После краткого, но многими политическими и экономическими ляпами прославленного хрущевского интермеццо, ситуация стабилизировалась на уровне театра абсурда.
***
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
Б. Слуцкий
Действительно, удивляться тут нечему. Несколько десятилетий подряд одни только "физики" как культура, сообщество, носители определенной традиции, могли существовать почти легально, так что в момент всеобщей легализации сразу оказались впереди на лихом коне. Все рвались в этот сказочный оазис нормальной (а по светским стандартам – еще и богатой!) жизни. Именно они были законодателями мод не только в одежде, но и в проведении досуга (туризм, альпинизм), в искусстве (концерты бардов, выставки художников-нонконформистов в НИИ). Они были предметом всеобщей зависти и жуткими снобами, не так-то просто было в их обществе стать своим. Как сейчас помню – как, вы не знаете, кто такая Марина Ивановна… так, вы, может, и Осипа Эмильевича не знаете? Ну, в таком случае с вами просто не о чем говорить…
Но главное, чем «физики» обладали и по праву гордились, была их научная корпоративная этика. Теперь-то, полвека спустя, легко нос воротить: не всяк, мол, человек ученым должен быть, и технократия – правление вовсе не идеальное… тогда это значения особого не имело. Этика ученых уже тем была хороша, что она БЫЛА, а противостояла ей открытая и наглая аморальность, так что столкновение было неминуемо. Не все диссиденты из "физиков" набирались, не все "физики" были открытыми диссидентами, но именно "физики" составили референтную группу диссидентской идеологии. Это они были читателями и распространителями самиздата, это их интерес культовой сделал "Мастера и Маргариту", а позже и "деревенщиков". Политика в этом противостоянии была вообще дело десятое, и даже пресловутые «права человека» как хвост кобыле пришили задним числом. От начала и до конца общим лозунгом всех «шестидесятников», утопистов и националистов, славянофилов и западников, было: «ХВАТИТ ВРАТЬ!». Именно это требование для системы было совершенно неисполнимо.
Острая идиосинкразия к правде – не идеологические выверты, не каприз Брежнева или Андропова, а основополагающее свойство системы. Советская номенклатура была наследниками санкюлотов, не привыкших принимать рациональные, взвешенные решения с расчетом на будущее, зато привыкших в собственное всемогущество верить: «Нам нет преград ни в море, ни на суше!». Как же им сознаться, что необходимый для жизни урожай собирается все больше с полей Канадчины, Канзасщины и Оклахомщины?
Покуда по умолчанию предполагалось: "Как только уничтожим всех врагов и вредителей – так сразу…", все возникавшие вопросы душились в зародыше, но они немедленно всплыли с прекращением массовых убийств. То, что полвека было искренним заблуждением, стало просто циничной ложью. Во времена Сталина, оруэлловские «пятиминутки ненависти» были живым ритуалом, успешно воздействовавшим на зрителей и участников. Наилучшее тому свидетельство – обезумевшая толпа, рвавшаяся на похороны кумира. Во времена Брежнева человек, пытавшийся всерьез воспринимать официальный ритуал или хотя бы всерьез критиковать его, смотрелся полным идиотом. Блестящий лозунг на излете «периода застолья»: «Пятилетку в три гроба или умрем генсеками».
Во времена Сталина ВПК был нужен для войны, война для захвата мирового господства, а мировое господство для достижения утопии. Во времена Брежнева в утопию никто не верил, расширение сферы влияния, поскольку имело место быть, приносило одни убытки, нападать на Россию не собирался никто, но ВПК по-прежнему пожирал страну, потому что… а куда же его девать-то? Просто так разогнать? Так полстраны с голоду помирать станет, другого пропитания у них нет. Превратить в настоящую индустрию? Так настоящая индустрия на рынок работает, а внешний рынок сырье российское охотно берет, чего не скажешь о готовой продукции (качество, знаете ли, да и реакция на спрос…). Внутренний рынок легализовать? Так действовать на нем будут кадры, которым закон – тайга, а прокурор – медведь, других в наличии не имеется, и это еще полбеды. Хуже, что через десяток-другой годков спросит русский бизнесмен русского чиновника: «А какого хрена ты мне, начальник, сдался? За что тебя кормить?», – и не найдется на то у начальника никакого ответа. Так что пусть уж лучше стоит ВПК, покуда сам не развалится.
Ложь была единственно возможным эрзацем людоедства, как большинство эрзацев, некачественным и недолговечным, но были ли другие варианты? Кровь – наркотик сильнейший, и ломка от него соответствующая. Не говоря уже о демографических и экономических последствиях разбазаривания всего и вся (аукнулась "быстрая концентрация ресурсов и резервов"!), от людей и до цветной капусты включительно. Как правильно напомнили А. и Б. Стругацкие: Тебе известно, что надвигается голод, что земля не родит?.. Тебе известно, что мы не успели создать здесь ни запасов хлеба, ни запасов медикаментов? Ты знаешь, что это твое лучевое голодание в двадцати процентах случаев приводит к шизофрении? ("Обитаемый остров").
Варясь в собственном соку (физики – что с них взять!), диссиденты, большей частью, и не представляли, как далеко зашли распад, наркомания, вымирание народа, не защищенного производством вооружений. Номенклатура, куда лучше понимавшая ситуацию, не зря боялась раскачивания лодки – не важно, под какими лозунгами – она-то знала, что не сегодня-завтра этот балаган обрушится всем нам на голову, и спешила насладиться красивой жизнью. Никогда не забуду: Гоголевский бульвар, газеты в стеклянных витринах… Выскочив из метро, утыкаюсь в текст под громким заголовком «Продовольственная программа», и с ужасом читаю явственно между строк: «Мы утратили контроль над ситуацией».
Тоталитаризм оставил за собой пепелище. Нерусские народы откликались еще хотя бы на националистические лозунги, а русских уже не трогало даже это. Так было, когда я 20 лет назад уезжала из России, о том, что происходит там теперь (не в смысле событий, а в смысле процессов) мне уже судить трудно. Зато легче стало понимать, что происходило все это время вокруг России, Германии, Китая… как воспринимался тоталитаризм не изнутри, а извне.
***
Вы дали мне понять, что ищете страну
с общественным строем, при котором
такие утомительные добродетели, как
любовь к отечеству, свободолюбие,
доброта, самоотверженность, были бы
столь же излишни, как наплевательское
отношение к отечеству, сервилизм,
жестокость и эгоизм. Такой общественный
строй существует. Это - социализм.
Б. Брехт
Слабость интеллектуальной элиты к тоталитаризму всех сортов – от советского до кампучийского – давно уже секрет Полишинеля. Про любовь к Гитлеру они, правда, вспоминать не любят – кому же приятно напоминание, что на дохлый номер поставил? Вот и решительный отказ Ханны Арендт, Мартина Хайдеггера бойкотировать, списывают негласно на женскую слабость к бывшему любовнику, а сами-то не то что Горькому или Симонову – Шолохову руку не брезгуют подать, и безо всяких, прошу заметить, сексуальных заморочек.
И вся-то вышеупомянутая советская «как бы индустрия» никогда бы не выстроилась без их любви. Ну да, ну конечно, был на Западе страшный кризис, от безработицы многие инженеры куда угодно готовы были бежать, конечно, в уплату за технику и технологию и зерно, и церковное золото, и музейные запасники шли, но надо ж было еще и поддержать заинтересованные фирмы, чтоб на родине от гешефтов с людоедами имидж не пострадал, бумаги официальные добывать было надо, чтоб комар носа не подточил, а ежели для того еще кому-то на лапу требуется, так знать, опять же, сколько, кому и как. Спецов убедить, что ничего им не угрожает в Советской России (к концу тридцатых все они угодили в ГУЛАГ), общественное мнение успокоить – что, мол, не на пушки для захватчика все идет, а на маслице для деток голодных. Ну и наконец, разведка была нужна, чтобы добывать военные и промышленные секреты. Так вот, в те годы не мамоне поклонялись местные штирлицы, какой-нибудь Ким Филби и от себя еще, при случае, приплатить бы мог, а уж Розенберги и вовсе не кошельком – головой рисковали. И ничего.
Ничего… покуда жив был Сталин. Стоило только прекратить гекатомбы, подсократить ГУЛАГ, как отцвели хризантемы в саду, и излилась неистраченная нежность на председателя Мао, что аккурат об эту пору истреблял народ миллионами. А как закатилось красное солнышко – с энтузиазмом Пол-Поту аплодировали (благо свой, учились вместе в Сорбонне), радовались успеху Аятоллы Хомейни (не утверждаю, что тамошнее правление в самом деле тоталитарное, но из Европы смотрится похоже). А уж палестинцев холят и лелеют вовсе авансом, в надежде, что сумеют-таки Холокост завершить. С одной, значит, стороны «тоталитаризм» у них ругательством стал, с другой – именно его неизменно любят и отстаивают его изо всех сил. Защита идет по многим линиям.
Перерезаются все нити, связывающие немецкий нацизм с русским большевизмом, китайским коммунизмом и т.п. Для этого, прежде всего, корнем зла объявляется то, что отличает его от "братьев по разуму" (в данном случае – расизм), а не то, что объединяет (например, уничтожение людей "по категориям"). Кроме того, немецкий вариант старательно демонизируется: ассоциируется с черной магией, с патологическим садизмом (типа абажуры из человеческой кожи), укореняется в "исконной тевтонской злонамеренности", укутывается мистическими покровами "зла ради зла".
Конкурирующие же фирмы, типа большевиков, строго-настрого запрещается судить по делам их, а только и исключительно – по словам. В словах про массовые убийства ничего нет – ну, и значит, все это – отдельные нетипичные эксцессы. Двадцать миллионов одних эксцессов. Нацисты, со своей стороны, тоже, правда, грозились человечество осчастливить, но про это по условиям игры вспоминать нельзя. Слишком уж много про них известно, да и войну проиграли – им терять нечего, так что вали на рыжего – рыжий вывезет!
Еще один эффективный прием: труднее всего найти лист, когда он на дереве спрятан, вот также и настоящий тоталитаризм труднее идентифицировать, если этим словом чего ни попадя обзывать, от критики гомосексуализма и до разгона "оккупантов" бульвара Ротшильда включительно. Французские студенты в 68-м на плакатах писали: "Запрещать запрещается", а кто не с нами – тот тоталитарист.
Оборона, как видим, продуманная, глубоко эшелонированная, такую без причины не строят. Не случайно работа Ханны Арендт, что мировую славу ей принесла, при всей никем не отрицаемой научной ценности пробить ее не в силах и на общественное мнение не влияет практически никак. Все как один правильные деятели с рыданиями в голосе заявляют, что такого злодеяния как Холокост от сотворения мира не бывало – хотя у Сталина ничуть не меньше трупов на совести, не говоря уже про Пол-Пота – и уж точно, что "больше никогда!.." – хотя та же Ханна вполне логично отметила: "Что раз случилось – и в другой случиться может".
Цель всех этих сложных маневров разгадать не так уж сложно: прогрессивные идеологи не страшатся неудач, но неустанно и бодро готовят второе, третье, пятое пришествие тоталитаризма в многогрешную нашу цивилизацию. Почему они это делают? Да потому, что не представляют себе, как можно НЕ делать этого. Ну и что с того, что при предыдущей попытке сотню-другую миллионов живых душ ухнули? Ну, не вышло, ну где-то ошиблись… Да ведь должно же выйти в конце концов, обязательно должно выйти! Во всяком случае, так как живем сейчас, больше жить нельзя.
Вспомните некогда культовую поэму Евтушенко "Братская ГЭС" и ее, плотины то есть, оптимистический диспут с пессимистической Египетской Пирамидой. Монолог этой последней сводится к констатации факта, что природа человека на протяжении истории остается, в общем и целом, неизменной, что представляется ей катастрофическим. Жили-были эдаким манером сто тысяч лет, а теперь все – не можем так больше жить. И что характерно – по этому вопросу с оптимистической Братской ГЭС разногласий не возникает, спор идет только о том, надо ли сразу повеситься или остается все-таки надежда на достижение не вполне представимого счастья.
Если бы героиня (а с ней и автор) рассматривали историю не как извечную безрезультатную борьбу против рабства, а просто как процесс, имеющий свою внутреннюю логику, им, возможно, удалось бы заметить, что настроение "Так жить нельзя!" уже возникало периодически в разных временах и народах. Вербальное оформление претензий может быть каким угодно, от избытка рабства до отсутствия царя, включая исконную испорченность человеческой природы, но истинная причина всегда одна: распад сообщества, одиночество в толпе.
Известный Джо из старого ковбойского анекдота неуловим не потому, что никто не может его догнать, а просто потому, что он никому не нужен. "Голый человек на голой земле" может делать, что заблагорассудится, но любое его действие будет бессмысленным, смысл может появиться только во взаимодействии с другими людьми, только у них в глазах может он видеть отражение своего "я", ощутить, что существует. И кто такой возможности лишен, всегда будет несчастным, даже если бесперебойно удовлетворяются все его физические потребности, будет агрессивным, потому что за неимением "за" инстинктивно будет стремиться "дружить против". Нет для него вопроса "бить или не бить" – бить будет обязательно, не важно – жидов, кулаков… на худой конец, хоть стекла в банке.
Из вышеприведенного банального рассуждения следует, что истинным спасением для современных санкюлотов было бы не расширение прав, а увеличение обязанностей, оно бы их вынудило сотрудничать в достижении некой позитивной цели (хотя бы двор подметать), выстраивая друг с другом нормальные отношения, т.е. дружить "за". Конечно, расхолаживает безделье (в развитых странах народилось уже целое сословие тунеядцев личных и потомственных), так что экономическая необходимость работать очень даже не помешала бы. Ее и создавать-то искусственно необходимости нет, достаточно прекратить перераспределение – от тружеников к бездельникам, но… такие попытки наталкиваются на самое ожесточенное сопротивление господ идеологов, обладателей образования и носителей культуры.
По их представлениям ни запрет на курение, ни обязательное обучение детей основам гомосексуализма, ни навязывание целому кварталу в соседи людей абсолютной иной культуры и несовместимых привычек, ни «процентная норма» по расовому или классовому признаку свободе и демократии не противоречат ничуть. Вопли о «тоталитарном насилии» начинаются аккурат при попытке защититься от вторжения государства в частную жизнь, и прежде всего – воспрепятствовать размножению санкюлотов, любыми способами: массовой иммиграцией нахлебников, сталкиванием в санкюлоты бывших трудящихся, которым надоело работать на одни налоги, да и просто естественному размножению с прокормом отпрысков за казенный счет.
Жалобы на «неоправданное насилие» звучат крещендо, когда государство пытается помешать санкюлотам издеваться над нормальными людьми, устраивать погромы с поджогами или без оных, занимать (сиречь загаживать) городские парки, промышлять мелкими грабежами… Зато никакого криминала не видят наши гуманисты в обязательном «объясливании» всех детей, начиная с роддома… ну, то есть, пока что этого еще нет, но они уже требуют. Какие-то сильно научные учреждения старательно подсчитывают шансы перехода с низших ступеней иерархии на высшие и выражают недовольство, что всего-то навсего треть малоимущих свои доходы повысили за последние десять лет… Даешь, значит, всех разом в начальники, и чтоб каждой кухарке непременно управлять государством.
Нет-нет, конечно, это пока еще не тоталитаризм, это всего лишь отдельные камушки из известной мозаики: Привычка всего ждать и требовать от полагаемого неисчерпаемым и всесильным государства – прекрасно подготовит ту форму отношения общества и власти, при которой политическая власть берёт под полный (тотальный) контроль общество, образуя с ним единое целое, полностью контролируя все аспекты жизни человека. Заботливое пестование всех и всяческих санкюлотов и разжигание в них зависти, безнаказанность, поощряющая агрессивность, непрестижность культуры, систематическая дестабилизация…
Ведают ли они, что творят, задумываются ли над тем, что за каждым семнадцатым последует неизбежно тридцать седьмой? Вспоминается старый советский анекдот про рабочего, что с завода детали выносил, чтоб собрать детскую кроватку, да вот беда: как ни прилаживает, все получается пулемет…
Может ли быть иначе? Способно ли Западное общество удержаться от нового падения в пропасть? При всем желании мне трудно ответить положительно. А что думаете вы?
