Революционно-бредовая, философско-морфологическая и креативно-поэтическая мини-поэма-эссе о ностальгической утрате креативного в поэзии
Широко известная статья «Без креативности»
косвенно подтверждает наук наблюдение,
в давно случившейся неизбывности
в процессе размышления об исчезновении
категории «закона» и о том, что есть спад, —
нормы в литературе, которой никто не рад
в кругах любого центра научного
а также народного и не скучного,
как в этическом, так и в грамматическом смысле слова, —
именно постановки такого вопроса требует вся основа.
В поле литературы, безусловно, связанном с социумом,
всё меньше правил типа “Отиум пост неготиум”,
которые можно было бы нарушить так,
чтобы установить на тракте свой знак,
отзывающийся скандалом, подобным тому,
который широко известен не мне одному
и который сопровождал выступления прогрессистов
и экспозицию с участием «Чёрных капиталистов».
Сегодня в искусстве скандала, до которого оно так охоче,
очень хочется отвести от всего подобного очи.
Оно безалаберно стало искусством скандала, —
которого всегда соучастникам мало, --
и искусством организовать событие,
минуя интеллектуальное отчасти развитие,
которое могло бы в памяти продержаться
и через некоторое время решительно не стушеваться.
Сказанное имеет отношение к политизированному
перформансу, нервозно кадрированному
и к тем же эпизодам из жизни звёзд и прочему,
опять же, в продолжение всего до того охочего.
Здесь возможен ещё один небольшой скандал,
которого редкий читатель в упор не видал,
связанный часто с «жёлтыми» темами —
обнулением, адьюльтером и прочими мемами,
например, с приколачиванием аномалий к брусчатке
или век животных к глазной сетчатке
и вообще ко всему ставшему бледным маркером,
не имеющим ничего общего с известным «Паркером».
Появление «нового и в себе не явного» —
это лишь следствие импульсивного главного
и того, что «преступление» стало нереальным,
ибо не преступить его никаким банальным.
С определённого рубежа на листе «всё дозволено»,
а значит, уже предусмотрительно хорошо намолено,
и письмо дрейфует к утрате контраста
параллельно возмущениям педераста
в его саморазрастающейся аморфности,
опять же, на фоне сексополоспособности.
Да и возвращение энергии в лист бумаги
возможно лишь при автоэтизации рудиментов отваги,
и этическом нормировании её самим пишущим
и на свой страх и риск на ладан весь дышащим;
но точка отсчёта в таком случае должна превышать
прихоти сознания, которые словами не передать.
Возможно, всех ждёт укрупнение смыслов,
даже при некотором отсутствии недомыслов,
но не аналитического измельчения их,
могущее на корню загубить весь стих.
Джентльменский набор, сделавший своё дело,
теперь набивает оскомину смело,
Вернёмся же поступательно немного назад,
даже если кто-то этому и не рад.
Искусство, бытующее в обществе, всегда было
способно потрясать зрителя через силу,
и всегда являлось его натуральным свойством
и потрясением, не грозившим никаким расстройством.
Чтобы в этом убедиться, достаточно почитать
рассуждения Аристотеля, если их достать
в домашней электронной библиотеке
или, — в крайнем случае, — на дискотеке,
повествующие о катарсисе большой трагедии
или об эпиграммах на тему комедии,
а также об умении живописца нарисовать
виноград, который готовы птицы клевать.
Заметим, что единство общества стоит на этике,
и всегда параллельно приятной эстетике,
причём у римлян, создавших установления,
легшие в основу юридического жизнеположения,
и закон пребывал в сфере божественного
и потому душевно и ментально ответственного.
Мыслитель был выходцем из той же местности,
где обитают Высшее и Сакральное в своей уместности.
И Герман Гессе, например, всегда понимал,
что «преступность» его Гарри Галлера не финал
и была возможна лишь на фоне благонамеренной
жизни бюргеров, в меру умеренной.
И если убрать их, как среду обитания Гарри,
преступность в писателе не останется даже в нагаре.
Представьте, что Раскольников не студент,
мечтатель и рефлексирующий интеллигент,
а по всем направлениям наёмный убийца,
чья деятельность не вызывает рефлексии в лицах.
Будет ли нас потрясать его история
так же, как уже известная или более?
Вряд ли. Убивец ведь не преступает
ничего внутри себя, — он лишь убивает.
Великой книги тут не получится,
как бы ни желать или очень мучиться. —
важен весь фон, весь контекст, нарушение
чего-то, что не должно нарушаться в движении.
Либо заметно тогда преступление,
вспыхивающее всей энергией проникновения
и врезающееся в живительную Земли атмосферу,
разрушая тем и свою, и её сферу,
либо эта атмосфера отсутствует вся отчаянно
и камни убийственные летают не замечаемо.
Вот почему необходим рукотворный канон,
то есть, самый что ни на есть настоящий закон
построения вещи, который определяет
всё поведение, а ненужное убирает.
И мы сейчас говорим о литературе.
а не о живописи или архитектуре.
Канон — это форма письма или других
искусств классических и молодых,
способная накопить энергию в себе
и в своей всегда животворной судьбе.
Сонет, баллада, роман, элегия
работают как термосы для большой энергии.
Канон есть этико-эстетическая сила
(это когда не делать не надо, а делать — мило),
способная выковать эстетику творчества
на уровне творческого пророчества.
Преступление канона обозначало всегда
демонстрацию взрывной силы, искрящиеся провода
нарушения и одновременно связь с ним,
существующие в наличии только с одним.
Канон преступался, то есть была точка
с отступлением в любую отсрочку,
обозначая и утверждая тем самым бытие
проявления сакральности в самой себе.
Но этого мало. Ведь преступление
поэзии — в природе её разрешения,
и это преступление Высшего против Низшего,
Безмерного против «мира прокисшего».
Именно Безмерное необходимо поэту,
и это, должно быть, понятно свету.
Вот без чего он задыхается,
живёт, не живёт, умирает и кается.
Присутствие безмерного сопряжено с присутствием
неизъяснимо за-словесного и с сочувствием.
Здесь же отметим, что поэзия и проза
в их прогрессивном изводе — не поза,
всегда чурающаяся «неизъяснимого»,
осознавая, что есть много необъяснимого.
Первенство в поэзии (как и в обществе) отдано
интеллекту и тому, что продано
даже теретически быть не может,
и никто никому здесь не поможет.
Оно оперирует, открывает, запутывает,
анализирует, создаёт, распутывает
иллюзорные и противоположные себе же миры,
никогда не выходя из этой игры.
Интеллект — это естественный отец науки,
гениальный инструмент, противоположный скуке,
и практически всё, опирающееся на лингвистику,
имеет свою лингвистическую логистику.
А неуловимый метареализм, не подлежащий анализу,
по-прежнему находится на периферии диализа
научных интересов филологов и лингвистов,
и с ними утончённых во всём прогрессистов.
Но инструмент человека — это не сам человек,
так было, так есть, и так будет вовек.
И литература с её моментом
посвящена человеку, а не его инструментам.
Красота и добро — вещи простые,
слова усталые и отнюдь не немые,
устаревшие, но предшествуют интеллекту,
они глубже него и сродни комплекту.
В философии интерес к «простым» вещам
постепенно утрачивается по дням и годам.
Науке ухватить явление несподручно,
хотя сам процесс и звучит научно.
Современный философ с вдохновением
подробно обсуждает тему с терпением.
Скажем, тему «далёкого-близкого»
или же тему «грязного-чистого»,
но тему смерти и вечности трогать не будет,
и ничего такой не порыв не остудит
в отличие от Ницше и Гераклита,
для которых она всегда открыта,
или, для тех, для которых онтологические данности
входили в круги интересов их самости.
В поэзии происходит то же самое примерно, —
смыслы аналитически измельчаются все наверно,
ибо так удобнее с точки зрения науки,
рассуждающей о поэзии без докуки.
Но заметим, что самое удивительное
не подлежат измельчению неукоснительному.
Ему никак не подлежат Безмерное,
и не составное прижизненно многомерное,
не подлежит всё то, чему не на что распасться
и благодаря чему есть всё, что может статься.
Современная поэзия утвердилась в стадии эстетической,
о чём не устают свидетельствовать практически
те, которому открылись мегапоследствия
расположения вещей, заглядывающих в бедствие.
И если заглядывают иногда в сторону этическую,
то делают это практически механически
в целях доказательства своей правоты
в некоторых вопросах, с которыми все на “ты”.
Следующая, религиозная стадия, как правило,
упорно игнорируется представлением немалого,
не имеющего никакой связи с вещами,
в которых они открылись себе сами.
И если этика есть изобретение интеллекта,
то она ещё не этика, а предмет аспекта,
ибо настоящая этика, как было отмечено,
сверхличностна и природой своей опредмечена;
она след мета-этического, или Высшего,
никак не соприкасающегося с маломерностью Низшего, —
и если Высшее убрать или утопить,
то она станет болотом, из которого не стоит пить.
Если же убрать из поэзии область этического,
то мы останемся с красотой метафорического, —
будь то картинка на обычной футболке,
реклама автомобиля или просто наколка.
Внешняя красота иногда порнографична,
самозамкнута и выразима статично,
сосредоточена на себе и перспективна,
обосновыванная зачастую кумулятивно.
Она ни к чему не возводит взгляда,
второй план ей не знаком — и не надо,
она не восставляет перпендикуляр к трёхмерному,
добывая себе измерение правомерное.
Чтобы поэзия восстала из пепла белого,
нужно проиграть Высшему целому.
Нужно учиться проигрывать Ему в себе
поступаясь второстепенным всегда и везде.
Нужно учиться умирать-возрождаться,
заглядывая туда, где страшно и появляться,
равно как и в глаза своего исчезновения,
потому что только так растёт сила прочтения.
Стихотворение есть поступок на свой страх и риск.
Иначе в нём нет ни силы, ни красоты, — только писк
есть мастерство и языковая имитация
глубоких вещей, а не просто прострация.
Моё окружение не будет мне помогать, —
его интересы не для того, чтобы их раздавать.
Поэтому этика нужна мне самому,
как мой проводник и подспорье уму.
