Отрывок из очерка «Последняя дорога Марины Цветаевой», напечатанного в журнале «Чайка», в новой редактуре и с английским переводом Юрия Бунчика.
«Ещё меня любите за то, Что я умру...»
М. Цветаева
Встречи с Елабугой я, признаюсь, ждала с надеждой, что, наконец, все совпадения окончатся. Ну, что может быть общего у древнерусской Тарусы с не менее древней татарской Елабугой?.. Но я ошибалась: совпадения и тут продолжали настойчиво себя предлагать. И здесь, опуская подробные впечатления от встречи с Елабугой, остановлюсь только на тех фактах, которые не только органично вплелись в сюжет моего рассказа, но и, насколько мне известно, ещё не прокомментированы биографами Цветаевой.
Первое, чем меня удивила Елабуга, - внешним сходством с Тарусой: такая же провинция, только не с православным собором, а мечетью. Похожие деревенские улицы, заросшие травой... Огороды, палисадники, домики-срубы, с деревянными наличниками на окнах...
Заметила ли это сходство Цветаева? - Не знаю. Сошлюсь только на её удивительную способность легко переноситься в искомое место. Она не раз писала, как, живя в Париже, она удавалось «под веками» бродить по своему Трёхпрудному... А вслед уходящему с чешского вокзала поезду она умудрялась «по шпалам восстанавливать Россию в три полотнища»...
Почему же не предположить, что в сходном облике домов на боковых елабужских улочках (на одной из них она вскоре и поселится) ей не вспомнилась Таруса? «А правда - между избой любой - никакой разницы? - Те же страхи, сглазы, наговоры, наветы, увозы...», - писала она своей парижской корреспондентке Вере Муромцевой. Да и дочь, первый летописец цветаевской жизни, удостоверяет: «Мама не менее, чем новым видам, радовалась узнаванию уже бывшего...»
Со слов одной теплоходной знакомой Марина Цветаева боялась своего паспорта: «Ей казалось, что там водяными знаками написано, что её близкие арестованы?» И я ей верю. Но я также верю и другим словам, написанным рукой Цветаевой: «...Что бы ни было ... вокруг нас - это всегда будет на поверхности, всегда слой - льда, под которым живая вода, золы - под которой живой огонь... что бывшее сильней сущего, а наиболее из бывшего - детство сильней всего...»
* * *
Хотя Цветаева оплатила багаж до Елабуги, она рассчитывала остаться с другими писательскими семьями в Чистополе, но ей не позволили даже сойти на берег, и они с сыном проследовали дальше в Елабугу. Там эвакуированных встретил представитель Горсовета. Группу москвичей на ночь разместили в здании бывшего техникума, а утром все двинулась на поиски жилья. И в первом же доме по улице Жданова 10, Марина Цветаева неожиданно объявила: «Я больше никуда не пойду, останусь тут!»
Старенький дом, одна крошечная комната, отделённая от хозяев простынёй, удобства на дворе. Биографы до сих пор ищут причину столь скоропалительного решения Цветаевой? А ответ, как говорится, «в открытом доступе» - в книге Анастасии Цветаевой. В последней главе своих воспоминаний она подробно рассказывает, как и от кого узнала о смерти сестры. Опуская подробности, скажу лишь, что ей не давало покоя то, что Марина ушла, не оставив ей даже записки.
Только спустя 19 лет она получит прощальную весточку от Марины из дома, где случилась трагедия. Хозяйка, которая последней видела Цветаеву живой и первая увидела её мёртвой, рассказала, что как только она назвала своё имя, Цветаева вдруг напряглась: «Что?! Анастасия Ивановна?» - и решительно: «Так зовут мою сестру. Я остаюсь здесь». «Так за десять дней до смерти Марина назвала меня», - оканчивает Анастасия Цветаева повествование о тех скорбных днях.
Мне, конечно, тоже хотелось взглянуть на последнее жилище великого поэта. Сегодня это музей - «Дом Памяти поэта». Я же видела комнату ещё без музейного глянца.
Простыни, правда, уже не было. Из мебели - кровать, кушетка, между ними тумбочка. На стене зеркало в деревянной раме. Два окна с белыми занавесками. Я попросила разрешения отодвинуть одну - хотелось представить, что Цветаева могла видеть из окна в последние дни жизни. К сожалению, пейзаж не порадовал. В глаза бросилось странное сооружение, похожее на промышленный агрегат. Выйдя из дома, я поинтересовалась, что это такое.
- Это «платемойня»!
- Платемойня? Никогда не слышала такого слова. А это что значит?
Услышанный ответ окончательно убедил меня в неслучайности всех совпадений, ранее встреченных на пути...
- В этом месте, - услышала я, - давно забил родник. Елабужане верили, что это святой ключ, и стали приходить сюда умываться и полоскать бельё. А наш губернатор Шишкин, отец великого художника, был хорошим хозяином. Чтобы родниковая вода зря не утекала, он и придумал это устройство... Говорят, что несколько раз видели, как повесившаяся жиличка пила здесь воду из железной кружки...
Так в моём блокноте рядом с тарусской «полоскалкой» появилась новое народное слово «платемойня» - Таруса и Елабуга.
* * *
Хотя хроника последних дней Цветаевой детально прослежена, в ней всё же обнаруживается немало расхождений. Одни говорят, что Цветаева никуда не выходила из дома. Другие это опровергают. Так, Мария Белкина полагает, что «Цветаева просто бродила в отчаянии, понимая, что в этой дыре ее погибель». А поэт Вадим Сикорский, 19-летний юноша, плывший с матерью на том же корабле, утверждает обратное: «Мы много гуляли, и Марина Ивановна много и охотно со мной говорила». Об этом же свидетельствовала хозяйка, А.И.Бродельщикова: «Днём квартирантки дома не бывало, она уходила на целый день».* Наконец, в нашем распоряжении есть и неопровержимое доказательство: эссе Лидии Чуковской «Предсмертие», в котором она подробно описывает трёхдневное пребывание Цветаевой в Чистополе.
Естественно, у меня возникли вопросы: куда же могла уходить Цветаева на целый день? По каким камням брести? Где могла найти уединение для долгих бесед с юным поэтом? Из полученных от елабужан ответов остановлюсь на двух.
Первое. Я узнала, что Цветаева успела записаться в елабужскую библиотеку. Зачем? Какую книгу (или книги) взяла? Увы, первые биографы , беседовавшие с библиотекаршей, говорившей с Мариной и заполнявшей её библиотечную карточку, не задались этими вопросами. А жаль! Вспоминая, как постепенно по крупицам складывался цветаевский «чешский миф», зная, как скрупулёзно она работала с историческими источниками, как серьёзно изучала легенды о Пражском Рыцаре, потом вплетая их в обращённые к нему стихи... Как она теребила чешскую подругу уточнением мельчайших деталей об оккупированной фашистами Праги, когда работала над своим последним поэтическим циклом «К Чехии». «Мне, чтобы написать несколько слов, нужно знать всё о вещи...», - признавалась она... - Если мне на две тысячи строк не хватает одного слова, я считаю вещь неоконченной».
Учитывая пристрастие Цветаевой к историческим книгам и литературным биографиям, зная, как цепко её память хранила всё, связанное с Пушкиным, я возьму на себя смелость назвать книгу, мимо которой она бы не могла пройти равнодушно. В елабужской библиотеке эта книга должна была стоять на видном месте. Я говорю о прогремевших на всю Европу «Записках» кавалерист-девицы Надежды Дуровой. Это имя сегодня на слуху, но многие ли связывают его с Елабугой?!
Женщина-легенда, первая русская амазонка, Надежда Андреевна Дурова, выйдя в отставку, поселилась в Елабуге, прожила в ней последние тридцать лет жизни и с воинскими почестями была похоронена в елабужской земле. В Елабуге она писала свои «Записки», из Елабуги переслала рукопись Пушкину и с его лёгкой руки обрела статус известной русской писательницы.
Так нежданно-негаданно Елабуга подарила мне новую биографическую параллель: «Марина Цветаева и Надежда Дурова» (не через запятую, а через соединительный союз «и»). Интересное совпадение, неуклонно ведущее снова и снова к Пушкину. В цветаеведении имя Надежды Дуровой не упоминается даже в подробно разработанной теме «Цветаева и Пушкин». Кто знает, может быть, именно с размышлений о судьбе Дуровой, с истории её «Записок», так восхитивших Пушкина, начинал потихоньку набирать силу и «елабужский миф» в цветаевских рабочих тетрадях, которые до нас так и не дошли...
Если моё предположение имеет право на жизнь, то можно утверждать, что весь последний цветаевский путь - от Углича и до Елабуги - проходил, условно говоря, «в присутствии» Пушкина, ибо, как мы видим, тень его незримо витала над Цветаевой и на улицах Елабуги.
* * *
Многие описывают Елабугу, как унылое захолустье. Но так же, как и в Тарусе, в пейзажах Елабуги была и есть своя трогательная заповедность. Допытываясь у старожилов, куда ещё могла уходить Цветаева на целый день, все, как один, указывали на одно место - самую главную достопримечательность города с пугающим названием «Чёртово городище». Это место - свидетель бурных событий Тысячелетней истории края - елабужане считают символом города.
От дома Бродельщиковых путь туда не далёк, но не прост. Поднимаясь вверх по тропе, песчаная насыпь над пристанью, незаметно перерастает в огромной высоты холм, который заканчивается диковинным сооружением - оставшейся от былой крепости таинственной башней с дверным проёмом и смотровым окном наверху. Доподлинно неизвестно, бывала ли там Цветаева, но, посетив это место, лично я уверена, что она там бывала. Почему? - Потому что в этом месте сошлось многое из того, что Цветаева очень любила. Во-первых, известно, что она с детства была страстным пешеходом. Особенно любимы были пешие прогулки вверх, в гору. Сейчас к Башне ведёт «лестница Тысячелетия» - 365 ступеней, выложенные природным камнем. Для туристов предусмотрены скамейки и смотровые площадки. Если Цветаева сюда приходила, то, чтобы добраться до таинственной башни, ей пришлось бы одолеть путь в тысячу шагов, и это бы её радовало.
Во-вторых, Цветаева с детства питала страсть к местам, окружённым тайной. Они вызывали в ней тот блоковский «тайный жар», который она считала «ключом к своей душе и всей лирике». В Тарусе таким местом была вырубленная в скале пещера, где, по легенде, водились ядовитые змеи и обитал злой разбойник Улай. Вопреки запретам взрослых, маленькая Марина в неё забиралась, перебарывая в себе страх. (Помните: «Не чуралася я в ночи окаянных мест, / Высоко надо мной торчи безымянный крест...) Елабужское «Чёртово городище» - такое место. И в народе хранится множество связанных с ним легенд, и сегодня холодящих душу.
Третье и главное: Цветаева не могла не откликнуться на название этого места - «Чёртово городище». Ведь слово «чорт»[1] было для неё таким же словом - самосмыслом и самознаком, - как Таруса, Ока и Вожатый. Могла ли я думать, что Елабуга одарит меня встречей с ещё двумя - самыми главными персонажами, которыми она определяла всю себя.
Марина Цветаева была уверена, что у истоков её человеческой и поэтической родословной стояли две силы. Одна у истоков её дара (Пушкин), другая - у истоков её судьбы (Чорт). Эти две силы она считала главными составляющими бунтарского характера. Обе эти силы тоже были неразрывно связаны с её тарусским детством, со знаменитой красной комнатой, где она впервые тайком от мамы зачитывалась сказками Пушкина. И с тех пор - и на всю жизнь - в ней поселилась уверенность, что все «поэты находятся с демоном в родстве», и что у неё тоже «был прямой провод к Чорту», что Чорт - был чьим-то даром «в её колыбель»... Свою излюбленную мифологему «Пушкин и Чорт» Цветаева сознательно разрабатывала и в творчестве. Так, ещё в юности она определила свои стихи как «как маленькие черти, ворвавшиеся в святилище где сон и фимиам»... И в дальнейшем она упорно отыскивала «Чортов след» в своей поэтической и человеческой родословной. То ей чудился «какой-нибудь предок-скрипач, продавший чёрту душу за грош», то она ощущала его в себе-поэте: «Жив, а не умер демон во мне», то в своём характере: «Я - мятежница с вихрем в крови...»
Ох, как ей хотелось разобраться в себе, в двуединстве своей сущности: что в ней от Демона (дьявола, беса, чёрта), а что от Бога. Это конфликтное совмещение Ада и Рая, Тьмы и Света, постоянная внутренняя борьба между ними раздирали её мятущуюся душу:
А во лбу моём - знай!
- Звёзды горят.
В правой рученьке - рай,
В левой рученьке - ад...
Много ль нас таких
На святой Руси -
У ветров спроси,
У волков спроси...
Или:
На плече моем на правом
Примостился голубь-утро,
На плече моем на левом
Примостился филин-ночь.
Прохожу, как царь казанский.
И чего душе бояться —
Раз враги соединились,
Чтоб вдвоём меня хранить!
Это в стихах, но не меньшее место занимает «Чорт» и в цветаевской мемуарной прозе. В 1934 году она посвящает ему отдельное эссе - рассказ взрослой Цветаевой об её раннем детстве. Назвала она этот рассказ смело и определённо: «Чорт». В этом рассказе она открыто декларирует свою безоглядную благодарность Чорту, доходя порой до открытой экзальтации. Вот послушайте: «Ты обогатил моё детство на всю тайну...», «Тебе я обязана... своей избранности...», «Это ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной...»
А в письме чешской подруге Анне Тесковой есть такое признание: «20-го у меня очередной вечер. Буду читать моего «Чорта», чорта моего детства, и даже младенчества. Эпиграф беру из Пушкина: «Связался Чорт с младенцем». Пишу эту вещь с усладой»... Одной вещи мне Чорт никогда не отдал - меня». И дальше: «Пушкину я обязана всем. Не было б Пушкина, не было б меня».
Несколькими годами позже, в пушкинском юбилейном 37-м году, в новелле «Мой Пушкин» Цветаева уже открыто соединит оба истока в одно целое: «Чорт - это пушкинская чара через его «Бесов», ведь он тоже упивался «тёмной бездной на краю... это он повинен в мятежности моего сердца... и если вы меня взрежете, - пишет Цветаева, - то обнаружите тех бесов, мчащих тучами, ибо вошли в состав...»
«Чёртово городище» - самая высокая точка города. С неё открывается незабываемый вид на Каму. В этом месте река делает большую излучину, и на много километров вокруг, сколько может охватить глаз, в пойме Камы видны деревья, поля и заливные луга, а с востока - виден исторический центр города, с цветными луковками Спасского собора и острыми шпилями минаретов. Зрелище неповторимое, незабываемое, захватывающее дух. Не зря его облюбовали художники. Они приходят сюда ранним утром и рисуют до заката. В 41-ом, конечно, там художников не было. Но красота-то была всегда. И стоя у «Чёртовой башни» я подумала, что здесь Марина Цветаева могла найти тот самый «сад, где ни души, где ни ноги», и обрести, наконец, то уединение, которого так жаждала всю жизнь.
Стоя на вершине елабужского городища, вспомнились её слова, приведённые Алей в книге о матери. Однажды в Берлине Марина сказала своей знакомой: «По-моему, в природе нет отдыха. Вот я думаю: когда буду умирать, у меня будет такое же чувство, как здесь, сейчас, на этом берегу; печали? - торжественности? и весь грохот, и все кружения - позади? - Но ведь это и есть - отдых?»...
Обманутым пловцам раскрой свои глубины.
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твое нырнуть - Ад или Рай - едино.
В неведомого глубь - чтоб новое обресть.
[…………………………………………………….]
* * *
Елабуга! Почему же всё-таки Елабуга?! Ведь Цветаевой было совершенно всё равно куда ехать. Яковлеву она просила взять её с собою в Томск, Лидию Бать - в Ташкент, Лидию Поляк - в Йошкар-Олу ("Возьмите меня в качестве домработницы...”), а вышла Елабуга. Почему? Не зная, что ответить, мы говорим: "Такова судьба". И ведь действительно судьба, ибо дорога в Ташкент или Томск не подарила бы ей встречу с прошлым.
Проделав последний путь Цветаевой, увидев Елабугу своими глазами и пытаясь осознать все «с л у ч ай н ы е» совпадения (о многом я не успеваю здесь сказать), в какой-то момент я начала верить, в то, что Елабуга - отнюдь не случайное звено в биографии Цветаевой; что в том, что она осталась в елабужской земле, есть некая высшая предопределённость и особая завершённость всего ее жизненного пути.
Последняя земная дорога Цветаевой - от начала до конца - представилась мне как её прощание с прошлым, разворачивавшимся перед ней неторопливо, как при замедленной киносъёмке. Она называла это «преувеличенностью в смертный час».
Минуло полвека, а странные совпадения всё продолжаются. Самую последнюю перекличку Елабуги с Тарусой мне неожиданно подарил интернет. Уточняя запись на тарусском цветаевском камне, я увидела, что теперь к нему ведёт специальный дорожный знак. На нём крупными буквами написано: «Кенотаф Марины Цветаевой». Я не знала значения этого слова. Оказалось, что кенотаф - это род символической могилы, то есть надгробие, под которым нет останков покойного. Таким образом, получается, что у Марины Цветаевой есть две символические могилы, два кенотафа... - один в Тарусе, другой в Елабуге.
Ну, разве это не удивительная арка, связующая начало и конец жизни великого поэта.
* * *
В сознании многих за Елабугой прочно закрепилась репутация проклятого места, где трагически оборвалась жизнь великого поэта. Долго и я, не скрою, чувствовала неприязнь к этому городу. Но Елабуга приятно разочаровала меня тем, как достойно она вот уже более восьмидесяти лет несёт на себе нелёгкое бремя случившейся на её земле трагедии, хотя вины её в этом нет никакой. Сама Марина оправдала её, сказав, что «самоубийство не там, где его видят, и длится оно не спуск курка».
Каждый волен трактовать одни и те же факты по-разному. Так, проезжая цветаевской дорогой к месту ее последнего пристанища, одни ощущают только трагедию - личности, поколения, страны; другие вспоминают череду губительных событий времени; третьи ищут факты, уточняют даты... Цветаева же мечтала о другом: «Ни один человек, встретившийся со мною, - писала она другу, - не должен уйти от меня с пустыми руками. У меня так бесконечно много всего! Умейте только брать, выбирать. Я говорю: ни один человек».
Последняя земная дорога Цветаевой подарила мне возможность окунуться в неисчерпаемый мир ее души. И я позволю себе окончить свои нетуристические размышления словами самой Марины: «И даже если я ошибаюсь, я не боюсь: мною движет л ю б о в ь».
Библиография
Белкина М. Скрещение судеб. Москва, «Книга», 1988.
Ельницкая С. Цветаева и Чорт. Сб. Статей. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2004.
Коркина Е. Летопись жизни и творчества М. И. Цветаевой. М., Дом-музей М. Цветаевой, 2014.
Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. Санкт-Петербург, Издательство журнала «Звезда».
Сааякянц А. Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества (1910-1922). - М.: Советский писатель, 1986.
Цветаева А. Воспоминания. Москва, Советский писатель, 1983.
Цветаева М. Кирилловны. Тарусские страницы. Калуга, 1961.
Цветаева М. Пушкин и Пугачёв. Избранная проза в двух томах. Том второй. Russica Publisher, Inc., New York. 1979.
Цветаева М. В дневниковых записях дочери.
Цветаева М. Письма к Тесковой. Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве. 2008.
Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах. Составление Е.Б. Коркиной. Москва Эллис Лак, 1999.
Цветаева М. Неизданные письма. Париж, 1972.
Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. Париж: Синтаксис, 1988.
Юрский С. Кто держит паузу. Москва, «Искусство», 1989.
ELABUGA
“…Love me yet for I will die…” M. Tsvetaeva
I, admittedly, waited to meet the town of Elabuga with the hope that, finally, all coincidences would end. Well, what can be in common between ancient Russian Tarusa with no less ancient Tatar Elabuga? But I was wrong: the coincidences here, too, repeatedly continued to present themselves. And here, omitting detailed impressions from my meeting with Elabuga, I will stop only upon those facts, which not only organically weaved into the plot of my story, but, as far as I know, are not yet commented on by Tsvetaeva’s biographers.
The first, with which Elabuga has surprised me, — was an external resemblance with Tarusa: the same provincial town, only not with an Orthodox cathedral, but with a mosque. There were similar village streets overgrown with grass… Kitchen gardens, front gardens, small house-cabins, with wooden casings on the windows…
Did Tsvetaeva notice this resemblance? I don’t know. I will cite only upon her unique ability to easily transfer into a sought-for place. She often wrote how, living in Paris, she was able to, “under her eyelids,” wander about her Trekhprudny… And, after departing from the Czech terminal, she managed to “reconstructing Russia in three tracks by the railroad ties”…
Why then not assume that through the similar appearance of the houses on Elabuga’s side lanes (she will soon reside on one of them), Tarusa came back to her memory? “And is it true — between any peasant’s small abode — there is no difference? — The same fears, evil-eyes, calumnies, Slanders, abductions…”, — wrote she to her Parisian correspondent Vera Muromtseva. And her daughter, too, the first chronicler of Tsvetaeva’s life, asserts: “My mom, no less than at new sights, has rejoiced at recognizing already what used to be…”
From the words of a passenger steamer acquaintance, Marina Tsvetaeva was afraid of her passport: “She seemed to think that in it with watermarks is written that her loved ones were arrested.” And I trust her. But I also trust other words written in Tsvetaeva’s hand: “… Whatever happens… around us — this always will stay on the surface, always a layer — of ice, under which live water, ashes — under which there is live fire… what used to be is stronger than what is now, and most of all, out of what used to be — the childhood is stronger than anything…”
* * *
Although Tsvetaeva paid for her luggage to go to Elabuga, she was looking forward to remain with other writers’ families in Chistopol, but she was not even allowed to go ashore, and she with her son proceeded farther to Elabuga. There, the evacuees were met by a representative of the City Council (GorSoviet). A group of Muscovites was placeed in the building of former technical secondary school for the night, and in the morning, everyone went out in search of dwelling. And in the very first house on Zhdanov Street, 10, Marina Tsvetaeva suddenly declared: “I will not go any further, I’ll stay right here!”
An old-fashioned house, one tiny room, separated from the hosts by sheet, the amenities in the courtyard. Up until now, the biographers are searching for the cause of such a hasty decision by Tsvetaeva? And the answer, as they say, “in the open access” — in Anastasia Tsvetaeva’s book. In the last chapter of her memoirs, she tells in detail how and from whom found out of her sister’s death. Omitting details, I’ll say only that she did not have peace of mind because of Marina’s leaving without any note for her. Only after 19 years will she receive a farewell note from Marina at the house where the tragedy happened. The hostess, who last saw Tsvetaeva alive, and who first saw her dead, has told her that once she called her by name, Tsvetaeva suddenly became tense: “What?! Anastasia Ivanovna?” — and resolutely: “Such is the name of my sister. I’m staying here”. “In such a way, before ten days until her death, Marina has called my name”, — ends Anastasia Tsvetaeva a narrative about those mournful days.
I, of course, also wanted to take a look at the last abode of a great poet. Today this is a museum — “The House of Poet’s Memory”. I had a chance to see this room without the museum gloss yet.
The sheet, true, was gone. From the furniture — a bed, a sofa, between them a bedside table. On the wall there is a mirror in a wooden frame. Two windows with white curtains. I have asked for permission to move one of them — I wanted to imagine what Tsvetaeva could see from the window in her last days of life. Unfortunately, the view did not give me much joy. To my eyes there rushed a strange construction, similar to an industrial unit. Stepping out of the house, I took an interest as to what was it.
“This is a “dresswasher”!”
“A dresswasher? I’ve never heard of such a word. And what does it mean?” The answer I heard finally convinced me in a non accidental nature of all coincidences, earlier met on my journey… “At this place”, — heard I, — “a long time ago gushed forth a spring. Elabuga’s residents believed it to be a sacred spring and started coming here to wash and rinse linen. And our governor Shishkin, the father of a famous painter, was a good manager. In order for a spring water not to leak in vain, he devised this appliance… They say that few times saw how that lodger who hanged herself drank here water from an iron tankard…” So, in my writing-pad next to Tarusa’s “rinser” has appeared a new folk word “dresswasher” —Tarusa and Elabuga.
* * *
Although the chronicle of Tsvetaeva’s last days is traced in detail, in it, nevertheless, come into light quite a number of discrepancies. Some say that Tsvetaeva did not leave her home. The others refute it. So, Maria Belkina believes that “Tsvetaeva simply was wandering, having understood that in this hole is her death”. And the poet Vadim Sikorsky, a 19-year-old youth, who was with his mother on the same ship, asserts quite the opposite: “We have strolled a lot, and Marina Ivanovna much and gladly talked to me”. Of the same had witnessed the hostess, A.I. Brodelshchikova: “At daytime the lodger usually was not at home, she would leave for a whole day”. At last, at our disposal there is an irrefutable proof: the essay of Lidia Chukovskaya “Beforedying”, in which she describes in detail three-day sojourn of Tsvetaeva in Chistopol. Naturally, I had many questions: where could go Tsvetaeva for a whole day? By which stones did she roam? Where could she find solitude for long conversations with a young poet? From answers received from Elabuga residents, I’ll stop upon two. The first. I found out that Tsvetaeva had time to enroll in Elabuga library. What for? Which book (or books) had she taken? Alas, the first biographers, who had conversed with the librarian, who spoke with Marina, and filled out her library card, did not ask these questions. And what a pity it is! Remembering how little by little by the grains was developing Tsvetaeva a “Czech myth”, knowing how scrupulously she worked with historical sources, how seriously studied the legends about The Prague Knight, then entwining them into addressed to him verses… How she had pestered her Czech friend with precise definitions of the smallest details about the occupied Prague by the Nazis, when she was working over her last poetic cycle “To Czechia”. “For me, in order to write a few words, it is necessary to know everything about the subject…”, — she admitted… “If for me out of two thousand lines there is lacking even one word, I consider my work incomplete”.
Considering Tsvetaeva’s bent for historical books and literary biographies, knowing how retentively her memory preserved everything connected with Pushkin, I dare name the book, which she couldn’t pass by indifferently. At Elabuga library this book should be standing upon a conspicuous place. I’m talking about resounded throughout whole Europe “Notes” of Cavalry-girl Nadezhda Durova. This name today is widely known, but do many people connect it with Elabuga?! A woman-legend, the first Russian Amazon, Nadezhda Andreevna Durova, upon military discharge, settled in Elabuga, and lived in it for the last thirty years of her life, and with military honors has been buried in Elabuga soil. In Elabuga she wrote her “Notes”, from Elabuga she sent a manuscript to Pushkin, and with his lucky hand found status of a well-known Russian writer. So quite unexpectedly Elabuga has given me a new biographical parallel: “Marina Tsvetaeva and Nadezhda Durova” (not separated by comma, but with copulative conjunction “and”). An interesting coincidence, steadily leading again and again to Pushkin. In the study of Tsvetaeva, the name of Nadezhda Durova is not mentioned even in detailed cultivated theme “Tsvetaeva and Pushkin”. Who knows, maybe precisely from the reflections about Durova’s destiny, from the history of her “Notes”, so admired by Pushkin, there started slowly mustering strength and “Elabuga myth” in Tsvetaeva’s working notebooks, which, unfortunately, did not reach us… If my assumption has the right to exist, then it is fair to assert that all the last Tsvetaeva journey — from Uglich and to Elabuga — proceeded, conditionally speaking, “in the presence” of Pushkin, for, as we can see, his shadow invisibly hovered over Tsvetaeva and upon the streets of Elabuga.
* * *
Many people describe Elabuga as a dejected out-of-the-way place. But also, as in Tarusa, in Elabuga landscapes there was and still is its own touching preservation. Trying to find out from the old residents where else could Tsvetaeva go for a whole day, all as one, have pointed to one place — the most principal sightseeing of the town with a frightening name — “The devil’s site of ancient settlement”. This place — a witness to the hectic events of one thousand-year-old history of the region — Elabuga residents consider to be the symbol of the town. From the Brodelshchikovs’ home the way over there is not too long, but, also, is not that simple. Rising upwards by the path, the sandy embankment over the mooring, inconspicuously outgrows into an enormous by its height a hill, which is ending with a bizarre construction — left from a former fortress a mysterious tower with a doorway and a peep-hole on its top. It’s not known for certain whether Tsvetaeva had been there, but, paying this place a visit, personally, I am sure that she had been there. Why? Because in this place had converged a great deal of what Tsvetaeva loved so much. In the first place, it is known that she from her childhood had been a passionate pedestrian. Especially loved ones by her were foot walks upwards, uphill. Nowadays, toward the Tower leads “the ladder of one thousand-year-old” — 365 steps paved with natural stone. For the tourists there provided benches and observation grounds. If Tsvetaeva had come here, then, in order to reach the mysterious tower, she would have to overcome a way in a thousand steps, and this would have given her much joy. In the second place, Tsvetaeva from her childhood passionately loved those places, which were wrapped in mystery. They brought out in her that Blok’s “mysterious fervor”, which she thought to be “the key to her soul and to her all lyrics”. In Tarusa such a place was carved out with a rock a cave, where, according to a legend, there swarmed with poisonous snakes and lived a villain named Ulai. Despite the prohibition of adults, little Marina penetrated it, overcoming her fear. (Remember: «Не чурался я в ночи окаянных мест, Высоко надо мной торчи безымянный крест...»). Elabuga “The devil’s site of ancient settlement” — is such a place. And folklore preserves a multitude connected with it legends, to this day freezing the soul. The third and the main: Tsvetaeva could not but respond to the name of this place — “The devil’s site of ancient settlement”. After all, the word “devil” was for her the same word — self-sense and self-sign, — as Tarusa, Oka, and the Leader. Could I really think that Elabuga will present me with a meeting with two more — the most principal characters, by which she defined herself. Marina Tsvetaeva was convinced that at the sources of her human and poetic pedigree there stood two forces. One at the sources of her gift (Pushkin), the other — at the sources of her destiny (the Devil). These two forces she considered to be the main forming components of a rebellious character. Both these forces were inseparably connected with her Tarusa childhood, with the famous red room, where she for the first time secretly from her mom was absorbed in her reading of Pushkin’s fairy tales. And since then — and throughout her life — she was convinced that all “poets are related to the demon”, and that she, too, “had a straight connection with the Devil”, that the Devil — was someone’s gift “into her cradle” … Her favorite mytheme “Pushkin and the Devil” Tsvetaeva consciously cultivated and in her creative work. So, yet in her youth she defined her verses “as fiendish creatures, who burst into the shrine, where there are dream and an incense” … And subsequently she persistently was searching “The Devil’s imprint” in her poetic and human pedigree. First, she imagined “some ancestor-violinist, who sold to the devil his soul for a penny”, then she felt him in herself-the poet: “Lives, and has not died demon in me”, then in her character: “I am — a rebel with whirlwind in my blood…”
Oh, dear, how much did she want to understand herself, in two-unity of her essence: what was in her from the Demon (the devil), and what was from God. This conflicted combination of Hell and of Heaven, of Darkness and of Light, constant inner struggle between them was tearing apart her restless soul:
А во лбу моём - знай!
- Звёзды горят.
В правой рученьке - рай,
В левой рученьке - ад...
Много ль нас таких
На святой Руси -
У ветров спроси,
У волков спроси...
Or:
На плече моем на правом
Примостился голубь-утро,
На плече моем на левом
Примостился филин-ночь.
Прохожу, как царь казанский.
И чего душе бояться —
Раз враги соединились,
Чтоб вдвоём меня хранить!
This was in her verses, but not the lesser place takes “The Devil” and in Tsvetaeva’s memoir prose. In 1934, she dedicates to him a separate essay — the story by the adult Tsvetaeva about her early childhood. She called this story bravely and definitely: “The Devil”. In this story, she openly declares her reckless gratitude to the Devil, reaching at times an open exaltation. Here, take a listen: “You have enriched my childhood with all the mystery…”, “To You I am obliged… with my being chosen…”, “It is you who decided to make me a poet, and a loving woman…”
And in the letter to her Czech friend Anna Teskova there is such an admission: “On the 20-th I will hold yet another literary gathering. I will recite my “The devil”, the devil of my childhood, and even my infancy. The epigraph I’ve borrowed from Pushkin: “The Devil took up with an infant”. “I write this piece with delight” … “One thing the Devil did not give me — myself”. And further: “I am obliged with everything to Pushkin. If there would be no Pushkin, there would be no me”. A few years later, upon Pushkin’s jubilee year 1937, in a short story “My Pushkin”, Tsvetaeva already openly would connect both sources into one whole: “The Devil — is a Pushkin’s magic through his “Demons”, after all, he, too, was intoxicated by «тёмной бездной на краю..., this is his fault that my heart is rebellious… and if you cut me up, — writes Tsvetaeva, — then you will discover those demons, running with the clouds, for they have penetrated into my mixture…”
* * *
“The Devil’s site of ancient settlement” — the highest point of the town. From it, an unforgettable view of Kama opens uo. At this place the river makes a big bend, and for many miles around, as far as an eye can see, in floodlands of Kama could be seen trees, fields and water-meadows, and from the east — could be seen a historical center of the town, with colored domes of the Spassky cathedral and sharp steeples of the mosques.
The sight is inimitable, unforgettable, taking one’s breath away. Not in vain has taken a fancy to the artists. They come here early in the morning, and paint until sunset. In 1941, of course, there were no artists there. But the beauty was always. And standing by the “Devil’s tower” I had thought that here Marina Tsvetaeva could find that very “garden, where there is no soul, where there is no foot”, and find, finally, that solitude, which she longed for so much all her life.
Standing on top of Elabuga the Devil’s site of ancient settlement, came back to me her words quoted by Alya in her book about the mother. Once in Berlin Marina told her acquaintance: “In my opinion, there is no rest in nature. Here I think: when I am dying, I will have the same feeling as here, now, on this shore; of sadness? of solemnity? And all thunder, and all wanderings around — behind me? — But, after all, this is — the rest?”…
Обманутым пловцам раскрой свои глубины.
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твое нырнуть - Ад или Рай - едино.
В неведомого глубь - чтоб новое обресть.
на урну...
Может быть - обманом
Взять? Выписаться из широт?
[………………………………..]
* * *
Elabuga! Why, still, Elabuga? After all, Tsvetaeva did not care as to where to go. She has asked Yakovleva to take her to Tomsk, she has asked Lidia Bat — to Tashkent, she has asked Lidia Polyak — to Yoshkar-Ola (“Take me as a house help…”), but it turned out to be Elabuga. Why is it so? Not knowing what to answer, we say: “Such is her destiny”. And after all the destiny indeed, for the road to Tashkent or Tomsk would not give her a meeting with her past. By following Tsvetaeva’s last journey, by seeing Elabuga with my own eyes, and trying to realize all “chance” coincidences (about much I simply don’t have enough time here to say), at some point I have started believing that Elabuga — by no means a chance link in Tsvetaeva’s biography; that the fact she had remained in Elabuga’s soil, there is a certain higher predetermination, and a particular completeness of all her life’s journey.
The last earthly journey of Tsvetaeva — from the beginning right to the end — I see as her farewell with the past, unfolding before her unhurriedly, as in a slow-motion shot. She called it “an exaggeration in an hour of death”.
A half-a-century had passed since then, but strange coincidences still go on. The Internet gave me a present of the very last rollcall of Elabuga and Tarusa. Verifying a note upon Tsvetaeva’s stone in Tarusa, I saw a special road sign that points to it now. Upon it, with large letters is written: “Cenotaph of Marina Tsvetaeva”. I did not know the meaning of this word. It turned out to be that cenotaph — is a sort of a symbolic grave, one can say, a tombstone, under which there no remains.
Thus, it comes out that Marina Tsvetaeva has two symbolic graves, two cenotaphs — one in Tarusa, the other in Elabuga. Well, isn’t it a marvelous arch, which connects the beginning and the end of a life of a great poet.
* * *
In the conscious mind of many, Elabuga is considered to be a cursed place, where tragically broke off the life of a great poet. For a long time, I, too, have felt hostility toward this town. But Elabuga has pleasantly disappointed me with how befittingly it already more than eighty years carries upon itself uneasy burden of the tragedy that occurred on its soil, though no fault of the town. Marina herself justified it, saying that “a suicide not there where it is seen, and it lasts not like a trigger”.
Everyone is free to interpret the same facts in a different manner. So, going by Tsvetaeva’s journey toward the place of her last haven, some feel only the tragedy — of her persona, of her generation, of her country; the others remember a sequence of disastrous events of the time; the third ones are searching for the facts, verify the dates… Tsvetaeva had dreamed of something else: “No person whom I have met”, — wrote she to her friend, — “should leave me emptyhanded. I have infinite things to offer! Be able to take, to choose. I say: not a single person”.
The last earthly journey of Tsvetaeva has given me an opportunity to plunge into the inexhaustible world of her soul. And I allow myself to end my not touristic reflections with the words of Marina herself: “And even if I am wrong, I am still not afraid: I live only by l o v e.”
Translated from Russian: August 3, 2022, by Yuri Bunchi
Юрий Бунчик. Родился в Одессе в 1962 г. С 1978 г. живёт в Нью-Йорке. Русско-американский поэт, переводчик и эссеист. Автор 7 книг: “Подсолнухи”, “Блудный сын”, “Избранное” — на русском языке; “Избранная лирика” Марины Цветаевой (перевод на английский); “Я пишу, как дышу”(на русском и английском языках);“Одержим заветным чудом...”(поэзия, автобиографическая проза, эссе, переписка с Анастасией Цветаевой); «Памяти ушедших поэтов». Публиковался в многочисленных печатных и электронных сборниках поэзии и прозы. Э-журнал «Паруса Глории» присудил Юрию «Изумрудный Дюк» “за высокохудожественные переводы на английский язык поэзии А.Пушкина, И.Сурикова, С.Есенина” (2016 г.). Московский спектакль “Прошлое еще впереди” o Марине Цветаевой взял эпиграфом строку “Скиталась, мучилась, терпела” из Юриного посвящения Марине Цветаевой.
* * *
Марина Кацева - музыковед и культуролог, с 1990 года живёт в Бостоне. Окончила историко-теоретический факультет (Харьковский Институт Искусств). Дипломная работа - Путеводитель по опере Дж. Гершвина “Порги и Бесс” (изд-во “Музыка”, 1968). Преподаватель истории музыки в ГИТИСе (курсы О. Табакова и В. Остальского). Музыкальный редактор (Москва, Союз композиторов СССР). Московская Государственная филармония (лектор-музыковед, 1974-1989). Boston, MA: Longy School of Music, TUFTS Boston University, Harvard University (Library Assistant). HUMA, Boston, MA (1996 - 1975) – экскурсовод. С 1997 президент бостонской туристической компании Pro-Arte Tours («Филармония на колесах”). Участие в нескольких Международных симпозиумах. Автор статей по искусству в российских и зарубежных изданиях: Советская Музыкальная энциклопедия, Альманах библиофила (Москва), в журналах “Советская музыка”, “Музыкальная жизнь”, “Театральная жизнь” (Москва); «Грани», «Musik und Gesellschaft» (Германия), «Вестник» (Балтимор), литературные альманахи: «Слово\Word», «Побережье»; "Russian Community Journal"; в газетах “Новое Русское Слово» (Нью-Йорк), “Бостонское время”, “Бостонский курьер” (Бостон). Автор литературно-музыкальных программ (WMNB, Нью-Йорк). Продолжает активную лекторскую работу для русской и американской аудиторий.
[1] Слово «чорт» по авторскому правописанию.
