Редакция, а с ней и вся просвещенная часть литературного человечества, поздравляют господина Михалевича-Каплана с почетной датой – 80 лет.
(Рассказы на русском и английском языках)
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Я вспоминаю один из забавных случаев. В восьмидесятом году я приехал в Нью-Йорк из Филадельфии, и мы с друзьями решили пойти на ланч в бруклинский ресторан «Кавказ». Ресторан был оформлен под охотничью специфику: на стенах висели оленьи рога, развешаны чернёные чеканки по мотивам грузинского фольклора и несколько графических картин холмов Тбилиси.
В зале были заняты несколько столиков. За одним из них сидела пожилая пара и горела зажжённая свеча, видимо справляли какой-то юбилей. В другом углу от нас сидели и оживлённо беседовали по-русски трое мужчин. Помещение было полутёмное и полупустое. Двоих я узнал. Это был знаменитый американский актёр кино и театра русского происхождения Юл Бриннер. Он был легендой русских мальчишек, так как играл в ковбойском фильме «Великолепная семёрка». Здесь же в Америке он прославился в фильме «Десять заповедей» в роли египетского владыки Рамсеса II, но наиболее популярным для русского зрителя сделала его роль в фильме «Анастасия», о якобы выжившей российской принцессе, дочери Николая II. Популярность его была совершенно сногсшибательной, как и его легенды о цыганском происхождении, которые он сам распускал. Вторым собеседником был звезда современного балета, «невозвращенец» Михаил Барышников, фотографии которого постоянно мелькали в прессе по разным поводам. Он был не только танцором, но и актёром, снимался в телевизионных фильмах-сериалах и шоу.
А вот третий человек, сидевший между ними, был мне совершенно не знаком. Когда в очередной раз подошёл усатый официант со страшным разбойничьим лицом под лезгина, я его тихонько спросил о третьем посетителе. Он сделал подобие улыбки, наклонился, чтобы соседи не услышали: «Это русский поэт местного разлива – Иосиф Бродский…» Поэт «местного разлива» через лет пять стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Но в то время у меня книг Бродского не было, и я знал только несколько его прекрасных ранних стихотворений, ходивших в Самиздате, да слышал передачи «Голоса Америки» о позорном процессе над Бродским в тогдашнем Ленинграде.
Надо сказать, что заинтересовал меня тогда Юл Бриннер, о котором я больше всего слышал и знал. Конечно, меня поразило, что знаменитейший американский актёр, по доносившимся до меня отдельным словам, свободно говорит по-русски, а не по-английски со своими собеседниками. Также вспомнились легендарные фильмы,о которых я уже упоминал, где он играл заглавные роли. Я читал в нью-йоркской газете «Новое русское слово» статью о дружбе цыганского певца из парижского ресторана «Распутин» Алёши Димитриевича и Юла Бриннера. И запомнил роковые слова Алёши, которые он пел на пластинке: «…Мне так жутко уходить во тьму…» Позже я узнал, что родился Юл Бриннер во Владивостоке, как ни парадоксально, на улице Голливудской, и что вообще он русского происхождения. К тому же он сочинял себе авантюрную биографию: то говорил, что он из цыганской семьи, или, например, что он потомок Чингисхана или племянник царя Николая II, и всё в таком же духе. Ну, в общем, творческая личность, в то время, да и сейчас, в эмиграции было модно придумывать себе фантастические биографии, хотя настоящим князьям и графьям и их потомкам приходилось водить такси в Париже или Нью-Йорке.
С Михаилом Барышниковым была совершенно другая история. Эмиграция его обожала за смелость, считала гением и богом танца. Он был самым успешным невозвращенцем… После спектакля раздавал автографы и вдруг… побежал сквозь толпу к свободе… Позже он даст интервью обозревателю Русской службы Би-би-си Александру Кану: «У меня никогда не было такой привязанности к этому месту, как у него [Бродского]. Я и прожил-то в России всего 10 лет. Я продукт латвийского воспитания, хотя родители у меня были русские со всеми вытекающими из этого последствиями. Но я никогда не чувствовал ностальгии – точнее, у меня есть ностальгия по русским людям и русской культуре, но не по этому месту на географической карте».
Иосиф Бродский посвятил Барышникову стихотворения: «Классический балет есть замок красоты…» (из сборника «Часть речи») и «Раньше мы поливали газон из лейки…» (из книги «Пейзаж с наводнением»). А вот совсем уже в наши времена, в 2015 году состоялась премьера спектакля Алвиса Херманиса «Бродский/Барышников». Барышников являлся совладельцем ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке, который он открыл вместе с Иосифом Бродским и Романом Капланом. Барышников вложил в ресторан накопленные от выступлений деньги и там до сих пор есть специальный столик в углу, где всегда сидел Бродский с друзьями. Традиция сохранилась до сих пор… Будучи недавно на одном литературном вечере на втором этаже этого ресторана, где очередной поэт «местного разлива» читал плохонькие стихи и раздавал бесплатно экземпляры своих книжечек, за столиком Бродского сидели две дамы, увлекательно беседовали и уплетали котлеты «по-киевски» с гречневой кашей, запивая всё это квасом. Над ними висел портрет Иосифа Бродского. Бизнес есть бизнес, – подумал я. При этом вспомнил, что первое впечатление обычно бывает самым сильным. Мне тогда, в Бруклине запомнился Бродский: крупная голова, большой лоб, необыкновенно пронзительные, умные глаза.
Интерес к нему, после встречи с тремя гениями, у меня только возрастал. Оказалось, что Бродский был не только поэтом, но и довольно оригинальным мыслителем. Раньше я обращал внимание только на стихи, но затем стал выискивать его заметки, предисловия и послесловия к книгам, статьи-эссе. Помню, какое сильное впечатление произвело на меня послесловие к "Котловану" Андрея Платонова: «Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идёт; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай – тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос – в связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же относится и к Аду».
Это было написано в 1973 году.
…Немолодая пара поднялась уходить и выясняла с официантом со зверским лицом, куда пропала половина торта, которую пожилая женщина сама приготовила и принесла. Она очень вежливо поинтересовалась сутью проблемы. Официант же понял всё по-своему, как намёк, что он съел часть изготовленного женщиной торта, и начал оправдываться. Но женщина была из интеллигентов и видимо не совсем доверяла лезгинской внешности.
– Да упаси Бог, я к Вашему торту не дотрагивался! Поверьте мне…
– Но куда же всё-таки исчезла половина торта? Я его лично испекла.
– Ну понимаете… – хитро улыбаясь и шевеля кавказскими усами, сетовал официант, всё-таки надеясь ещё получить приличные чаевые. Но не тут-то было с пожилой дамой. Она узрела остатки своего торта на столе знаменитостей. Система была а-ля «Брайтон-Бич», и она решила выяснить свои творческие результаты у знаменитостей, о которых она и не подозревала и не имела никакого представления.
Она подошла к столику гостей и прямо в лоб спросила у Юла Бриннера, понравился ли им торт. Юл Бриннер приподнялся перед дамой и обескураженный, не понимая в чём дело, решил, что перед ним повар заведения. И заговорил:
– Мадам, у Вас великолепная кухня! Особенно десерт. Честно говоря, я бы сравнил их с парижскими изделиями в цыганском ресторане «Распутин»…
– Ну что Вы, что Вы, – смутилась дама, и благополучно исчезла, сопровождаемая полусчастливой улыбкой лезгинского официанта.
Это была моя первая встреча «издалека» с Иосифом Бродским, и не только.
СЛОН В ПОСУДНОЙ ЛАВКЕ
В это время я довольно часто бывал в Нью-Йорке. То на выставку, то на концерт, то просто так походить по живописным нью-йоркским улицам. Несколько раз я встречал даже Иосифа Бродского, который на тот момент жил на Мортон-стрит, расположенной в престижном нью-йоркском районе Виллидж. Но он всегда был с кем-то и подойти к нему было неудобно.
Однажды мне повезло. На меня прямо шёл Иосиф Бродский: огромный, грузный, с большим открытым лбом, глазастый и с чуть-чуть кучерявыми волосами. Мы поздоровались и остановились. Он очень вежливо спросил, куда я иду, я сказал, что открылась выставка рисунков слонов под патронажем русских художников Виталия Комара и Александра Меламида. Он удивился и сразу же спросил:
– Нe хотите ли пойти вместе? Это любопытно, я бы посмотрел.
– Вы знаете, у меня нет приглашения даже для себя. Но Вас уж точно пропустят.
Бродский засмеялся:
– По принципу Россия – родина слонов?
– Нет. По принципу человек слону друг, товарищ и брат.
Я рассказал Иосифу, так как понял, что он не знает о последних новостях слонов, что русские художники Виталий Комар и Александр Меламид собрали деньги и поехали в Африку на полном серьёзе учить слонов рисованию. Приехав обратно в Нью-Йорк, они открыли выставку со слоновьими рисунками. А вырученные за это деньги должны были пойти на спасение слонов, которым угрожали в Африке бесконечные отстрелы.
Бродский попытался пошутить, типа, что никому не зазорно бежать от слона, и потом добавил, хотя даже слон может поскользнуться.
Я стал рассказывать Бродскому забавную историю. Ньюйоркцы, когда построили Бруклинский мост в конце девятнадцатого века, решили отметить это с большой помпой. Они устроили целое зрелище и как бы «гвоздём программы» решили открыть шествие со слоном. При этом была интересная предыстория. Жил-поживал себе маленький слон, оставшийся сиротой в Африке. Его приобрели британцы. И даже королева Англии проявила к этому интерес и несколько раз навестила слонёнка. Из слонёнка вырос большой слон с чудесным характером, особенно он любил детей, катал их и развлекал по-всякому. Вот этого слона по кличке Джамбо и хотели приобрести для праздничного зрелища строители Бруклинского моста. Не без трудностей, слон всё-таки был куплен и переправлен в Нью-Йорк, хотя некоторые англичане возражали против этой сделки. Но бизнес состоялся, и Джамбо открыл в Нью-Йорке окончание строительства Бруклинского моста. И новому приобретению особенно радовались нью-йоркские детишки.
Мы довольно быстро, разговаривая по дороге, добрались до выставки. На входе стояли два молодых русских стражей порядка в чёрных рубашках с эмблемами слонов на груди. Бродского сразу узнали и пропустили. Я, как придаток, тоже проскользнул. Каждому входящему предлагали какое-то варево для слонов, рюмку водки и кусочек чёрного бородинского хлеба.
Бродского тут же завертели вокруг себя его знакомые. А я, как сбоку припёка, стал активно общаться, практически никого не зная. Публика была разносторонняя. Были интеллигенты всех мастей, но особенно выделялись в национальных костюмах африканские гости, видимо хозяева слонов.
Я походил по помещению, чувствуя себя слоном в посудной лавке. Народ был интересный, Виталий Комар и Александр Меламид работали в соавторстве и считались основателями направления «Соц-Арт». Оба были большими оригиналами и очень приятными людьми. Помню, когда я заговорил с Виталием, он глубокомысленно улыбаясь сказал, что только слона природа одарила уникальным хоботом, которым можно рисовать. На что я возразил, что это удивительно крупные и смышлёные животные. И даже успешно устраивают выставки в Нью-Йорке, конкурируя с русскими художниками-иммигрантами направления «Соц-Арт». Мне ещё интересно было задать вопрос, кто следующий из животных на очереди в их школе рисования, но я этого не сделал из вежливости.
Через какое-то время на прощание я помахал издалека рукой Иосифу Бродскому, который, кажется, уже забыл про меня, и его осаждали прекрасные дамы. И я незаметно ушёл.
УЧИТЕЛЬ
По приезде в Америку, оглянувшись вокруг, я решил заняться более серьёзно английским языком. Собственно на бытовом уровне он у меня был довольно сносный. Но, как говорится, вести беседу с «приличными людьми» мне было тяжеловато. Хотя по-английски я читал совсем неплохо.
Первым делом я решил пойти в местную библиотеку – центр окружающей культуры. Там я попросил, не порекомендуют ли они мне в помощь какого-нибудь волонтёра, с которым я мог бы практиковаться в английском. Я оставил свои данные и дней через двадцать мне позвонили и радостно-взволнованным голосом сообщили, что такой волонтёр наконец-то нашёлся. Мне также сказали, что он, в свою очередь, искал человека, которому он мог бы принести пользу своими знаниями, так как где-то полгода тому назад вышел на пенсию. Им оказался профессор английского языка и литературы местного университета.
Мы познакомились. Его звали Леон, это был мужчина атлетического сложения, подтянутый, с хорошими британскими манерами, очень доброжелательный и любезный. Но позже я понял, и достаточно строгий как учитель и наставник. Мне казалось, что я лояльный к изучению предмета, но не без ленцы. Мой новый друг Леон был терпелив ко мне, но строг. Прежде всего, я интересовал его как человек пришедший в его мир «с холода», так они называли тогда выходцев из России. Он довольно активно интересовался всем, приглядывался к моим манерам, много расспрашивал о прошлой жизни, моих курсах по литературе, к моему творчеству. Наши отношения установились довольно тёплыми и уважительными. Мы даже из гостиной комнаты постепенно перешли работать на кухню, где хозяин угощал меня крепким English Tea, медовыми пряниками, купленными в русском магазине специально для меня, и маленькими бутербродами с сыром и ветчиной. В общем, обстановка была идеалистической. Идиллической...
Прошло какое-то время, и мы уже много узнали друг о друге, симпатизировали. Мой собеседник был человеком одиноким. Его жена умерла лет пять тому назад, дети навещали, но довольно редко. И вот я стал его новым другом. А у меня как раз был период, когда я интересовался переводами своих произведений – прозы и стихов – на английский язык. Поэтому я задавал ему много вопросов, и он проявлял большое внимание и интерес.
И вот в один прекрасный день, я сказал ему, что меня пригласили выступить в Пенсильванском Университете в качестве литературного гостя студенческого общества. И, конечно, его как своего учителя просил принять участие в этом мероприятии. Надо сказать, что это была специально построенная процедура: у меня была своя переводчица и американский актёр, который должен был читать несколько стихотворений. Всё было обустроено в лучшем виде, и мы ждали дату праздничного представления.
Наступил долгожданный день. В мои обязанности входило отвечать на вопросы слушателей, если такие бы появились. Мой учитель пришёл вовремя, одетый в великолепный костюм от лондонских портных, с бабочкой. Скептически посмотрел на меня, ибо я приехал прямо с работы в легкомысленной цветастой рубашке и кроссовках. Леон подошёл ко мне и тихим голосом, чтобы никто не слышал, сказал: «Многоуважаемый Игорь! Даже для Вас, русского писателя, это слишком. Но теперь уже ничего не поделаешь».
Нас, выступающих, представили. Моя переводчица Ирина наивным голосом сообщила, что была больна, простужена, когда я попросил её перевести стихи на английский язык, и поэтому они наполовину содержат антибиотики. Американский актёр читал с чувством и голос у него дрожал, что получилось очень естественно и по-русски. Потом попросили меня сказать несколько слов. Чтобы не портить общее впечатление от встречи, учитывая мой тяжёлый русский акцент, я сократил своё выступление насколько это было возможно. И наступил момент истины, когда слушателям можно было задавать мне вопросы. Я легко ответил на три-четыре, а затем меня спросили: «Как пишутся стихи на русском языке?»
Я с удовольствием начал объяснять. Привёл пример французского поэта Жака Привера. Я сказал, чтобы получились хорошие русские стихи, нужно взять большую кастрюлю воды, поставить её на медленный огонь, нарезать нью-йоркскую газету «Новое русское слово». Потом добавить луковицу, чёрный перец и лавровый лист. И получатся прекрасные русские стихи. Я этим рецептом пользуюсь постоянно. Кроме этого всего, за это можно получить Нобелевскую премию по литературе. Зал, конечно, смеялся и веселился, ибо Иосиф Бродский как раз неделю назад получил эту премию, и все об этом знали.
Единственно, чего я не подозревал, что в зале присутствовали две журналистки из местной прессы. И на следующий день репортаж о вечере появился в печати с особенностями русского стихосложения и опытом нобелевского лауреата. В это время Иосиф Бродский тоже выступал в Филадельфии и, как позже выяснилось, ему доложили о заметке в прессе. Друзья мне сказали, что он очень веселился по этому поводу и смеялся. Но когда мы случайно встретились, он ни словом не обмолвился о произошедшем.
Мой учитель позвонил мне и сказал, что я могу начать писать стихи и на английском языке.
ПОЖАРСКИЕ КОТЛЕТЫ
Пожарские котлеты неожиданно вошли в мою жизнь, и с ними связана целая история. Когда в очередной раз я поехал из Львова в Москву, мама попросила меня обязательно позвонить её подруге Евгении Семёновне Гинзбург, матери писателя Василия Аксёнова, автора нашумевшей тогда книги «Крутой маршрут», и справиться о её здоровье. Это где-то было в году 1975-м. Я так и поступил. К телефону подошла медсестра, и я её попросил позвать Евгению Семёновну. Она что-то с кем-то переговорила и ответила мне, что Евгения Семёновна просит меня обязательно перезвонить ей завтра ровно в шесть часов. Что я и сделал. Честно говоря, зная, что она тяжело болеет, не представлял себе, как с ней разговаривать. Мы дружили семьями, когда она жила ещё во Львове, учила меня литературным наукам, и я всегда, когда появлялся в Москве, давал знать о себе и интересовался её здоровьем и новостями.
Я позвонил на следующий день, и она подошла к телефону. Голос у неё был ровный и очень дружелюбный. Она тут же жадно стала расспрашивать меня об общих львовских знакомых, и мы непринуждённо болтали. Скажи пожалуйста, она неожиданно обратилась ко мне, что ты сегодня обедал? Я немного растерялся, потому что в поездках я ел один раз в день – вечером. Я ей об этом сказал. Она засмеялась: «Ай-ай-ай! Я скажу Васе (это об Аксёнове), чтобы он тебя завтра покормил, заодно и сам поест. Пусть тебя поведёт в писательский ресторан. В этой столовке подают Пожарские котлеты». Я, конечно, сделал вид, что знаю, что такое Пожарские котлеты, подумал, что это связано с Мининым и Пожарским, памятником, который стоит на площади в Москве.
Василий Павлович Аксёнов на следующий день, по указанию мамы, повёл меня в ресторан, заказал Пожарские котлеты, которые я попробовал первый раз в жизни. Умопомрачительно вкусные! Нежные классические Пожарские котлеты, с хрустящей корочкой из сухарей, одно из самых любимых блюд в московских домах. Их готовят на обед, ужин или подают к праздничному столу. Благодаря сливочному маслу, они очень мягкие и буквально тают во рту. Происхождение названия Пожарских котлет связано с Евдокимом Пожарским, владельцем трактира и гостиницы «Пожарская» в Торжке в начале XIX века.
Александр Пушкин писал своему другу Сергею Соболевскому:
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай
И отправься налегке.
Возникшая позже популярная легенда, связывающая появление Пожарских котлет с именем освободителя Москвы от польских оккупантов князя Дмитрия Пожарского, не имеет ничего общего с действительностью. Изначально котлеты готовились предположительно из телятины. Свой современный вид они приобрели уже при Дарье Пожарской, унаследовавшей трактир отца. Существуют многочисленные упоминания современников как о телячьих котлетах, так и о более поздних их версиях из рубленого куриного мяса в сухарях. Так или иначе, однажды Дарья Пожарская угостила своими куриными котлетами проезжавшего через Торжок императора Николая I. Котлеты ему так понравились, что впоследствии он не раз приглашал трактирщицу к царскому двору. Судьба её фирменных котлет сложилась удачно: они стали типичным блюдом русской кухни, широко известным как в России, так и за границей. Во времена СССР они сохранились лишь в ресторанной кухне, не став блюдом массового общепита.
В 1979 году я эмигрировал на Запад. Поселился в Филадельфии, часто наезжал в Нью-Йорк и иногда, довольно редко, встречал Иосифа Бродского в Манхэттене. Ему, Михаилу Барышникову и моему однофамильцу Роману Каплану принадлежал знаменитый ресторан «Русский самовар». В один из таких походов в Нью-Йорке я и встретил Бродского. Он, как всегда, был очень вежлив и учтив. Он меня обычно спрашивал: куда Вы путь держите? В этот раз я сказал, что иду пообедать в «Самовар». Он ответил: как жаль, что так рано (было три часа дня), а то бы он ко мне присоединился. И заметил: «Обязательно отведайте Пожарских котлет. Особо рекомендую». Я воспользовался его советом. Всё-таки гениальный поэт должен был иметь хороший вкус и толк в еде.
И я вспомнил ещё одну интересную историю. Когда я приезжал в Нью-Йорк, я останавливался у моего приятеля в доме, расположенном вдоль Ист Ривер. На гостиницу денег у меня тогда, конечно, не было. Дело обстояло так. Довольно состоятельная дама решила построить дом-кондоминиум в шикарном нью-йоркском районе, где каждая квартира стоила от десяти до двадцати миллионов долларов. Сказано – сделано. Дом получился очень архитектурно красивым. Но городские власти поставили условием, что небольшую часть площади должны получить малоимущие. Ясно, что цена из-за этого обстоятельства должна была упасть: ну ещё бы! миллиардеры рядом с людьми, живущими на государственное пособие. Женщина не была businesswoman, и как-то теперь надо было выходить из положения. Её адвокаты предложили построить отдельный дом для малоимущих, и таким образом решить этот вопрос. Что она и сделала. Женщина оказалась очень милой и сочувствующей, приходила раз в полгода и интересовалась потребностями жильцов. Я её даже видел. Вот в таком доме я и останавливался. Народ в этой многоэтажке был разным, как всегда бывает. Мой гостеприимный знакомый жил на десятом этаже, по профессии бывший повар, как их называют – «шеф». И тут на меня снизошло откровение. Мой приятель готовил все необходимые для воспитанного человека блюда: салаты, подливы, различного рода закуски, супы, мясо-поджарки, соусы и другие деликатесы. Кроме этого, он был удивительно добрым человеком, вокруг которого образовался такой милый круг людей. Особенно это было важно в большие праздники, когда люди больше всего испытывали чувство одиночества и неустроенности. Звали его Барух. Раньше он работал в лучших ресторанах Нью-Йорка, выходил к клиентам и рассказывал истории об интересных блюдах, которые подавали к столу. Дело в том, что в хороших ресторанах высокого класса принято не объедаться едой, а прийти поесть немного любимого блюда-лакомства или что-либо интересненькое. Мой приятель, бывший выходец из России, конечно, понимал толк в Пожарских котлетах и даже для меня их несколько раз готовил.
В моей жизни были очень смешные истории и приключения, связанные с едой. Моя мама готовила просто ужасно! Да и откуда? Она выросла в детском доме, где их плохо и не часто прилично кормили (революция, война, разруха), поэтому мы, дети, просили её ничего не делать по хозяйству, а сами занимались приготовлением еды. Хотя официально варила моя тётя Рахиль, которая была в этом деле волшебница. Она знала, сколько положить сухарей, чтобы котлеты были пышными. Как без масла сварить пшеничную кашу. В борщ она добавляла какой-то травы, и он безумно пах. Из кусочков курицы она умудрялась сварить бульон, потом вытащить мясо и сделать жареную курицу с грибами и картошкой. В общем, её бы можно было назвать королевой еды. Хотя она тоже выросла в киевском доме подростков, но у неё видимо это была генетика еврейского местечка. Поэтому мы просили маму ничего нам не приготавливать.
…Как-то мне позвонил мой друг и приятель, поэт Гари Лайт, приехавший в Нью-Йорк из Чикаго, и пригласил пообедать в ресторане «Русский самовар». Времена Бродского прошли, был 2023 год. В ресторане по традиции стоял в углу столик, где обычно просиживал Иосиф Бродский со своими друзьями. Над столиком висел портрет поэта: улыбающийся, большой и добрый. Именно за этим столиком засели и мы. К нам ещё присоединилась приятельница Гари Лайта, писательница Марина Тюрина-Оберлендер. Подошла милая кокетливая официантка и спросила, что же мы будем заказывать? Конечно, мне хотелось Пожарских котлет и салат из помидоров с огурцами и с луком. Что и было исполнено.
Было как-то в это время дня в зале пустынно и грустно. Вспомнилась история с Пожарскими котлетами от Пушкина до Бродского, русская кухня, эмиграция…
Я решил ещё заказать русский квас в дополнение к жаркому дню и котлетам.
Igor Mikhalevich-Kaplan
JOSEPH BRODSKY IN NEW YORK
(Stories in Russian and English)
THE FIRST MEETING
I remember an amusing case. In 1980, I came to New York from Philadelphia, and my friends and I decided to go for lunch to the Brooklyn restaurant, Kavkaz. The restaurant was hunting-themed: deer antlers, blackened coinage based on Georgian folklore, and several graphics paintings of the hills around Tbilisi hung on the walls. Only few tables were occupied. An elderly couple was sitting at one of them, with a lit candle burning. Apparently, they were celebrating some kind of anniversary.
In the corner opposite from us, three men were sitting and talking in lively Russian. The room was dark and half empty. I recognized the two of them. One was the famous American film and theater actor of Russian origin, Yul Brynner. He was a legend to Russian boys, as he starred in the cowboy movie The Magnificent Seven. Here in America, he became famous in the film The Ten Commandments, as the Egyptian ruler Ramses II, but his most popular role for Russian audiences was his role in the movie Anastasia, about the allegedly surviving Russian princess, the daughter of Nicholas II. His popularity was stunning, as well as legends about his gypsy origin, which he spread. The second companion was the star of modern ballet, the defector Mikhail Baryshnikov, whose photographs were constantly flashed in the press on various occasions. He was a dancer and an actor and starred in television films, series, and shows.
But the third person, sitting between them, was totally unfamiliar to me. When once again, a mustachioed waitperson with a terrible robber face like a Lezgin came up, I quietly asked him about the third visitor. He made a semblance of a smile and leaned over so that the neighbors would not hear: “That is a Russian local poet Joseph Brodsky”. The local poet five years later became a Nobel Prize winner in literature. But at that time, I didn’t have Brodsky’s books, and I knew only a few of his beautiful early poems that were circulating in Samizdat, and I heard Voice of America programs about the shameful trial of Brodsky in Leningrad.
Yul Brynner most interested me because I had heard of him. I was surprised that the most famous American actor (according to multiple sources that reached me) spoke Russian fluently and not English with his companions. I also remembered the legendary movies I mentioned, where he played the title roles. In the New York newspaper Novoe Russkoe Slovo, I read an article about the friendship between Alyosha Dimitrievich, a gypsy singer from the Rasputin restaurant in Paris, and Yul Brynner. And I remembered the fatal words of Alyosha which he sang on music record, “It’s so terrible for me to go into the darkness.” Later, I learned that Yul Brynner was born in Vladivostok, paradoxically, on Hollywood Street, and that he was of Russian origin in general. In addition, he composed an adventurous biography for himself: he said that he came from a gypsy family, or, for example, that he was a descendant of Genghis Khan or a nephew of Tsar Nicholas II. Well, in general, for a creative person, at that time, and even now, in exile, it was fashionable to invent fantastic biographies for oneself, while real princes and counts and their descendants had to drive taxis in Paris or New York.
With Mikhail Baryshnikov, it was a completely different story. The immigration community adored him for his courage and considered him a genius and a god of dance. He was the most successful defector. After the performance, he signed autographs and suddenly ran through the crowd to freedom. Later, he would give an interview to the BBC Russian Service columnist Alexander Kan: “I have never had such attachment to this place as Brodsky has. I lived in Russia for only ten years. I am a product of Latvian education, although my parents were Russians, with all the ensuing consequences. But I have never felt nostalgic – more precisely, I have nostalgia for the Russian people and culture, but not for this place on the map.”
Joseph Brodsky dedicated poems to Baryshnikov: “Classical ballet is a castle of beauty” (from the collection Part of Speech) and “We used to water the lawn from a watering can” (from the book Landscape with a Flood). In 2015, the premiere of the play Brodsky/Baryshnikov by Alvis Hermanis took place. Baryshnikov co-owned the Russian Samovar restaurant in New York, which he had opened with Joseph Brodsky and Roman Kaplan. Baryshnikov invested money saved up from performances in the restaurant, and there is still a special table in the corner where Brodsky always sat with his friends. The tradition has been preserved to this day. Recently at a literary evening on the second floor of this restaurant, where another “local poet” read inferior poems and handed out copies of his books for free, two ladies sat at Brodsky’s table, had an exciting conversation, and ate Chicken Kyiv with buckwheat porridge, drinking kvass. Above their table hung a portrait of Joseph Brodsky. Business is business, I thought. At the same time, I remembered that the first impression is usually the strongest. I remember Brodsky then, in Brooklyn: a large head, a prominent forehead, unusually piercing, intelligent eyes.
My interest in Brodsky increased after the meeting with the three geniuses. Brodsky was not only a poet but also a rather original thinker. Previously, I paid attention only to poems, but then I began to look for his notes, prefaces, and epilogues in books and essay articles. I remember the strong impression that the epilogue to Andrei Platonov’s Kotlovan made on me: “The idea of Paradise is the logical end of human thought in a sense that it, thought, does not go further; for beyond Paradise there is nothing else, nothing happens. And so, we can say that Paradise is a dead end; this is the last vision of space, the end of a thing, the top of a mountain, a peak from which there is nowhere to step, only to Chronos – in connection with which the concept of eternal life is introduced. The same applies to Hell.” This was written in 1973.
An elderly couple got up to leave and found out from a waiter with a face of a brute that half of the cake that the older woman herself had baked and brought along disappeared. She asked very politely what the problem was. The waiter, on the other hand, understood everything in his own way, as a hint that he had eaten part of the cake made by the woman and began to make excuses. But the woman was an intelligent person and apparently did not entirely trust the Lezgin appearance.
” God, forbid I didn’t touch your cake! Believe me –"
“But where did half the cake disappear to? I baked it myself.”
“Well, you see…” the waiter complained, smirking, moving his Caucasian mustache, still hoping to get a decent tip. But that was not the case with the old lady. She saw the remains of her cake on the celebrity table. The system was a-la Brighton Beach, and she decided to get feedback about her baking results from the quests’ table of celebrities while having no idea who they were.
She approached and asked Yul Brynner if they liked the cake. Yul Brynner stood up in front of the lady and discouraged, not understanding what was happening, decided that the chef was in front of him. And spoke.
“Madam, your cuisine is wonderful! Especially the dessert. I would compare it with the Parisian products in the Rasputin gypsy restaurant.”
“Oh, really, it’s not necessary,” the lady was embarrassed and safely disappeared, accompanied by a half-happy smile of the Lezgin waiter.
It was my first meeting “from a distance” with Joseph Brodsky, and not the only one.
AN ELEPHANT IN A CHINA SHOP
During this time, I visited New York quite often. I used to come either for an exhibition or a concert, or just to walk around the picturesque New York streets. Several times I even met Joseph Brodsky, who at that time lived on Morton Street, located in the prestigious New York neighborhood, The Village. But he was always with somebody, and it was inconvenient to approach him.
I got lucky just once. Joseph Brodsky walked straight towards me: huge, tall, with a big, exposed forehead, big eyes, and slightly curly hair. We said hello and stopped. He very politely asked where I was going. I said that an exhibition of elephant drawings had opened under the patronage of the Russian artists Vitaly Komar and Alexander Melamid.
He was surprised and immediately asked.
“Do you want to go together? That’s interesting, I’d like to look”.
“You know, I don’t even have an invitation for myself. But you will be allowed to enter.”
Brodsky laughed.
“The organizing principle would be that Russia is the birthplace of elephants?”
“No. The organizing principle is that a man is a friend, comrade, and brother to an elephant.”
Because I realized that Joseph did not know about the latest elephant news, I told him that Russian artists Vitaly Komar and Alexander Melamid had raised money and went to Africa with all seriousness to teach elephants how to draw. Upon their return to New York, they opened an exhibition of elephant drawings. And the money raised was to go to the rescue of elephants, which were threatened in Africa by endless shootings.
Brodsky tried to joke that it’s not shameful for anyone to run away from an elephant, and then he added, although even an elephant can slip.
I began to tell Brodsky a funny story. New Yorkers, when they built the Brooklyn Bridge at the end of the nineteenth century, decided to celebrate it in a big way. They staged a whole spectacle and decided to open the procession with an elephant as “the highlight” of the program. There was an interesting backstory, though. Once upon a time in Africa there lived a little orphan elephant. The British bought it. And even the Queen of England showed an interest in him and visited the baby elephant several times. The baby elephant grew into an adult elephant with a wonderful demeanor. He especially loved children, played with them, and showed every interest. This elephant, named Jumbo, was what the builders of the Brooklyn Bridge wanted to buy for a festive spectacle. Not without difficulty, the elephant was bought and transported to New York, although some Englishmen objected to this transaction. But the deal took place and Jumbo the Elephant opened the New York procession dedicated to the completion of the Brooklyn Bridge. And the New York kids were especially happy about the new acquisition.
Chatting along the way, we quickly got to the exhibition site. At the entrance, two young Russian law enforcement officers in black shirts stood with elephant emblems on their chests. Brodsky was immediately recognized and let through. I, like his fifth wheel, also slipped through. Each newcomer was offered some kind of the “elephant snack”, a glass of vodka and a slice of Borodinsky bread.
Brodsky was immediately claimed by his friends. And I, for no reason at all, began to actively communicate, practically without knowing anyone. The audience was varied. There were all kinds of intellectuals, but African guests in national costumes, apparently the owners of the elephants, were especially visible.
I walked around the room, feeling like an elephant in a China shop. The guests were interesting; Vitaly Komar and Alexander Melamid who worked in collaboration were considered the founders of the Sots Art movement. Both were great masters and very nice people. I remember when I spoke to Vitaly, he said with a thoughtful smile that nature endowed only an elephant with the unique trunk that could paint. I argued that that these animals were surprisingly large and intelligent. And they even successfully arranged exhibitions in New York, competing with Russian immigrant artists of the Sots Art movement. I was also interested in asking which animal is next in line to enter their art school, but I did not do it out of politeness.
After some time, I waved goodbye from a distance to Joseph Brodsky, who seemed to have already forgotten about me and was besieged by beautiful ladies. And I quietly left.
THE TEACHER
After my arrival in America, I looked around and decided to study English more seriously. At the basic level, my English was quite good. But it was hard for me to have a conversation with, as they say, decent people. Although I read English quite well.
First, I decided to go to the local library – an everyman cultural center. There, I asked if they would recommend a volunteer with whom I could practice my English. I left my whereabouts, and twenty days later they called me, and a joyous, excited voice informed me that such a volunteer had finally been found. I was informed that a volunteer was looking for a person whom he could help with his knowledge, since he had retired about six months ago. He turned out to be a professor of English language and literature at a local university.
We got acquainted. His name was Leon. He was an athletic man, neat, with good British manners, very friendly and amicable. But later I understood that he was quite strict as a teacher and mentor. It seemed to me that I was loyal to the study of the subject, but not without laziness. My new friend Leon was patient with me, but strict. First, he had an interest in me as a human who came into his world “from the cold,” as they called people from Russia then. He was quite actively interested in everything, kept an eye on my manners, asked a lot about my past life, my courses in literature, my work. Our relationship has been quite warm and respectful. We even moved from the living room to work in the kitchen, where the owner treated me with strong English Tea; honey gingerbread, bought in a Russian store especially for me; and small sandwiches with cheese and ham. In general, the atmosphere was idealistic.
Some time passed, and we already learned a lot about each other, sympathized. My companion was a lonely man. His wife died about five years ago; the children visited, but quite rarely. And so, I became his new friend. And I just had a period when I was interested in translating my works – prose and poetry – into English. That’s why I asked him a lot of questions and he showed great attention and interest.
And then one fine day, I told him that I was invited to speak at the University of Pennsylvania as a literary guest of the student society. Of course, as my teacher, I asked him to take part in this event. I must say that it was a specially organized event – I had my own translator, an American actor, who had to read several poems. Everything was arranged in the best possible way, and we were waiting for the date of the festive show.
The long-awaited day came. It was my responsibility to answer questions from the audience. My teacher arrived on time, dressed in a magnificent London tailored suit with a bow tie. He looked at me skeptically, for I arrived straight from work in a frivolous flowery shirt and sneakers. Leon came up to me and in a quiet voice so that no one could hear, he said, “Dear Igor! Even for you, a Russian writer, this is too much. But now there’s nothing you can do about it.”
We, the speakers, were introduced. My translator Irina said that she was sick; she had a cold when I asked her to translate the poems into English, and therefore they are half antibiotics. An American actor read with emotion and his voice trembled, which turned out very naturally and in Russian. Then they asked me to say a few words. In order not to spoil the overall impression of the meeting, given my heavy Russian accent, I shortened my speech as much as possible. And the moment of truth came when the audience could ask me questions. I easily answered three or four, and then they asked me: “How are poems written in Russian?”
I gladly began to explain. I cited the French poet Jacques Prévert as an example. I said that to get good Russian poetry, you need to take a large pot of water, put it on low heat, and cut up the New York newspaper Novoye Russkoye Slovo. Then add the onion, black pepper, and bay leaf. And you will get beautiful Russian poems. I use this recipe all the time. In addition, this dish can get you the Nobel Prize in literature. The audience, of course, laughed and had fun, because Joseph Brodsky received this award just a week ago and everyone knew about it.
The only thing I didn’t suspect was that two journalists from the local press were present among the audience. And the next day, a report about the evening appeared in press with the recipe for Russian versification and the Nobel laureate’s insight. At this time, Joseph Brodsky also presented in Philadelphia, and, as it turned out later, he was informed about the article that came out. My friends told me that he had a lot of fun and laughed. But when we met by chance, he did not say a word about what had happened.
My teacher called me and said that I could also start writing poetry in English.
THE POZHARSKY CUTLETS
Cutlets a-la Pozharsky suddenly entered my life, and there was a whole story about them. When once again I went from Lviv to Moscow, my mother asked me to call her friend Yevgenia Semyonovna Ginzburg, the mother of the writer Vasily Aksyonov and the author of the sensational book Journey into the Whirlwind , and inquire about her health. It was sometime in the year 1975. I did it. Her nurse came to the phone, and I asked to speak to Evgenia Semyonovna. The nurse spoke to someone and told me that Evgenia Semyonovna directed me to call her back tomorrow at exactly six o’clock. That’s what I did. To be honest, knowing that she was seriously ill, I had no idea how to talk to her. We had been family friends when she still lived in Lviv; she had taught me the art of literature, and I always kept her abreast of my affairs and inquired about her health and news on every visit to Moscow.
I called the next day, and she answered the phone. Her voice was smooth and very friendly. She immediately began to ask me about Lviv acquaintances, and we chatted easily.
“Please tell me,” she unexpectedly asked. “What did you have for lunch today?”
I was a little confused, because on trips I ate once a day – in the evening. I told her about it.
She laughed.
“Ay, ay, ay, I’ll tell Vasya (that is, Aksyonov) to feed you tomorrow, at the same time he eats. Let him take you to the writer’s restaurant. Pozharsky cutlets are served in this canteen.”
Of course, I pretended to know what “Pozharsky cutlets” meant; I thought it had to do with Minin and Pozharsky, a monument that stood in the Moscow square.
The next day, Vasily Pavlovich Aksyonov, as instructed by his mother, took me to a restaurant and ordered Pozharsky cutlets, which I tried for the first time in my life. Amazingly delicious! Delicate classic Pozharsky cutlets, with a crispy crust of breadcrumbs are one of the most beloved dishes in Moscow houses. They are prepared for lunch or dinner, or served at the festivities. Thanks to butter, they are very soft and literally melt in your mouth. The origin of the name is connected with Evdokim Pozharsky, the owner of the tavern and hotel Pozharskaya in Torzhok at the beginning of the nineteenth century.
Alexander Pushkin wrote to his friend Sergey Sobolevsky:
Dined at leisure
In Pozharsky in Torzhok,
Tasted the fried cutlets
And went on easily.
A popular legend, connecting the invention of Pozharsky cutlets with the name of the of Prince Dmitry Pozharsky who liberated Moscow from the Polish invaders, has nothing to do with reality. Initially, cutlets were supposedly prepared with veal. They acquired their modern look under Daria Pozharskaya, who inherited her father’s tavern. There are numerous references by contemporaries to both veal cutlets and their later versions made of minced chicken meat in breadcrumbs. Once, Daria Pozharskaya treated Emperor Nicholas I, who was passing through Torzhok, to her chicken cutlets. He liked the cutlets so much that he later invited Daria more than once to the royal court to cook. The fate of her branded cutlets turned out well; they became a typical dish of Russian cuisine, widely known both in Russia and abroad. In Soviet times, they survived only in restaurant cuisine, never becoming a dish for the masses.
In 1979, I emigrated to the West. I settled in Philadelphia, often traveled to New York and sometimes, quite rarely, met Joseph Brodsky in Manhattan. Joseph Brodsky, Mikhail Baryshnikov, and my namesake Roman Kaplan owned the famous Russian Samovar restaurant. It was on one of these trips in New York that I met Brodsky. He was, as always, very polite and tactful.
He used to ask me, “Where are you going?”
This time, I said that I was going to have lunch at Samovar.
He replied, “What a pity that it’s so early (it was three in the afternoon).” Otherwise, he would have joined me. And he remarked, “Be sure to try Pozharsky cutlets. I highly recommend them.”
I took his advice. Still, a brilliant poet had to have good taste buds and appreciation of good cuisine.
And I remembered another interesting story. When I came to New York, I stayed with a friend of mine in a house located along the East River. Of course, I didn’t have money for a hotel at that time. This is how it happened. A rather wealthy lady decided to build a condominium in a posh New York neighborhood, where each apartment cost from ten to twenty million dollars. No sooner said than done, the house came out architecturally beautiful. But the city authorities made it a condition that a small section of the building should be given to the poor. This condition, billionaires next to people living on public assistance, would have reduced the price. The woman was not a businesswoman and somehow, she had to get out of the situation. Her lawyers proposed building a separate house for the poor to resolve the issue. Which she did. The woman turned out to be very sweet and sympathetic. She visited every six months and was interested in the needs of the residents. I even saw her. This was the house I stayed in. As always happens, there were all kinds of people in this apartment building. My hospitable friend, a former chef by occupation, lived on the tenth floor. And then I made a discovery. My friend prepared all the dishes necessary for a sophisticated person: salads, gravies, various kinds of snacks, soups, fried meats, sauces, and other delicacies. In addition, he was an amazingly kind person with a nice circle of people formed around him. This was especially important on major holidays when people most of all experienced a feeling of loneliness. His name was Baruch. Previously, when he worked in the best restaurants of New York, he’d come out to customers to tell stories about interesting dishes that were served. The fact is that in a good high-class restaurant it is customary not to overeat, but to come to eat some of your favorite delicacy or something interesting. My friend, a former native of Russia, of course understood a lot about Pozharsky cutlets and even cooked them for me several times.
In my life, there were very funny stories and adventures related to food. My mom was a terrible cook! Why wouldn’t she? She grew up in an orphanage, where they were fed poorly prepared food that was barely enough (revolution, war, devastation), so we, the children, asked her not to do anything around the house, while we ourselves were engaged in cooking. Although officially my aunt Rachel, who had become a sheer sorceress in this business, cooked for us. She knew how many breadcrumbs would make the cutlets fluffy. How to cook wheat porridge without butter. She added some herbs to the borscht, and it smelled amazing. With chicken parts only, she managed to boil the broth, then pull out the meat and make fried chicken with mushrooms and potatoes. In general, she could be called the queen of food. Although she also grew up in the Kyiv teen orphanage, she apparently inherited the genes of a Jewish shtetl. So, we asked mom not to cook anything for us.
One day, my friend, the poet Gary Light, who came to New York from Chicago, called me, and invited me to dine at the Russian Samovar restaurant. The times of Brodsky were gone; it was 2023. In the restaurant, by tradition, there was a table in the corner, where Joseph Brodsky usually sat with his friends. Above the table, there was a portrait of the big and kind smiling poet. We were seated at this table. Gary Light’s friend Marina Tyurina-Oberländer also joined us. A nice waitress came up and asked what we would like to order. Of course, I wanted Pozharsky cutlets and a salad of tomatoes with cucumbers and onions. Which was served.
Somehow at this time of the day the restaurant was deserted and sad. I remembered the history of Pozharsky cutlets from Pushkin to Brodsky, the Russian cuisine, emigration ...
I also decided to order Russian kvass, a nod to the hot day and cutlets.
Translated by Janneta Barkar
Игорь Михалевич-Каплан – поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в городе Мары (Туркменистан), вырос во Львове (Украина). Отец – преподаватель, мать – журналист и библиотечный работник. Окончил факультет журналистики Львовского полиграфического института. Работал в аппарате Союза писателей Украины (г. Киев). В 1979 эмигрировал в США. Жил в Филадельфии, ныне живёт в Нью-Йорке. Гл. редактор издательства и литературного ежегодника "Побережье". Автор десяти книг стихов и прозы. Печатается в литературных журналах, альманахах, хрестоматиях и ежегодниках России, Украины, Англии, США, Дании, Канады, Германии, Китая, Израиля. Публикации:"Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", Москва, 1998; "Литературный витраж", Нью-Йорк, 1996; "Всемирный день поэзии", Нью-Йорк, 2004; "Киев. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2004; "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", Киев, 2005; "Российская эмиграция: прошлое и современность" (Российская академия наук), Москва, 2005, 2006; "Современные русские поэты" (антология-хрестоматия), Москва, 2006; "Пропуск в зону Чернобыль", Киев, 2006; "Антология русско-еврейской литературы двух столетий (1801-2001)", на английском языке, Лондон-Нью-Йорк, 2007-2008; "Украина. Русская поэзия. ХХ век", Киев, 2008-2009; "A Journal of Russian Thought" (Калифорния), 2009 и множества других изданий.
- - - - -
Жаннета Баркарь. Филолог, редактор, переводчица. Родилась в 1981 году в городе Нальчике, Кабардино-Балкарии. По специальности филолог, преподаватель английского языка и литературы. Окончила Кабардино-Балкарский государственный университет, Институт филологии, затем Пятигорский государственный лингвистический университет. Жила в Санкт-Петербурге. С 2016 года вместе с семьёй выехала на Запад. Живёт в Нью-Йорке. Сотрудничает с издательством «Побережье». Занимается редактированием и переводами. Публиковалась в журнале «Слово\Word» (Нью-Йорк).
