(главы из книги)
Про жизнь, не солгавши нимало,
У края её я промолвить могу,
Что в голову солнце меня целовало,
А ноги мои увязали в снегу…
Атааллах Аррани
Вслед за великим поэтом из Ширвана могу сказать, что и меня целовало солнце. С детства. Опасного и голодного в стране, охваченной пятилетием небывалой кровавой войны и мором послевоенного времени. И всё же значительно чаще именно целовало. Наверное, благодаря Божьей душе, переполненной энергией неведомых и знакомых предков и даже при щедром неосмотрительном расходовании, терпеливо питающей сознание и доныне. И ещё от безмерной любви родителей, переживших немыслимые тяготы того времени.
Моё немногочисленное поколение, благодаря вышеупомянутому, росло весёлым, задорным, свято верящим в своё предназначение. А как иначе! Ведь пережили страшную войну. Позавчера умер “вечный” пахан, чьи немыслимые зверства начали потихоньку забываться, а вчера началась непонятная “оттепель”. Было чему радоваться. Надеяться! Мы не верили ни в Бога, ни в чёрта. Мы были равнодушны к понятию советского патриотизма. Мир един и библейские моральные ценности одинаковы для каждого жителя Планеты. Вот, что становилось нашей идеологией.
Властителями сознания были театр, поэзия, бардовская песня. Современник, вечера поэзии Евтушенко, Ахмадулиной, Рождественского, Вознесенского, подмосковные встречи с песнями Визбора, Галича, Окуджавы и чуть позже Высоцкого, а потом в душных прокуренных комнатках общежития ночи напролёт страстные обсуждения всего увиденного и услышанного. И, конечно, вечная … любовь. Вот наша жизнь 50 -60 годов. Лёгкая, искрящаяся, бесхитростная, беззаботная. Ещё и потому, что проскочили “институт стукачества”. Не было приводов в милицию, вызовов в КГБ, исключений из института и пр. Разве ж не в голову солнце нас целовало?
Такими мы окунулись и в рабочую среду после окончания института, привнеся надежды, обуреваемые жаждой успеха. Наверное, мне больше других “повезло”. Избрал мудрую профессию. Стал геологом и колесил, в основном, по северным и восточным просторам необъятной Российской империи. Двадцать лет. Там столкнулся с людьми ГУЛАГа (по обе стороны колючего забора). Узнал суть советской власти, которая родила презрение. Правда, тихое, кухонное.
Но узнал, в некоторой степени, и российский народ. Умный, бесшабашный, терпеливый, безвольный, с пьяной тоской в самое лихолетье, по столетней инерции верящий только в царя-батюшку. Единственную надежду. Не принимающий идеи объединения, общественной борьбы за право быть богатым и счастливым, ответственным за свою судьбу и свободным от институтов власти.
Трудно писать эти кажущиеся простенькими рассказы о детстве, юности, зрелости. О друзьях-товарищах. О потерях. Каждое слово в них - частица души, промытая улыбкой или слезами. Но все они безмерно дороги мне. Ведь каждый из них искренен, пропитан надеждами, мечтой.
Хозяин страны
В соседней комнате должна была жить таинственная семья. Мы, когда поселились в нашей комнате, то сосед, дядя Юра, почему-то шепотом мне, пятилетнему пацану, сказал, с хитрой усмешкой указывая на дверь.
- Вот за ней будет жить хозяин нашей страны, пролетарий.
И он поднял указательный палец к потолку. – Пролетарий, - повторял и повторял дядя Юра, скорчив лицо, удаляясь в ванную.
Я с испугом и острым любопытством каждый день поглядывал на дверь, ожидая, когда же оттуда выйдет... хозяин, который владеет всей страной. Неужели и моим красным автомобилем, который выменял у Коляна.
- Не отдам, - твёрдо решил я, - ни за что не отдам.
И вот наступил тот день. В дверь квартиры позвонили. Я выскочил и, забыв предупреждение мамы, быстро её открыл. Вообще всё делаю быстро. Папа говорит, что я сначала делаю, а лишь потом думаю.
На меня с порога уставились три пары глаз. Одного роста, одного цвета, но две пары с косичками, а одна с чубом. Над ними возвышалась полная тётя с добрым бабушкиным выражением лица. Мы молча в упор разглядывали друг друга.
- Мальчик! Может ты нас пропустишь.
Я отступил в сторону и три пары ног нерешительно и почти одновременно втиснулись в квартиру. И остановились.
- Да пропустите же вы. Ну что столпились. Дайте войти. Потом познакомитесь.
Тётя с трудом внесла большой чемодан и, оглядевшись, решительно двинулась к таинственной двери.
- Ты Лёнька. Я знаю, - баском произнёс мальчишка с серым чубом, - а я Юрок. Мы теперь с сеструхами будем здесь жить. Вот она Лидка, а эта Валька. Не смотри так, всё равно не различишь. Даже мамка путает. А я вот нет. Потом научу. А ещё нас кличат всех вместе Лика-Вака-Юка.
Юрка вдруг засмеялся и сказал. - А теперь ещё и Лёка будет. Сейчас батяня с Володей кровать втащут. Пойдём покараулим вещи.
- Батяня! Он кто? Хозяин и пролетарий.
Юрка уставился на меня. Последнее слово было незнакомым и видимо неприятным.
- Да не. Папка наш. Сталеварит на заводе. На разливе стоит. Ух там жарища. А твой что делает?
- Мой учит мальчишек в училище... - с непонятной виной произнёс я.
- Да ладно! Пойдём поможешь.
Но мы не успели. За дверью загромыхали шаги, голоса. Слышался железный скрежет.
В проёме дверей показались фигуры двух огромных мужиков. Они легко и играючи тащили большую железную кровать, на которой были навалены тюки, завязанные крепкими узлами.
- А ну расступись, пацанята. Зашибём, - весело заорал старший мужик. - Володька! Мать твою перетак. Не отвлекайся. Да заноси справа. Справа!!!
В квартиру ворвался запах ржавого железа, лука и водки. Я уже знал этот запах, посещая с ребятами сараи в соседнем дворе. «Так значит вот так пахнут пролетарии», подумалось мне.
Теперь в квартире стало шумно и весело. Особенно по вечерам. С утра нас выгоняли во двор, а вот ближе к вечеру мы приходили грязными до ушей и очень довольными. Могли бы и позже придти, но наши мамы старались показать нас отцам чистыми и серьёзными. Особенно тётя Оля, мама трёх близнецов - Лики, Ваки и Юки. Володька, как узнал позже, не был её сыном. Просто у дяди Феди умерла когда-то жена и оставила ему Володьку. Он уже был взрослым и работал вместе с отцом.
Это мне Юка сказал, что она умерла. И добавил.
- Мамка говорит, что она ушла к Богу. А Володька спорит с ней. Он говорит, что Бога нет. Так ему Сталин сказал.
- А ты Бога видел? - спросил я.
- Нет, не видел. Но мамка, когда одна, то часто крестится в углу и что-то шепчет. Говорит нам, чтобы об этом никому не говорили. Это она просит у Бога счастья.
Я ничего не знал про Бога и про Сталина. Нет, про Сталина я слышал. Видел на громадных портретах на улицах возле метро. Мы туда с папой ходили. На открытие. Он катал меня на лестнице-чудеснице, посадив на плечи. Вниз-вверх. Вниз-вверх. А вот про Бога ничего не слышал. Ни одного портрета не видел на улицах.
Мы быстро сдружились. Стали друзья - не разлей вода. Так про нас говорила моя мама.
Я даже перестал играться с толстым Игорем с первого этажа. Потому что Юрка как-то сразу стал верховодить над всеми мальчишками нашего двора. Ну ещё и потому, что старался быть ближе к его сёстрам. Уж очень смешливые они были. Тянуло говорить с ними. Они же всегда рядом со мной, в соседней комнате. Никто из ребят не мог нас видеть и дразнить. Не то что с другими девчонками. К ним я стеснялся подходить во дворе.
С приездом новых соседей жизнь в квартире странным образом изменилась. Особенно ближе к вечеру. К этому часу вся квартира вдруг смолкала. Даже из комнаты дяди Юры и его жены Ниночки не лилась громкая музыка, которую они называли джаз. Моя мама теперь старалась готовить ужин до этого часа. А потом быстро выносила кастрюли и сковородки с едой в комнату и обкладывала одеялами и подушками, чтобы они не остыли к папиному приходу. А уж ванная и туалет, всегда занятые, тоже почему-то освобождались, как и две конфорки из четырёх на кухонной плите.
- Сейчас придёт рабочий класс. Хозяин страны! Брысь под лавки!
Говорил дядя Юра всё с той же хитрой улыбкой и опять поднимал палец кверху. Что б это значило, я не знал.
Для меня теперь каждый вечер превращался в кино. Я прямо с тоской ждал этого часа. Тётя Оля разрешала и мне встречать хозяина в их комнате. Мы вчетвером, как воробьи, затискивались под швейную машинку в углу комнаты. Толкались, пихались, смеялись что есть мочи. Пока не найдя удобное место, не замолкали, ожидая представление.
Тётя Оля металась между комнатой и кухней, расставляя тарелки, ложки и стаканы, а заодно сметая невидимые пылинки с жиденького коврика на полу. На чистой белой скатерти появлялись две большие тарелки и ложки, солонка, два стакана и на плоской тарелке крупно нарезанные ломти свежего чёрного хлеба и две большие очищенные луковицы. Затем приносилась кастрюля с дымящимися щами.
Из ванной доносился шум, плеск воды, кряканье и, наконец, в комнату входили два огромных распаренных мужика. Особенно таким мне казался дядя Федя. Всё в нём было огромно. Мокрые волосы беспорядочно свисали над широким лобастым лицом с толстыми щеками, толстыми губами, смешным маленьким носом и смеющимися большими круглыми чёрными глазами. Огромные волосатые ручищи, по которым перекатывались бугры мышц, и огромные лопаты-ладони. Мужики всегда подходили к столу гуськом и важно усаживались. Мы, как кролики, во все восемь глаз вбирали, впитывали, всасывали все, что делалось за столом. Особенно когда наступали главные минуты представления. Тётя Оля доставала из шкафа графин водки. Торжественно открывала и твёрдой рукой наполняла стаканы. Затем открывала кастрюлю и наливала по полной миски щей с большими кусками мяса на косточках.
Дядя Федя и Володька в полном молчании одновременно поднимали стаканы, стукались ими и опрокидывали водку в огромные рты. Она беззвучно куда-то проваливалась и лишь двигающиеся кадыки говорили о движении жидкости вниз, в живот. Также одновременно ставились пустые стаканы. Дядя Федя крякал и медленно брал головку лука. Резал на две ровные части и отдавал половину сыну. Затем они зачем-то нюхали хлеб и... откладывали его в сторону. Брали лук и тщательно жевали. И лишь потом в руках появлялись ложки и в жуткой тишине раздавалось чавканье и прихлёбывание горячих щей.
Тётя Оля сидела на краешке стула напротив. Со слезящимися от радости глазами она наблюдала за любимыми мужиками. Словно они совершали какое-то таинство. Мне казалось, что так смотрят на святых. Я это видел в кино.
Собственно на этом самое интересное заканчивалось, но мы ещё долго не имели права вылезать из-под швейной машинки. Было жарко, потно и неудобно. Ноги и руки затекали.
Мы терпеливо ждали, когда же дядя Федя встанет. Наконец огромное тело вставало. Они благодарили тётю Олю и также гуськом и молча выходили на кухню покурить. Небольшая кухня, до странности пустая, наполнялась табачным дымом. Никому на кухне не разрешалось курить. Только Дяде Феде и Володьке. Все боялись перечить им. Они курили, перекидываясь короткими фразами. И уходили в свою комнату, из которой нас к тому времени выкидывали. Я уходил к себе.
Ждал папу и думал. «А мой папа кто? Хозяин или нет». Этот вопрос долго мучил меня.
Я спрашивал у старшей сестры. Она лишь хохотала в ответ. А мама гладила по вихрам и, прижимая к тёплому животу, тихо и нежно говорила. - И наш папа тоже хозяин, но поменьше.
Я не понимал и злился. Почему-то на Юрку. Засыпая, мечтал, что вот вырасту огромным мужиком и стану красным командиром с большими шпалами в петлицах, как у Ворошилова, и на танке буду мчаться на врага. А Юрка будет бежать рядом и просить подсадить его на танк. А я сначала не разрешу, а потом всё же разрешу. И мы вместе всех врагов разгромим.
Запах щей, лука и водки ещё долго-долго связывался у меня со словами хозяин и пролетарий. С лицом дяди Феди...
Горькие пироги
Ух, как я люблю праздники. Особенно первомайский и новогодний. Ноябрьский не люблю.
Не зима и не лето. Дожди, ветры, ужасно зябко. Во двор не выйдешь. Никого нет. Все куда-то прячутся. Даже собаки и кошки куда-то пропадают. А вот первомайский особенно люблю. У нас во дворе, как говорит мама, одни тополи. Когда они распускаются, то нельзя открыть окна. Всё в комнате покрывается пухом. Прямо одеяла пуховые кругом. А в начале мая, к праздникам, на ветках появляются длинные, красненькие серёжки и потом зелёные листочки. Ужасно клейкие. Прямо как марка почтовая. Я уже знаю, что как только появляются серёжки, значит скоро праздники.
А ещё потому, что наш дворник дядя Коля начинает вешать флаги. Огромные и красные.
А мы помогаем ему. Держим флаги, пока он поднимается по лестнице вешать один из них. Правда, Юрка однажды здорово получил, когда с флагом вдруг помчался на улицу и стал им махать прямо перед трамваем. Ой что было! Трамвай остановился, все вышли и окружили Юрку, а вожатый стал кричать, что это, мол, за безобразие, что это, мол, за мамаши, которые не смотрят за детьми. Тут пришел милиционер и отвёл Юрку домой. Там ему здорово попало.
А вообще-то дядя Коля добрый. Даже разрешает иногда держать шланг, из которого поливает двор.
Но больше всего я люблю сами праздники. Правда, со мной на парад папа ещё не ходит. Говорит, что маленький. Но обязательно берёт гулять на Семёновскую площадь, что возле кинотеатра “Родина”. Громадная площадь, и вся украшена знамёнами и длинными материями, на которых нарисованы Ленин и Сталин. Даже на крышах домов они висят.
Он сажает меня на плечи, когда я устаю ходить. А Соня, моя старшая сестра, идёт рядом с флажком в руке. А мне папа покупает шарики. Разные. И сам их надувает. Сверху так здорово видно всю площадь и много людей. Все такие красивые и нарядные. Мама и нас наряжает. Особенно Соню. Ну это понятно - ведь она девчонка. Они всегда такие чистенькие и нарядные. Даже непонятно, почему такие чистенькие. Я с Юркой прихожу грязный и чумазый, а Соня всегда прибегает чистенькая. Не знаю, почему.
На площади все гуляют. Из репродукторов несётся музыка. Даже танцуют, образуя круг.
Я больше люблю военные марши, а папа их не любит. И всех нас охраняют милиционеры. Они все в белом, а на голове настоящая будённовка. Тоже белая. А на ремне кобура с наганом. Чёрная кобура и чёрные сапоги. Милиционеры такие важные и весёлые.
Папа покупает нам мороженое. Я люблю эскимо на палочке. Потому что не разваливается. Соня выбирает всегда шоколадное в пачке. Ещё папа покупает пончики. Жареные и обсыпанные сахаром. И выдаёт нам по одному, чтобы поровну. Но наверное, у меня такие просящие глаза, что папа и Соня хохочут. И мне всегда достаётся больше.
А дома, когда мы приходим, уже пахнет пирогами. Вот это праздник. Настоящий. У мамы щёки горят, а ещё больше глаза. Она смотрит на нас точь-в-точь как наша дворовая собака на своих щенков. Того и гляди оближет. Папа обнимает маму, и они долго так стоят не шелохнувшись. У меня от этого такая радость, такая радость, что готов заплакать. Но папа говорит, что мужчины не плачут, и я сдерживаюсь.
Но сегодня к нашему приходу мама не успела приготовить пирожки. Она говорит, что не смогла достать дрожжи, чтоб тесто вовремя поднялось. Только час тому назад заняла у соседей. Она сказала, что надо подождать, и стала нас выпроваживать из дома. Папа с Соней ушли в парк на Яузу гулять, а я не захотел.
Юрка меня сманил. Давай, говорит, в паровозики играть. Ну мы и пошли к нему в комнату. У Юрки есть дед в деревне. Он тоже пролетарий и хозяин страны. Потому что работал раньше на паровозе машинистом. И у меня тоже есть дед. Далеко от нас живёт. На берегу Чёрного моря. Он очень старый. Ему почти сто лет. Юрка не верит и говорит, что столько не может быть. Но я не могу спорить, так как папа запрещает говорить о дедушке. Потому что он служит Богу в какой-то синагоге. Я не знаю что это такое, но папа всегда просит об этом никому не говорить.
Юркин дедушка теперь на пенсии и вырезает из дерева разные игрушки. Вот он и вырезал паровозик и вагончики. Раскрасил в красный и зелёный цвета и даже приделал крутящиеся колёсики. Ну точно как настоящие. Мне конечно завидно, но Юрка добрый и часто мы играемся вместе. Но сегодня мы не долго игрались. Заспорили, чья очередь быть машинистом. Он говорил моя, но я-то точно знал, что моя. Он встал и вдруг сказал: - Захочу и вообще не дам тебе играться. - Я тоже встал и мы долго смотрели друг на друга. Со злостью. Но не подрались. Я обиделся сильно и ушел. Походил по коридору, потом зашел на кухню. Там возились все мамы, и меня быстро выгнали. А моей мамы не было. Тётя Нина сказала, что она куда-то вышла. Ну я и пошел к себе в комнату.
Посмотрел в окно. Мальчишек не было. Одни маленькие девчонки игрались в песочнице. Ну что с ними играться. Совсем не интересно. Походил по комнате, даже повертел в руках Сонины школьные тетради, хотя она строго запрещала мне трогать. Подумаешь!!!
Стало совсем скучно. Посреди комнаты стоял большой стол. И был он весь заставлен пакетами, бутылками и какими-то флакончиками. Между ними стояла огромная кастрюля, накрытая двумя полотенцами. Это мама готовила пироги. Они должны были, как в сказке, взойти.
Я сел за стул и захотел посмотреть, как это тесто само собой поднимается. Но не дотягивался. Тогда встал на стул и решительно подвинул к себе кастрюлю. Осторожно снял полотенце. Большущий шар белого теста с пузырьками манил к себе. Но я знал, что трогать нельзя. Мама будет страшно ругаться. Я долго смотрел на тесто. Смотрел, смотрел и не знаю как, но всё же дотронулся двумя пальцами. Стало очень приятно. Тесто было холодноватым и мягким-мягким. Прямо как мамина грудь. Тогда я положил две ладошки на тесто и стал слегка его мять и шевелить. Тесто уступало, но как только я снимал руки, вновь поднималось. Как интересно!
И вдруг пришла мысль. Я уже большой. Давай я помогу маме и сам сготовлю пироги. Вот папа обрадуется. Я стал сыпать в кастрюлю всё, что было в пакетах. Сначала высыпал муку, потом всю соль, потом весь сахар, потом вылил из бутылки всё масло, потом всё из флаконов. И стал, как мама, мять тесто двумя руками. Вся рубашка, лицо и руки и почему-то даже штаны стали белыми и масляными. Но я не замечал. Спешил. Хотел всё сделать к маминому приходу. Было очень трудно, так как тесто сопротивлялось и не хотело поддаваться. Но я упорно работал. Стало жарко и пот катился градом по лицу и шее. Что было сил я месил и месил упругое тесто...
В это время открылась дверь и вошла мама. Я радостно оглянулся и... увидел огромные удивлённые глаза, которые быстро-быстро превратились в очень злые. Я замер, так как таких маминых глаз ещё не видел. Замер и сжался. Мама подлетела к столу и, как-то странно вскрикнув, громко запричитала. Затем схватила за шиворот, стащила со стула и стала почему-то шлёпать меня по попе. Мама у меня очень сильная. Особенно её руки. Было очень больно, но больше обидно. Я ведь хотел помочь. И я громко заревел.
Так громко, что вбежали тётя Нина и Таисия Павловна, другая соседка. Вбежали, увидели и вдруг так захохотали, тыча пальцами в меня, что даже стаканы в буфете задрожали. Они стояли в дверях и, схватившись за животы, смеялись до слёз. Мама тоже потом засмеялась, но как-то криво. Не по-настоящему. Соседки ушли, а я продолжал плакать. Было больно и обидно. Я замолчал. Только всхлипывал и икал. А мама стала что-то делать с противным тестом, приговаривая. -Господи! Вот тебе и пироги на праздник. Может, что-нибудь и удастся.
Через некоторое время пришли папа и Соня. Мама к тому времени успела выпечь какие-то пирожки и прибрать в комнате. Но не успела переодеть меня. Я всё продолжал всхлипывать. Мои штаны, рубашка, волосы, лицо и руки - всё было залеплено мукой, маслом и сахаром с подтёками от слёз, которые я размазывал по лицу.
Папа вошел, посмотрел и кинулся ко мне.
- Что произошло? Зачем ты избила сына. Смотри, у него вся попа красная, да и спина тоже.
Голос его становился всё более грозным. Я ещё не видел своего смирного и тихого папу таким злым. Он никогда не кричал на маму. А тут не просто кричал, а орал, размахивая руками. - Как ты посмела так сильно бить.
Он вплотную приблизился к маме и весь дёргался от злости. А мамочка прижалась к шкафу и, заслонившись руками, виноватыми глазами смотрела, тихо приговаривая:
- Да ты что, Шурочка. Успокойся. Клянусь больше такого не будет. Клянусь. Только успокойся.
Папа подскочил к столу, схватил тарелку с горячими пирожками и выбросил в окно. Тут вновь заревел я. Заплакала Соня, подбежав к маме и обняв её. Потом подошел и папа. Обнял всех троих.
- Извини, Брохэлэ! Чёрт с ними с пирожками. Давай что-нибудь другое быстро сделаем. Праздник всё таки.
Вот так прошли первомайские праздники 1941 года.
Война
Как же я не люблю спать днём в детском садике. Прямо мучение какое-то. Ворочаешься с бока на бок. Глаза закрываешь, а сон не идёт. Ещё бы! Рядом Гришка из-под одеяла рожи корчит и язык показывает. А жаловаться я не любил. Подойти бы, да треснуть подушкой. Так ведь накажут. Без полдника могут оставить. Даже несмотря на то, что мама работает в том же садике, в другой группе. Просто мучение.
Но сегодня вдруг всё не так как обычно. Ещё вчера с утра мы почувствовали что-то неладное. Воспитатели и даже повара собирались группами и о чём-то шушукались. О чём-то тревожном, потому как некоторые плакали, а другие ходили и на нас не обращали никакого внимания. А потом даже не стали укладывать нас спать. Ух, как мы обрадовались. И вдруг сегодня к нам влетела моя мама. Быстро схватила меня, и мы понеслись домой. Она всё подгоняла меня. Торопила.
- Давай, мой сыночек, давай быстрей. Мне надо успеть подготовить нашего папу. Он завтра уходит на войну.
Я остановился как вкопанный. - Как это уходит! Куда!
- Потом, потом всё расскажу! А сейчас давай бегом. Он уже небось дома и ждёт нас.
Я ещё никогда не видел свою большую и вечно весёлую маму такой озабоченной и потому не стал задавать вопросы и семенил, стараясь не отставать от широкого маминого шага. Мы быстро дошли. Дом был рядом, на Малой Семёновской. В квартире стояла тишина. Даже тётя Оля не гремела посудой, готовя каждый день одни и те же щи. Только из соседней комнаты доносились голоса дяди Юры и его молодой жены Ниночки. Я как вбежал, так и ринулся к Юрке. Но меня остановила тётя Оля. - Нет их, Лёньчик. Сегодня поутру всех отправила в деревню к бабушке.
Я понуро поплёлся к себе. Мама не обращала на меня никакого внимания. Бегала по комнате и в старенький деревянный чемодан с обитыми углами собирала какие-то вещи. Даже когда от скуки я полез в буфет. Там за тарелками мама прятала конфеты. Даже тогда она ничего не сказала. Как будто не видела. Это было настолько удивительно, что мне не захотелось спрятать в карман горсть конфет. Я покрутился по комнате и вышел во двор. Обычно там постоянно вертелись мои друзья, а на лавочке возле подъездов сидели старушки. Особенно эта противная Эльвира Сигизмундовна, которая всегда жаловалась моей маме. Имя-то какое странное. Не выговоришь. Даже её не было.
Во дворе было тихо-тихо. Никого. Да что такое случилось! Подошел к нашему дворнику. Он остановился, опёрся на метлу и тихо сказал. - Эх хлопец! Плохое времечко пришло. Фашисты напали. Говорят, бомбят кругом.
Я вообще остолбенел. Потому как дядя Коля никогда так по-взрослому не обращался ко мне. Постоял, поковырял в носу. Попробовал поиграться в лошадку, отыскав спрятанную палку. Попрыгал немножко, но кричать было почему-то неловко. Одному среди большого пустынного двора. Тогда попробовал постучать в монетку. Но разве одному интересно. Я совсем заскучал и поплёлся домой. В коридоре стояли Ниночка и моя мама. Тихо говорили.
- Федьку-то и Володю не берут. У них броня, - говорила Ниночка, - хорошо пристроились.
- Да перестань. Думай о своём Юрке. У меня вот сердце переворачивается. Твой-то здоров, а мой страдает язвой. Ты же знаешь! Долго без меня не продержится.
На меня вновь не обратили внимание. Я вошел в комнату и подумал. «Что это за броня у огромного дяди Феди. Броня ведь на танке. Она защищает в бою. А он на заводе работает. От кого защищаться? Или там тоже фашисты?»
Возле дивана стоял чемодан. Я подошел к окну. Солнышко заливало наш двор. Большие тополя уже распустились и пух кружился в воздухе, сплошным одеялом покрывая землю, асфальт и песочницы возле подъезда. Сзади тихо подошла мама. Обняла меня и вдруг... заплакала. От необъяснимой тревоги я замер и тоже заревел. Так мы долго стояли и плакали. Мама причитала и всё повторяла. - Кончилось моё счастье, Лёнечка. Только зажили. Кончилось. Сердцем чую. Кончилось. Кончилось... Ой, что это я! Надо же что-то приготовить в дорогу папе.
И в это время вошли папа и моя старшая сестра. Она учится в третьем классе. Важная такая стала. Со мной уже не играется. Мама заставляет, а она не хочет и убегает к своим девчонкам.
«Нет! Всё таки какой-то странный день. Почему все так рано собрались? Значит война важнее, и папу отпустили с работы. Чтобы он, мой папа, победил всех фашистов. Но отчего он грустный такой? Может потому, что дядя Федя, самый сильный в доме человек, почему-то не идёт вместе с папой на войну из-за какой-то брони. Я задумался. Это очень трудно надолго задуматься».
Мама возилась на кухне, а папа подсел ко мне и стал внимательно на меня смотреть. Долго смотрел и молчал, поглаживая мне затылок. Я опять замер, как с мамой у окошка. У меня всегда так много вопросов к папе. Особенно сегодня. Какие они, фашисты? Как он будет с ними воевать? Из пушки или из пулемёта. А может, из танка. А тут все вопросы застряли в горле. Хоть пальцем выковыривай.
И вдруг папа так задумчиво сказал, как будто не мне.
- Ты ещё такой маленький, такой сладкий, а я вот могу и не увидеть тебя больше. Никогда.
Тут, конечно, вопрос сам выпрыгнул у меня изо рта.
- А ты разве не привезёшь мне пленного фашиста? Ну хотя бы каску, как в кино. Помнишь!
Папа продолжал гладить мой затылок. Потом обнял и долго целовал в затылок, нюхая мою голову. Он любил целовать это место. Я сжался от непонятной нежности.
- Доченька, иди сюда. Послушай меня. Серьёзно, серьёзно. Тебе одиннадцать лет. Ты совсем взрослая. Я завтра ухожу и наверное надолго.
Папа замолчал и сжал ладонями её голову и вдруг я увидел в его глазах слёзы. Тут я не выдержал и разревелся. Да что за день такой. Ничего как будто не происходит, а все плачут. Даже мой папа. Тут прибежала мама, раскрасневшаяся от плиты, с подносом полным пирожков. Моих любимых, с рисом и яйцами. Поставила на стол, но никто не притронулся. Даже мне, кажется, не хотелось. Потом правда захотелось, но я боялся отойти от папы. Мама встала рядом с нами, возвышаясь над папой. Такая большая и сильная. Обняла всех нас и замерла.
- Ты там не беспокойся о нас. Я всё вынесу. Всё выдержу. Ты же знаешь меня. Береги себя и не забывай о больном желудке. И не лезь на рожон. Прошу тебя, Шурочка.
Она так всегда ласково называла папу. А он зарылся у неё на груди и, наверное, плакал. Как я иногда это делал. Потому что видел, как дёргаются его плечи. Мне показалось, что мой большой папа уже не видит нас. Что он как ребёнок, ну прямо как я, обнимает свою маму, прося у неё прощение за что-то. Я ничего не понимал.
За окном начало темнеть. В комнату постучались. Вошла Ниночка и сказала, чтобы мы все шли к ней. - Вся квартира придёт на проводы. Приходи Бронечка, мы ждём.
И добавила с хитрой улыбкой. Точь-в-точь как её муж дядя Юра.
- Вот только наши пролетарии, Федька с Олей, не придут. Видно, стыдно. Хорошо под бронёй живётся.
Что-то было не весело за столом. Обычно, когда собирались все, то громко говорили, смеялись, перебивали друг друга, а потом пели песни. Моя мама любила петь с Ниночкой украинские песни. Такие печальные, печальные. А ещё любила рассказывать очень весёлые истории, которые случались в их деревне. А потом включали патефон и танцевали. Папа всегда танцевал только с мамой, а Ниночка чаще с другим нашим соседом, Николаем Карловичем. А дядя Юра при этом хмурился.
А сегодня все больше молчали. Поднимали рюмки, желали быстрее возвратиться с войны живыми и здоровыми. И не смеялись почему-то. И не танцевали. Даже песен не пели. Мне стало скучно. Я тайком таскал со стола мамины пирожки и кусочки селёдки с холодной картошечкой. Это всегда делал мой папа. Все в квартире говорили, что лучше папы селёдку никто в мире не делает. Таскал и таскал, пока в животе тесно не стало. Тут голова почему-то отяжелела и страшно захотелось спать...
Проснулся от каких-то шорохов. Открыл глаза и сел. В окно светила луна. Ясная, ясная. Всё в комнате светилось от лунного света. Напротив у окна, на диване, сидели папа и мама. Я их сразу узнал и потому не испугался. Они сидели, тесно прижавшись, и о чём-то шептались. Я не видел их лиц. Только очертания. Две головы так слились вместе, что казались одним шаром. Нет, наверное не шаром, а сердцем. Как рисовала сердце в тетрадях моя сестра. И зачем-то всовывала длинную стрелу. Она говорила мне, что это называется любовь.
Стояла жуткая тишина. Две головы, одна любовь.
Так вот значит, какая война. Печальная. А я-то думал весёлая...
г. Волоколамск, Московская область
Леонид И Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации, 5 лет работы в Монголии, С началом капитализма в России — успешный бизнесмен С 1996 г. — в Сан- Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг
