***
Чем ты в этот вечер дорожишь?
Ветром давней памятью подувшим,
Задушевной грустью, днем грядущим?
Он всё переменит завтра лишь,
Но не раньше. Знаешь ведь сама,
Что в игре и правда, – понарошку.
Масло льёт луна из медной плошки,
Наполняет лета закрома.
Штиль зеркальный. Вышитая гладь
Медленной воды. И взгляд пространный.
Мне куриный бог на дне кармана
Не даёт в иллюзию сбежать.
Новым днём вчерашний заменить
Надо бы, как на причале доски,
Но закономерность парадокса
Этим всё равно не объяснить.
Как нерасторжимы «здесь» и «там»?
Годы расстоянья волны смыли.
Я твои дочитываю мысли
Перед сном. Пока что по слогам.
ЛИРИКА
Влечёт столетья, как вагоны,
Как расстоянья, ждёт письма.
Сама себе творит законы
И нарушает их сама.
А после заклинанья шепчет
Внимая, словно птицелов,
Мгновеньям и словам ушедших
В стихи.
И слушает щеглов.
То дали, сбившиеся в точку,
Им вслед с рассеянным: «Да-да!..»,
Махнув узорчатым платочком,
Вернуться просит навсегда.
То властно жаждет обещанья,
Лишь ей быть верным до креста,
То запечатает молчанье
Игривым пальчиком у рта.
Любви непрошенная гостья,
Ревнивица благих кровей.
Не хватит ни порыва злости,
Ни мудрости расстаться с ней.
Она же, вспыхнув спичкой серной,
Непризнанной виной горда,
В дверях стоит женой неверной
И не уходит никуда.
***
Пойми, что значит женское: «Быть может».
Гадателя грядущее тревожит,
Что в настоящем – он переживёт.
Искатель истины её кроссворд не сложит
Историк вспять её искать идёт.
Часовщикам, как всем, отмерен срок.
Захочешь чаю – будет five o'clock.
Чертёжник строгий пишет вензеля
И учатся учить учителя,
Чтоб не остаться без учеников,
Мудрец в толпе не выше дураков,
Картёжный шулер в шахматы играет.
За первой рюмкой следует вторая,
Синдром похмелья лечится бузой.
Так и живём, с усмешкой и слезой,
И ходят маловерам в назиданье
Башмачник – необутый и босой,
Несытый – булочник, художник – без признанья.
***
Что допустить не мог, – пришло.
До боли напрягая зренье,
Я в небе разглядел крыло
С прозрачно-синим опереньем.
Я ключевой поил водой
Посланницу завидной доли.
Пусть не дала она покой.
Но я ей дал простор и волю,
Когда с ладони отпускал
В любые лётные пределы.
И унеслась. Но я-то знал,
Как расставаться не хотела.
***
Бледнеет даже тень перед жарой.
Пусть размалёван август петухами,
Ушастыми прослушан лопухами,
Просверлен, словно сито, мошкарой,
А на душе – весна,
её игра
Прохлады моря с таинством зелёным,
Душистый флёр цветочного ковра,
Полёт фантазий в небесах бездонных,
Синицы, облака и купидоны
Беспечные, как детские качели.
Благодаренье Сандро Боттичелли
За то, что пять столетий с полотна
Глядит его Венера, хоть она
В альбоме тесном с типографской краской,
Его любви, всемирно преданной огласке,
Той женщине, что из-под слёзных век
Узрел ловец прекрасного мгновенья,
Тем обнадёжив, что во дни творенья
Их создал Бог достаточно для всех.
***
Ни вселенской печали, ни плахи
Не грядёт, будто с детством невинным
В лес ушли мои детские страхи,
Что их в зеркале даже не видно.
Жить по правилам – верное дело,
Только к истине шаг был неверным.
Или поздно вода просветлела,
Или рано оборваны вербы.
Пятернёй растопырено устье,
Но потока неведомо имя.
Я однажды родился в капусте:
С дальней грядки, не схожей с другими.
***
…Но послышался из дальнего угла
Тихий шорох – легче шёпота признанья.
Упреждая сон, бессонница пришла,
Повернула совесть ключ воспоминанья.
Так ли это? Ведь не мучила, не жгла.
Без нужды не лезла в душу самовольно?
Просто молча расставляла зеркала.
Просто ты в них отражаешься невольно.
Просто маешься, по комнате пустой
Вдоль от зеркала до зеркала тыняясь.
И нельзя сплошной их ряд, пока живой,
Ни разбить, ни занавесить простынями,
Ни прорвать их беспристрастное кольцо.
Не казнят, не угрожают, но – тревожат:
Вдруг откроется внезапное лицо,
До того себя забывшее, быть может.
***
Не спешите к вечности на постой.
Будет дом пустой, да не мир пустой,
Даль его чиста, да грешны уста,
И глупа мечта дотянуть до ста.
И хорош тот свет, только счастья нет,
И опять захочешь на этот свет,
Где крестил свой лоб, хоть и не был свят,
Где, как самоучка-гомеопат,
Исцелял беду росной трын-травой,
А печали – дудочкой плясовой,
Где себя терял и себя искал,
И где мой удел ни велик, ни мал,
Не чужой, не чей-нибудь, только мой.
Уходил я и вновь приходил домой,
Путь куда б ни вёл, а приходишь сам:
Храм на дом похож – дом такой же храм.
Вот бы тело сдать, как ручную кладь!
Но звенит будильник – пора вставать.
Вновь гордится улица мостовой,
И от ветки кривой будет тень кривой,
И купаются воробьи в пыли,
Где сошлись край неба и край земли.
Я люблю, мой свет, только этот свет.
А другой: он – есть? Может, вовсе нет?
***
Хоть худой будет мир, хоть залатанный,
Хоть не всё в нём случится пристойно,
Уходя по дороге заплаканной,
Превращаются в хронику войны.
И когда нелюбовью пресытятся,
И когда настреляются вдоволь,
И во храмах, пеплом присыпанных,
Выйдут замуж вчерашние вдовы,
Встанет памятник, в небо впаянный,
Не попасть бы, как в окруженье,
В сухопарый ущерб злопамятства
И незрячесть опустошенья.
ТИР
Пляжно-летний период закрыт,
Парк обрёл тишину запустенья.
Лишь пронзительный ветер свистит
Сквозь колючие дыры в мишени.
Скуки ради, а то – на пари:
Как-то странно мы душу отводим.
На запретной земле снегири,
И предзимняя свежесть в природе.
Мусор. Изгородь. И – никого.
И пробитых досок заусенцы.
И щемящая мысль: каково
Подставлять под прицел своё сердце.
***
Спустилась ласточка, мне став сестрой небесной.
Ей о родстве по дням творенья не известно.
Я тоже дую в свой рожок неповторимый.
Чуть не задев крылом, она промчалась мимо.
Черпну ковшом, налью ей звонкую водицу,
Всегда воздушна и легка её цевница
Для тех, кто слышит, и для тех, кто глух с рожденья,
Для тех, кто так же любит это пенье,
Для всех нелюбящих и тех, кто с ними иже.
Не станет мир добрей, но станет ближе.
