В стиле Бог показывается из своего творения,
Поэт даёт самого себя, но тайного, неизвестного ему самому…
Н. Гумилёв
Картина мира поэта, её построение – ключ к постижению поэтического мировоззрения художника. Поэзия, как и проза, по словам А.А. Потебни, есть прежде всего и главным образом известный способ мышления и познания (Потебня 1905: 97). Понимая искусство как познание, А.А. Потебня отмечает, что язык во всём своём объёме и каждое отдельное слово соответствует искусству, притом не только по своим стихиям, но и по способу их соединения (Потебня 1990: 26-27). Другой исследователь языка поэзии считает: «Своеобразие речи поэта проистекает от своеобразия мысли (взгляда на мир, душевного строя)» (Ковтунова 2003:13).
Поэтическое мировоззрение художника, прежде всего, отражено в его образной системе. В этой статье речь пойдёт о таком аспекте мировоззрения поэта, как отношения Бог – человек (образ Бога в поэтических текстах Гумилёва). Эти отношения раскрываются через такие семантические оппозиции, как Бог – человек, Бог – поэт, жизнь – смерть, земля – небо, земля – рай.
Религиозное мировоззрение Гумилёва формируется в раннем детстве, о чём свидетельствуют воспоминания близких родственников (см. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников 1989 – далее Н.Г. 1989, Лукницкая 1990, Высотский 2004, а также см. об этом – Зобнин 2000, Полушин 2006). Он воспитывался в строгих патриархальных русских традициях, никогда не колебался в вере, хотя и испытал в юные годы увлечение оккультными науками, пережил серьёзный духовный кризис в 1907-1908 годы. Сборник этого периода «Романтические цветы» ярко отражает тяжёлое душевное состояние его автора. В «Чужом небе» всё ещё слышны сомнения («Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец; Создав, навсегда уступил меня року Создатель; Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец, И с явной насмешкой глядит на меня покупатель), но поэт уже понимает всю ответственность перед Богом за свои слова: «И если я волей себе покоряю людей, И если слетает ко мне по ночам вдохновенье, И если я ведаю тайны – поэт, чародей, Властитель вселенной, – тем будет страшнее паденье». Наконец в «Балладе» («Влюблённые, чья грусть как облака…») поэт говорит о своём внутреннем преображении, он обретает родину святую (Вот я нашёл, и песнь моя легка), он увидел сиянье розового рая, от которого пылает лживый храм, Где я теням молился и словам. Очень знаменательно, что вместе с внутренними переменами в герое изменяется окружающий мир, по-новому высветляя своё божественное начало: В моей стране спокойная река, В полях и рощах много сладкой снеди, Там аист ловит змей у тростника И в полдень, пьяны запахом камеди, Кувыркаются рыжие медведи. И в юном мире юноша Адам, Я улыбаюсь птицам и плодам, И знаю я, что вечером, играя, Пройдёт Христос-младенец по водам, Блеснет сиянье розового рая. «Шаг за шагом, ощупью, осторожно, уже не советуясь с Брюсовым, а вполне самостоятельно, он спускался сквозь туманы на грешную землю» – пишет А.И. Павловский (Гумилёв 2000:12). Тема Бога проходит через всё творчество поэта, становясь одной из самых важных в конце жизненного срока. Ключевыми для понимания процесса его духовного роста, важными для осознания Гумилёвым себя как художника милостью Божией являются произведения, проникнутые божественной идеей. Укажем основной ряд этих стихотворений в хронологической последовательности: «Пророки», «Крест», «Выбор», «Христос», «Ворота рая», «Заводи», «Отрывок», «Вечное», «Я верил, я думал…», «Баллада», поэма «Блудный сын», «Война», «Пятистопные ямбы», «Солнце духа», «Счастье», «Рай», «Андрей Рублёв», «Память», «Слово», «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай».
По мировосприятию и отражению объективного мира, бытия, в своём творчестве Н. Гумилёв – планетарный поэт. Его идиостиль отличает не только многообразие земного бытия с широчайшей пространственной протяженностью, но и глубокое проникновение во все эти формы бытия, восприятие действительности (и русской, и зарубежной) как естественной, неотъемлемой части жизни. Уже в первом сборнике «Путь конквистадоров» (позднее отвергнутом самим автором) мы знакомимся со стихотворением «Credo», где поэт утверждает: «Мне всё открыто в этом мире – И ночи тень, и солнца свет, И в торжествующем эфире Мерцанье ласковых планет».
Для Гумилёва весьма важна тварность бытия, мира, то есть его божественное начало, в том числе природы. Не случайно природа включена в такой метафорически сложный образ у поэта, как храм: Природа будет храм. В знаменитых «Капитанах» море и океан, морская стихия названы Зелёным Храмом. В стихотворении «Природа» выстраиваются иные отношения, автор протестует против того, что природа лишь «одежда» земли: «Земля, к чему шутить со мною: Одежды нищенские сбрось И стань, как ты и есть, звездою, Огнём пронизанной насквозь!». Для него характерно слияние с землёю, приятие всего её многообразия, хотя он всегда помнит, что здесь человек «на чужбине»: «Я знаю, что деревьям, а не нам Дано величье совершенной жизни; На ласковой земле, сестре звездам, Мы – на чужбине, а они – в отчизне… Есть Моисеи посреди дубов, Марии между пальм… Их души, верно, Друг другу посылают тихий зов С водой, струящейся во тьме безмерной» («Деревья»). В другом, более позднем стихотворении образ реальной, земной жизни предстаёт как сон: «Вижу свет на горе Фаворе И безумно тоскую я, Что взлюбил и сушу, и море, Весь дремучий сон бытия». Тоска свидетельствует о полном смирении, понимании и осознании своей греховности, как и должно быть свойственно православному христианину, а отсюда и жажда покаяния.
Обратим внимание на раннее стихотворение «Иногда я бываю печален» из первой книги, в нём через смутные символы романтического сознания уже вполне отчётливо виден реальный «рисунок» будущей трагической судьбы поэта, который выступает здесь как пророк. Содержание стихотворения исполнено сокровенного смысла; несмотря на то, что поэту только 19 лет, он говорит о своём земном предназначении. Поэт, получая божественный дар, не имеет права зарыть свой талант, он должен открыть и зажечь своё сердце навстречу безмолвной и жгучей печали, он должен быть светом, преображая земной мир, его мглу. Стихотворение вызывает ассоциации с пушкинским «Пророком», с его высокой библейской символикой и основой. Композиция текста стихотворения построена на семантических контрастах: первая часть, состоящая из трёх строф, – внутренняя речь лирического героя. Она передаёт душевные страдания одинокого, покинутого человека, сомневающегося как в своём жизненном пути, так и высоком предназначении человеческого существования: «Не навек ли сгорела, ослепла Вековая, Святая Мечта?». В этой части юный автор говорит о своих сомнениях, о разрушенных мечтах. Он – Созидающий в груде развалин Старых храмов – грядущий чертог (то есть надо понимать –обитель на небе, ради которой и даётся человеку земной путь). Вековая святая мечта – это, думается, замысел Божий о человеке как венце творения. Ему, изгнанному из рая, (кстати, отметим значимость для гумилёвской поэтики образа рая) в земной жизни из века в век приходится делать выбор между добром и злом (борьба мировая). Вторая половина стихотворения – голос с небес, Чей-то голос порывисто-страстный. Это голос неба, звучащий, как ясно из эпитетов, призывно и требовательно в отличие от шепота бескровных уст героя. Таким образом возникает вначале чисто внешнее противопоставление земли и неба как разделённой тверди, затем оно семантически углубляется, так как поэт призван небом стать Звездою Обетной, Возвещающей близость зари. Человек (покинутый бог, сомневающийся в своем божественном предназначении) противопоставляется Богу, Творцу с его Вековой Святой Мечтой, сотворившему человека по своему образу и подобию. Небесный голос в высоте голубой поэт определяет как чей-то, но по контексту понятно, что это говорит посланец Божий, может быть, ангел. Не случайно поэтому вторая часть, начинающаяся словами небесного посланца, открывается лексемой брат: Брат усталый и бледный, трудися! Обращение ангела указывает на христианский смысл содержания, на жертвенный путь любого человека во имя любви к Богу и ближнему, тем более поэта. В небесном голосе звучат императивные призывы к герою стихотворения в каждой последующей строфе: Брат усталый и бледный, трудися! Принеси себя в жертву земле; Дни безмолвной и жгучей печали В своё мощное сердце возьми; Жертвой будь голубой, предрассветной… В тёмных безднах беззвучно сгори… Следовательно, земля для поэта – чистилище… труд – трудися!
Итак, образы земли и неба (земного и божественного, тленного и вечного) контрастны, ибо контрастность образов возникает из противоречий самой жизни. Прежде всего это подтверждается в тексте противоположностью семантических полей земля – небо. Образ земли и то, что присутствует на ней, представлено лексемами с негативным значением: герой (печален, забытый, покинутый, бескровные уста, брат усталый и бледный), земля (груда развалин старых храмов, пепел, борьба мировая, полуночная мгла, больные люди, дни безмолвной и жгучей печали, тёмные бездны, сгореть, ослепнуть). Небесный лексический ряд представлен, напротив, словами с положительной коннотацией: вековая, святая мечта, высота голубая, голос порывисто-страстный, Звезда Обетная, близость зари; важно также для понимания указать и на преображённый мир: горные выси загорелись, яркие дали развернуть, жертва голубая, предрассветная. Единственное, что имеет положительное значение среди земного мира в данном тексте и может противостоять этому миру, – это сердце поэта. Его образ словно «насыщен» живой энергией эпитета мощное: Дни безмолвной и жгучей печали В своё мощное сердце возьми. Этот образ открытого сердца, возлюбившего Бога, является сквозным в гумилёвской поэтике. Через сердце, открытое Богу, поэт исполняет Его волю, и так же сердцем он постигает божественный промысел, поэтому именно сердце является связующим звеном между небом и землёй, вечно противопоставленными началами бытия.
Николай Оцуп, друг и один из первых исследователей творчества Гумилёва, верно сказал о нём: «Это поэт глубоко русский, не менее национальный поэт, чем был Блок» (Цит. по изд. НГ 1989:195). И вместе с тем он называет необъяснимым возвращение Гумилёва в постреволюционную Россию. Рассуждая об этом, критик задается вопросом: «Отчего он не остался в Лондоне? Он, открыто говоривший, что предан идее монархии, он, любивший мир, экзотику, свободу, мореплаватель, охотник, почему он вернулся в „край глухой и грешный“, как назвала Россию Анна Ахматова?». Ответ на это есть у самого поэта, он ответил значительно раньше, ещё в 1914 году, в стихотворении «Наступление», присланном Ахматовой осенью того же года прямо с фронта: Словно молоты громовые Или воды гневных морей, Золотое сердце России Мерно бьётся в груди моей.
Время Первой мировой войны совпадает с творческой зрелостью Н. Гумилёва. Попав на фронт, он реализует свою мечту поэта-воина; война, как и любовь, становится его судьбою. И он принимает эту судьбу, предначертанную ему свыше. Об этом прекрасно сказано в «Пятистопных ямбах»: И в рёве человеческой толпы, В гуденье проезжающих орудий, В немолчном зове боевой трубы Я вдруг расслышал песнь моей судьбы И побежал, куда бежали люди, Покорно повторяя буди, буди. Принимает жизнь во всем её многообразии: Петербург, путешествия, Первая мировая война, фронт, любовь и печаль, а затем революция и гражданская война. Сама жизнь вручает ему неподдельный материал для воплощения. Освобождаясь от ученичества, поэт раскрывает свой талант, осознавая в себе Дар Божий и восходя к мастерству. Восхождение это длилось 15 лет (время между первой и последней книгой, вышедшей уже после гибели). Поэтическое мировоззрение Гумилёва основывается именно на этом жертвенном служении, служении своему божественному Дару, раскрытию в себе, в своём сердце божественного огня. Подтверждение этой мысли находим у современника поэта, свидетельствующего о том, что Гумилёв «…любил, всем существом любил поэзию и верил, что нужно помочь каждому человеку стихами облегчать своё недоумение, когда спросит он себя: зачем я живу? Для Гумилёва стихи были формой религиозного служения» (НГ 1989:177). Другой современник поэта писал следующее: «И его религия (что представляет редкий случай в России) – это бесхитростная, абсолютная вера. Его последние книги наполнены этим духом» (Святополк-Мирский 2002:56).
Духовную силу военных стихов Гумилёва отметили уже при жизни поэта. Так, Б. Эйхенбаум первым написал в феврале 1916 г. в «Русской мысли» о том, что его «военные стихи приняли вид псалмов об „огнезарном бое“» (НГ 1989:294). В военной теме он, на наш взгляд, ближе всего к Богу, так как на собственном опыте постиг цену жизни, подвигу, военной славе и, наконец, победе, находясь на передней линии огня в постоянной смертельной опасности: Победа, слава, подвиг – бледные Слова, затерянные ныне, Гремят в душе, как громы медные, Как голос Господа в пустыне. В своих очерках «Записки кавалериста», написанных ярким, живым, лёгким языком, он не только передаёт напряжённое военное время и связанные с ним фронтовые впечатления, но и раскрывает свой взгляд на войну: «Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения… И в вечер этого дня, ясный, нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул „ура“, с которым был взят В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня… Я часто думал с тех пор о глубокой разнице между завоевательным и оборонительным периодами войны. Конечно, и тот, и другой необходимы лишь для того, чтобы сокрушить врага и завоевать право на прочный мир, но ведь на настроение отдельного воина действуют не только общие соображения, – каждый пустяк, случайно добытый стакан молока, косой луч солнца… и свой собственный удачный выстрел…» (Гумилёв 2001:154-155).
В «Наступлении» Гумилёв не только передаёт живую динамику конкретного боя, но восходит к библейскому пониманию войны, исхода сражения, когда победа достигается не количеством, а по промыслу Бога, по молитвенному слову. Поэтому и не нужно бойцам яства земного: Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого что Господне слово Лучше хлеба питает нас. Эта мысль о небесной помощи вызывает ассоциативную связь с образами блоковского цикла «На поле Куликовом»: В степном дыму блеснет святое знамя И ханской сабли сталь… И когда наутро тучей чёрной Двинулась орда, Был в щите Твой лик нерукотворный Светел навсегда. Известно, что Гумилёв с фронта прислал Ахматовой фотографию, на которой были написаны блоковские строки: Помяни ж за раннею обедней Мила друга, светлая жена! Ахматова говорила, что «у Николая Степановича есть период и „русских“ стихов – период, когда он полюбил Россию, говоря о ней так, как француз о старой Франции. Это – стихи „от жизни“, пребывание на войне дало Николаю Степановичу понимание России – Руси.
Зачатки такого „русского Гумилёва“ были раньше – например, военные стихи „Колчана“, в которых сквозит одна сторона только – православие, но в которых ещё нет этих тем» (Лукницкая:164-165).
Стихотворение «Война» написано после «Наступления» и по своему содержанию является художественным синтезом понятия «война». В семантике текста можно выделить несколько планов: это война, изображаемая как мирный труд; Бог, благословляющий воинов на ратный подвиг, и наконец победа – итог войны. Композиционно в нём четыре смысловых части.
Первые две строфы – первая часть, это поле битвы, оно словно перед нами, поэт даёт картину в конкретных и запоминающихся, неподдельных деталях. В этой части наблюдаем сгущение тропов, создающих не только зрительное представление, но и звуковое. Стихотворение резко открывается сравнением Как собака на цепи тяжёлой, которое чередуется с глагольной метафорой тявкает за лесом пулемёт и метафорой-сравнением И жужжат шрапнели, словно пчёлы. Завершает строфу метафора-загадка Собирая ярко-красный мед (кровь). Во второй строфе сравнение как будто пенье Трудный день окончивших жнецов сменяет уподобление это – мирное селенье В самый благостный из вечеров. Кстати, отметим общую особенность сравнений: война, её атрибуты сравниваются с мирной жизнью, с трудом хлебопашца.
Во второй части (третья строфа) утверждается светлое и святое дело войны: И воистину светло и свято Дело величавое войны. Обратим внимание на важный звукообраз, создающийся за счёт повторов: наречие воистину, находясь в начале строки, словно отзывается в предикативных прилагательных светло и свято, что и создаёт звуковой образ, который поддерживается аллитерирующим В следующего стиха: вст – свт – свт – в – в. Поэт, доказывая святость и величавость войны, использует аллегорический образ Небесных сил – Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. Именно воинов (прямое значение), это ещё и указание на военные стяги с изображением святых ликов. Эта строфа является семантическим узлом стихотворения, так как в ней «вступает» тема Бога, объясняющая святость войны и смысл победы воина-христианина.
Третья часть текста (четвёртая и пятая строфы) – представляет собой развёрнутую метафору-сравнение, где тема Бога становится центральной, так как исход битвы зависит от его воли. По сути эта часть не что иное, как молитва пред Господом за Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови. Поэт молит: Ныне, Господи, благослови. И далее объясняя причину своей мольбы, он сравнивает воинов с теми, кто пашет землю, и с теми, кто посвящает жизнь Богу, – с монахами, кто уходит от мирской жизни в монастырь. В связи с этим укажем на то, что не случайно в окончательной редакции «Пятистопных ямбов» (1915) в последней строфе возникает образ монастыря, вызывающий ассоциации с подобными образами у Пушкина и Тютчева (Белова 2003).
В четвёртой части (последняя строфа), начинающейся с противительного союза но, содержится важный вывод о христианском смысле победы. В душе поэта по-прежнему звучит молитва (…о Господи, … даруй), но вся эта строфа по своему значению противопоставляется предыдущему тексту. Тема Бога центральной части стихотворения (Серафимы…) звучит здесь в полную силу: Но тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: «Милый, Вот, прими мой братский поцелуй!». Поэт вкладывает православный смысл в понимание победы и поэтому обращается к Богу о даровании победы царского часа тому, кто милостив и во враге своём видит брата и его бессмертную душу. «Блаженны милостивые; ибо они помилованы будут» (Мф. 5.7). «Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших; благотворите ненавидящим вас; благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас» (Лк. 6.27-28). У Гумилёва было религиозное восприятие войны (помнил о заповеди – не убий!), в дневнике Лукницкого читаем: «Как бы свято ни было чувство долга, Гумилёв – честный, храбрый солдат – боялся войны, боялся греха убийства» (Лукницкая: 179).
Отметим также, что сравнение войны с мирной жизнью строится на контрастности лексико-семантических рядов война – мирный труд. Во всём тексте всего лишь восемь слов военной тематики: пулемёт, шрапнели, война (Дело величавое войны), воины, кровь (На полях, омоченных в крови), подвиг, победа, поверженный. Другой ряд, связанный с домом, сельской мирной жизнью, значительно шире: собака, пчёлы, мёд, пенье … жнецов, мирное селенье в самый благостный из вечеров, дело, труженики, сеющие, жнущие, соха.
Завершая статью, необходимо сказать, что Гумилёва глубоко интересовал вопрос о сложной природе человека, вопрос о душе и теле, о связи духовного и материального в человеческом существе, их вечной борьбе. Этому посвящены многие стихотворения и отдельный цикл «Душа и тело». Кратко остановимся на двух: «Вечное» и «В мой самый лучший, светлый день…» из цикла «Счастье». В первом он выражает свою мечту и надежду на встречу с Богом, на то, что он достойно пройдёт земной путь, дорогу к солнцу от червя: Смотрю в века, живу в минутах, Но жду Субботы из Суббот, Конца тревогам и удачам, Слепым блужданиям души… О день, когда я буду зрячим И странно знающим, спеши!
Эти стихи и последующие поражают своей духовной глубиной и зрелостью, они более чем открыты. Невольно вспоминаются пушкинские слова о том, что «искренность драгоценна в поэте». Не случайно некоторые из современников Гумилёва, выделяя его среди других, подчеркивали его особенность как пленительной личности. Все романтические маски давно сброшены, душа обнажена и открыта Богу, она жаждет искупленья:
В мой самый лучший, светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.
_____
Литература:
1. Белова А.В. «Туда взлетая, звук немеет…» – ж. «Русская речь», 2003 №6.
2. Высотский О.Н. Николай Гумилёв глазами сына. – М., 2004.
3. Гумилёв Н. Собр. соч.: В 4 т. – М., 1991.
4. Гумилёв Н. Стихотворения и поэмы. – СПб., 2000.
5. Гумилёв Н. Проза поэта. – М., 2001.
6. Зобнин Ю.В. Н. Гумилёв – поэт Православия. – СПб., 2000.
7. Ковтунова И.И. Очерки по языку русских поэтов. – М., 2003.
8. Лукницкая В. Николай Гумилёв. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. – Л., 1990.
9. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. – М., 1990.
10. Полушин В.Л. Николай Гумилёв: Жизнь расстрелянного поэта. – М., 2006.
11. Потебня А.А. Из записок по теории словесности. – Харьков, 1905.
12. Потебня А.А. Теоретическая поэтика. – М., 1990.
13. Святополк-Мирский Д.П. Поэты и Россия. – СПб., 2002.
