На пустыре западной окраины Белгорода напротив овощной оптовки растянулся длинный, как пригородная электричка, одноэтажный барак. Это ветхое строение цвета выцветшей извёстки с оконными рамами, покрытыми синей облупившейся краской, и мутными, словно бычий пузырь, стёклами, с трёх сторон окружали летом некошеные заросли бурьяна, а зимой нетронутые лопатой сугробы.
Барак арендовали две организации — типография «Фрегат» и похоронное бюро «Набат». Как у одних, так и у других отбоя от клиентов не было. Часто можно было видеть, как в южные ворота барака завозилась доска и вывозились гробы, а у северных ворот разгружались фуры с паллетами картона и загружались упаковочной коробкой.
Целыми днями в «Набате» гробовщики звонко стучали молотками, сшивая гвоздями не струганную сырую щелёвку. А полиграфисты отчаянно бились со старыми импортными станками, издававшими звуки, похожие на пыхтение первых колёсных пароходов, работавших на угле.
За чахлым забором из сетки рабицы, отделявшим барак от пустыря узкой полоской, чтобы могла проехать машина, орудовала стая лютых и насквозь коррумпированных дворняг, от которых работники двух фирм откупались куриными косточками и свиными хрящиками. Но мы не будем больше раздваивать внимание читателя на обе половины этого «сераля» и сфокусируемся на тяжёлой и неказистой жизни полиграфистов из типографии «Фрегат».
В тот день размотчику Роме Меженину, водителю Диме Лаптеву и подсобнику Сане Рожкову пришлось задержаться с обедом на полтора часа, потому что аккурат в их перерыв прибыла машина с грузом. Лаптев с Рожковым подтягивали гидравлической тележкой к краю фуры паллеты с картоном, а Меженин цеплял поддоны погрузчиком и завозил на склад, ловко маневрируя между узкими проходами, что требовало немалого искусства от бывшего сотрудника милиции, не прошедшего аттестацию и так и не ставшего полицейским.
— Хух, пацаны! — выдохнул Меженин, закрывая на тяжёлый засов большие складские ворота, как их закрывали в древнерусских городищах от незваных половцев и печенегов. — Будь проклят тот день, когда я устроился в эту организацию! Теперь целый час пусть даже и не подходят! У меня законный выходной!
— Перерыв, Ром, — мягким голосом поправил смешливый Рожков.
— А ты не умничай тут, без году неделя!
Они гуськом прошли, как по лабиринту, извилистыми коридорами между паллетами и выбрались в тускло освещённое заготовительное отделение, в котором находилась размотка, две резательных гильотины и два тигеля.
В помещении было зябко, а работники ещё и порядком вымокли при разгрузке. Больше всего досталось бывшему милиционеру, который под крупными хлопьями мокрого снега управлялся с паллетами на погрузчике между фурой и складом.
Рома включил на всю мощь тепловую пушку и у всех троих в глазах защипало от поднявшейся столбом бумажной пыли. За соседней дверью вовсю посвистывали и полязгивали печатные станки и голосисто перекликались упаковщицы.
— Ром, опусти! — промычал, как телёнок, Рожков.
— Саня, отстань! Я натурал!
— Ром, ну опусти стол! — дурашливо улыбнулся подсобник.
— Так и говори: опусти стол! — чёрные и злые глаза размотчика жалили, как шершни.
Меженин раздражённо подошёл к своему станку, было слышно, как в его ботинках хлюпала вода, и резко надавил ладонью на выпуклую кнопку сбоку. Стол, предназначенный для приёма размотанной из ролика на листы бумаги, быстро поехал вниз, будто лифт.
Рожков с Лаптевым поставили свои тормозки в пакетах на стол и стали снимать рабочие куртки. Змейки у них давно сломались и застёгивались эти спецовки только на заклёпки.
— Да не на вешалку, на батарею их вешайте, опёздалы! — рассердился Рома.
Саня с Димой были одногодки, обоим по двадцать. Оба среднего роста, худощавые и, что называется, настоящие русаки — серые глаза, пшеничные волосы, невыдающиеся носы на продолговатых лицах. Словом, двое из ларца, или, как сказали анекдотичные японцы, встретившие в лифте двух грузинов: «Эти русские все на одно лицо». Только Рожков отслужил в армии и у него была девушка, а Лаптев в армии не служил и девушки у него не было, за что Меженин в шутку называл за глаза последнего «импотент с плоскостопием».
Рома сел на табуретку и его живот, размером с баскетбольный мяч, сначала слегка подпрыгнул, а потом уютно разместился на коленях. У Меженина было круглое и смугловатое лицо. В знак солидарности с директором типографии тридцатилетний Рома принял «постриг» и всегда ходил, сверкая лысиной. Только у Корнейчука волосы выпали, а Рома свои брил. Но директор всё равно недолюбливал размотчика и называл его «шлангом».
Пока Саня с Димой выкладывали на стол свою еду, Меженин скинул ботинки, снял носки и выжал из них обеими руками чёрную жижу на пол.
— Охренеть! — глаза у Ромы полезли на лоб. — Чем же они их красят, сволочи?! Наверное, гудроном. Пойти, что ли, в снегу их простирнуть?
— Давай лучше пообедаем, Ром, — предложил Рожков, выложив на общий стол котлеты и сырники.
— А хрен с ними! — Меженин тщательно вытер ладони об штаны спецовки, встал, налил из баклажки воду в миску, закинул туда сосиски и поставил вариться на электроплитку.
Резкий порыв ветра распахнул форточку и сотрапезников снова, как при разгрузке, осыпало хлопьями мокрого снега.
— Ай, падла! — снежинки попали Роме за шиворот.
Он вжал голову в плечи, быстро вскочил на табуретку и закрыл на крючок стеклянную дверцу.
— У нас, у Майском... — по-гусиному прогоготал Лаптев.
— Ой, Димон, знаю я, как у вас, у Майском, — Меженин обхватил щёки ладонями, сделал страшные глаза и затараторил, — Гуси гогочут, а дождь лупя-я-я!.. Что у тебя, опять гусиные лапки?
— Ага, — Дима развернул фольгу и обнажил жареную гусиную ножку, натёртую чёрным перцем.
— Га-га! — передразнил Меженин. — И, конечно же, опять мамкин компотик. Когда ты женишься, Димон?
— Ром, чего ты пристал к человеку, — вступился за сверстника Рожков. — Может он не хочет жениться.
— Хочет! — отрезал размотчик и ехидно усмехнулся. — Я вижу, как он на тигельщицу нашу, Аллу Викторовну, поглядывает. Да, Димон?! Она сейчас как раз с мужем разводится, а тут ты такой нарисовался — молодой и красивый. У меня уже сыну пять лет, а ты всё не женишься.
— Ром, а яблочки тебе жена червивые положила, — перевёл стрелки подсобник, видя, как Лаптев, весь красный, будто ему сдавили горло, не может прокашляться.
— Я эти яблочки в своём саду своими руками рвал. Ясно тебе, товарищ женщина! Червивые — зато натуральные. А вы всякую дрянь в «Магнитах» берёте.
Тоненькие сосиски тем временем уже хорошо проварились. Рома взял тряпку, накрыл миску крышкой от чайника, слил воду на пол и поставил своё блюдо на стол:
— Берите пацаны сосиски горячие, будут письки стоячие!
Рожков попытался снять целлофановую обёртку, но сосиски были ещё слишком горячими и подушечки пальцев самовольно отскакивали от них.
— Саня, — скривился Меженин. — Тебе показать, как это делается? Ты презервативами никогда не пользовался?
— Ром, они мне не нужны, — расслабленно улыбнулся подсобник. — У меня невеста есть.
— У тебя два закидона, Саня: девушка и сборная Испании по футболу.
— Испания — чемпион! — сработал органчик в голове Рожкова.
За эту кричалку его в типографии прозвали Чемпионом. Сразу после армии Саня плотно занялся просмотром матчей чемпионата Испании, рассчитывая таким непыльным образом зарабатывать на ставках в букмекерских конторах. Но дело не выгорело, выигрыши чередовались с проигрышами, и только каким-то чудом Рожкову удавалось выходить в ноль. А тут ещё с девушкой познакомился, с которой решил создать семью. И пошёл Чемпион по объявлению в типографию делать карьеру с самой низшей ступеньки.
— Димон, ты косточки в газету заверни для собак, а то потом опять будем штаны сушить дома, — распорядился Рома, накалывая вилкой огромный, как беляш, золотистый сырник. — Ну и сырник у тебя, Саня, никогда таких не видел.
— Девушка нажарила, Ром, — снова улыбнулся Чемпион и склонил голову набок, на шее возле ключицы темнел засос.
— Был у нас тут один «сырник».
— Что за «сырник», Ром?
— Да печатник. Сергей Николаевич. Мы его сокращённо «сырником» называли. Он к нам пришёл после развода. Мы спросили: «Ну и как теперь тебе живётся?» Он отвечает: «Нормально. Зрение прорезалось. Деньги видеть стал». Прикольный такой мужичок.
— И где теперь этот «сырник», Ром?
— Спёкся! — проглотив сырник, как голодная собака, Рома вытер ладонью жирные губы. — У тебя девушка не хохлушка, Сань? Дай-ка, Димон, твоего мамкиного компотика глотнуть... Здесь такая текучка, пацаны, вы не представляете. Я тут второй год работаю, можно сказать уже старожил, а вы всего ничего.
Они закончили свой обед. Лаптев завернул гусиные кости в газету, Меженин, сжав двумя пальцами кончик носа, как прищепкой, смачно высморкался в угол, а Рожков сытно икнул и достал из кармана новый смартфон, недавно подаренный ему родителями на день рождения.
— Жулики и воры, пять минут на сборы! Жулики и воры, пять минут на сборы! — ворвались из смартфона в их мрачное обиталище весёлые и ломающиеся голоса каких-то расшалившихся после школы подростков.
— Что это за хрень, Саня? — выпучил глаза Рома.
— Это сайт «Эхо Москвы», Ром, — объяснил Чемпион. — Блогер ведёт трансляцию с митинга в Москве.
— Я скоро чесаться начну от твоих блохеров! А что им нужно?
Вместо Чемпиона патлатый блогер, похожий на братьев Самойловых из рок-группы «Агаты Кристи», сам растолковал размотчику Роме, из-за чего весь сыр-бор. Оказывается, мы проср... думские выборы и теперь все порядочные люди должны объединиться, чтобы не допустить надругательства над волеизъявлением граждан на выборах президентских. Иначе, если жулики и воры захватят всю полноту власти, то можно тушить свет и валить из страны, потому что при таком раскладе здесь ничего хорошего больше быть не может даже в теории. Протестное движение называлось «За честные выборы».
— Это что, получается они типа хохлов, что на Майдане скакали? — мучительно напряг извилины Меженин. — Вот они дебилы! Они думают, что мы из-за их выборов жить лучше станем?
— Я не знаю, Ром. Мутно всё это.
— А нам надо конкретно! Вот если бы они потребовали всем заплату поднять в два раза, я бы их поддержал.
— Ты вышел бы на митинг, Ром?
— Вышел бы!
— Против своих?
— Каких своих?
— Ну ты же в милиции работал...
— Дурак ты, Саня! За свои права надо бороться! А ты что, не вышел бы?
— Ну, я не знаю, — опустил глаза Чемпион.
— Всё с тобой ясно! Ты только в цеху можешь орать: «Испания чемпион!», и то, потому что знаешь, что твоя Испания нахрен никому не нужна.
— А как бороться, Ром? Вот Корнейчук сказал всем выйти в воскресенье, и все засунули языки поглубже и вышли, ни один не залупился.
— Могли бы хоть двойную оплату потребовать, выходной всё-таки, — подал голос немногословный Лаптев. — И так работаем за пятнаху, ничего на неё не купишь.
— Ты хоть не крякай, — досадливо поморщился Меженин. — Вы просто не знаете, что тут раньше было, пацаны!
— А что было, Ром?
— Да полный беспредел, Саня! Я когда устроился сюда, неделю работаем, вторую, месяц... Я не выдержал, говорю: «Постойте, мужики, а когда у вас тут выходной?» А они вытаращились на меня, как бараны: «А что такое выходной?» А я юридический институт закончил, я им эту тему расчухал, пошли мы к Корнейчуку...
— Да ну, Ром, ты гонишь, — недоверчиво посмотрел Чемпион на бывшего дяденьку милиционера.
— Гонит твоя бабка самогон! — разозлился размотчик, сунул два пальца в рот и раздвинул ими пошире щёки изнутри — Видишь, все зубы целы! Потому что я за базар всегда отвечаю!
— Нет, Ром, — нахмурился Чемпион, что происходило с ним крайне редко, — я считаю, что нужно пожёстче с ними бороться и не работать в выходные.
— Пожёстче? — сузил глаза размотчик. — А помнишь, Димон, у нас тут работал универсальный солдат Серёга Пыхов?
— Ага.
И Меженин рассказал Чемпиону такую историю...
...За месяц до описанного нами разговора на собеседование в типографию «Фрегат» пришёл коренастый мужик средних лет, похожий на дореволюционного мастерового с какого-нибудь путиловского завода. Штаны у него были заправлены в сапоги, поверх клетчатой рубахи, как болотная ряска, зеленела жилетка, на голове серый картуз, под кустистыми белёсыми бровями антрацитовые глаза, горевшие, однако, каким-то холодным огнём.
Директор типографии Дмитрий Корнейчук принял соискателя в своём маленьком офисе, разделённом гипсокартонной перегородкой на две части. За стенкой шебуршились, как мыши, бухгалтер, менеджер и дизайнер. Кабинет был настолько крохотным, кто когда Корнейчук решил устроиться в кресле поудобнее и вытянул под столом ноги, Пыхову, сидевшему на стуле напротив директора, пришлось раздвинуть свои.
Капризно и брезгливо выпятив нижнюю губу, словно избалованный ребёнок, которому суют в рот очередную ложку манной каши, директор придирчиво оглядывал мастерового человека. Текучку кадров во «Фрегате» можно было сравнить с весенним половодьем, что сделало Корнейчука крайне недоверчивым и почти мизантропом.
— Не местный? — подозрительно зыркнул директор на Пыхова.
— Из Тулы, — кашлянул тот в кулак.
— Туляков уважаем. «Левшу» читали, — Корнейчук пристально уставился на мастерового и пошевелил тремя пальцами, как обычно пересчитывают деньги или перелистывают страницы. — Хотелось бы увидеть какое-нибудь документальное подтверждение твоей личности.
Бордовый аусвайс с тиснёным двуглавым золотым орлом оказался в руках директора, который быстро пролистал странички и что-то записал себе в блокнот.
— Ну что, Пыхов, давай пыхнём, — мрачно улыбнулся директор и приглашающе раскрыл пачку «Парламента». — Разговор у нас будет длинным.
Но даже от улыбки Корнейчука веяло чем-то зловещим. Может быть потому, что обликом своим директор походил на основателя ЧВК «Вагнер», только уши у него были не оттопырены, а плотно прижаты к голове.
Пыхов жил в Туле с родителями и работал в типографии «Прогресс», где была точно такая же текучка. Именно из-за неё за пять лет Серёга успел познакомиться со всеми полиграфическими станками у себя на работе. Корнейчук подробно и заинтересованно расспросил Пыхова о всех его навыках и умениях, а потом, откинувшись в кресле и зажмурив глаза, как сытый кот, равнодушно подытожил:
— Ну, нам тут универсальные солдаты не нужны. Нам нужен печатник.
Мастеровой человек охотно согласился исполнять обязанности печатника.
— Ну а к нам как попал? — уже по-свойски спросил директор.
— Из-за жены. Не захотела ко мне ехать, пришлось мне к ней.
— Нравятся наши бабы? — рассмеялся Корнейчук, что у него вышло тоже зловеще. — Ну, ладно, завтра выходи на работу, а у нас тут сейчас планёрка будет.
Утром нового печатника встретил высокий и тощий нетрезвый старик. Под правым глазом у него красовался здоровенный синяк, переливавшийся на свету всеми цветами радуги, на переносице грязный пластырь, левая щека стёрта до крови, словно её шлифмашинкой шкурили, голова ото лба и выше туго обмотана бинтом, из-под которого только на самой макушке выглядывали волосы, как перья у проросшей луковицы.
Это был мастер цеха Игорь Иванович Клочко. Работники называли его «дедом». Однако, когда самая буйная переплётчица, польстившаяся на «ефрейторскую» должность Клочко, подженилась к нему и заглянула в его паспорт, то оказалось, что «деду» всего сорок четыре года.
— Ты новый печатник? — глаза мастера насмешливо блестели, словно это не он, а Пыхов попал в трудную жизненную ситуацию.
— Я, — спокойно ответил Серёга, повидавший всякое в своей типографии. — А ты кто?
— Мастер. Игорь Иванович.
— Серьёзно? А что с лицом?
— Бандитская пуля, — пьяно пошатнулся «дед». — Вот формы. Начинай печатать «Русские гвозди». Вечером за ними бандюки приедут. Не успеем, сам понимаешь, что с нами сделают.
На самом деле «деда» отоварили не бандюки, а муж тигельщицы, с которым они выпивали у того на хате. В какой-то момент безработный муж-пьянчуга поймал «белочку», и с криком: «Почему у моей жены такая маленькая зарплата?!», кинулся на мастера с газовым ключом. Потрясённая тигельщица вызвала «скорую». Всё было, как в песне про Щорса — «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Утром непутёвый мастер, попавший в обработку к медикам, пришёл в таком непотребном виде, что хоть плачь, хоть смейся, хоть стой, хоть падай. Больше Клочко «дедом» никто не называл. У него появилось новое прозвище — Чиполлино.
Пыхов прицепил печатную форму к цилиндру «Ромайора», залил краски в корыто, загрузил хромэрзац на стол-подъёмник, включил натиск, сел на табурет, широко расставив ноги и уперевшись ладонями в колени, и стал наблюдать как отпечатанные листы укладываются в стопу на выходе из станка.
А Клочко тем временем, будто лиса в курятник, повадился бегать на склад, где между паллетами у него был тайник. Там он прикладывался, по глотку, к бутылке, закусывал конфетой с зелёным крестом, чтобы отбить запах, и молодцевато выскакивал со склада, блестя глазами, как бравый солдат Швейк.
Эта идиллия продолжалась два часа, пока на работу не подъехал на новом «Пассате» заместитель директора Евгений Фисенко, которого работники прозвали Фикусом. Корнейчук любил со своими помощниками засиживаться допоздна, поэтому начальство обычно подтягивалось на работу ближе к обеду, чтобы снова устраивать планёрки с кофейком до глубокого вечера.
Фикус был ровесником Клочко, только выглядел сообразно своему возрасту. Он был рыжий и косой, что ещё со времён Петра Первого считалось серьёзным изъяном, ибо Бог шельму метит. Таким людям не дозволялось продвигаться по государевой службе и свидетельствовать в судах, потому что не вызывали они доверия своим сомнительным обликом.
Однако Фесенко посчастливилось расти вместе с Корнейчуком на Болховце — окраине города в частном секторе. Вместе они собирали козьи «орехи» для удобрения огородов, вместе учились в одном классе, и когда Корнейчук открыл фирму и ему понадобился помощник, то он вспомнил о своём друге детства.
Евгений же оказался форменной свиньёй. Корнейчук был подвержен паническим атакам и убеждён, что мир захлестнул хаос, который можно обуздать только разумным планированием. Поэтому директор до позднего вечера со стаканчиком кофе и своими верными помощниками тщательно раскладывал по полочкам, кто за что отвечает, и кто чем должен завтра заниматься.
Помощники — главный инженер Евгений Фисенко, менеджер Лена Ордынская и мастер Игорь Иванович Клочко — отчаянно кивали головами и во всём соглашались со своим шефом. Успокоенный и ободрённый заверениями свиты, что завтра рабочий процесс будет идти по строго намеченному плану, Корнейчук отъезжал домой на чёрном, как совесть коммерсанта, «Лэнд Крузере».
Когда на следующий день директор к полудню приезжал на работу, то наблюдал, что в цеху ещё конь не валялся, работники занимались не пойми чем, а вчерашние соратники перекладывали вину за бардак друг на друга. Глаза Корнейчука ширились от мистического ужаса и готовы были выскочить из орбит. В гневе директор разбрызгивал слюни на все четыре стороны, а сотрудники щемились от него, как колорадские жуки от опрыскивателя.
А всё оттого, что одноклассник Корнейчука обычно приезжал на работу на час раньше своего шефа и вносил в ранее утверждённый план такие коррективы, после которых у всех создавалось ощущение, будто стихия гонит «Фрегат» по волнам без руля и без ветрил. И нельзя сказать, что Фисенко намеренно хотел огорчить директора своим своеволием, или, что его, на свежую голову, неожиданно посещал более блестящий план, чем выработанный накануне коллективным разумом. Просто Евгению тоже хотелось порулить «Фрегатом», пока его законный владелец ещё не заступил на капитанский мостик.
— Барчук идёт, — тихо предупредил мастер нового печатника.
Фикус шёл им навстречу, вальяжно покачивая бёдрами, в голубых джинсах и красной рубахе на выпуск с тремя расстёгнутыми верхними пуговицами. На шее у него блестела золотая цепочка, на среднем пальце левой руки горела золотая печатка, а под верхней губой сверкал большой золотой зуб-резец.
— Игорь Иванович, я забираю твоего бойца, — Фикус обдал их обоих запахом ментоловой жвачки с нотками армянского коньяка.
— Так ведь у нас план...
— Я всё переиграл, — небрежно бросил главный инженер.
— Директор будет недоволен, — с сомнением покачал забинтованной головой Чиполлино.
— У нас резчик заболел.
— Знаем мы эту болезнь, — хмыкнул Клочко, — алкоголизм называется.
— Игорь Иванович, — холодно осадил Фикус мастера, — без комментариев.
Пыхов вопросительно посмотрел на Клочко, и тот ответил ему иудиной улыбкой:
— Ну, что стоишь? Смывай машину, гумируй пластину, иди вон с ним.
— Игорь Иванович сам это сделает, пойдём я тебе объясню задачу, — и Фикус повёл Пыхова в соседнее отделение барака, где находилась размотка, гильотина и два тигеля.
Возле резалки стояло два поддона, на каждом по две стопы картона второго формата высотой с человеческий рост, на листе по сорок этикеток с двойными резами.
— Нам «Котофея» сегодня порезать надо позарез. В ночь его повезёт наш водитель на Москву.
— Да это не реально...
— Тебе упаковщица будет помогать.
— Да тут одной порезки на три дня...
Фикус припёр Пыхова к столу гильотины пивным животом, покрутил пуговицу его жилетки, свёл глаза в кучу, а потом тихо и проникновенно сказал:
— Если ты сделаешь то, о чём я тебя прошу, я стану самым счастливым человеком на свете...
Через десять минут пришла весёлая и круглобокая бабушка с обёрточной бумагой и скотчем. Она разложила свои орудия труда на упаковочном столе и бойко, как на кассе в «Макдональдсе», крикнула Пыхову:
— Что паковать?
— Я не порежу всё это сегодня.
— А мне плевать. Я до полшестого и гори он огнём этот концлагерь...
Пыхов пыхтел, согнувшись над столом гильотины, разворачивая, подбивая и подрезая со всех сторон высокие стопки этикетки. От кропотливого и безостановочного труда у него на лбу выступила испарина. Сначала захотелось пить, а потом и в туалет, но Серёга решил дотерпеть до обеда, чтобы сделать больше работы.
За пятнадцать минут до перерыва к Пыхову подошла молодая высокая женщина с ногами длинными, как у цапли, и таким же длинным носом. За нос ей в типографии дали прозвище Буратино. Это была менеджер-продажник Лена Ордынская.
Когда текучка кадров вымыла из офиса «Фрегата» всех менеджеров с высшим образованием и о типографии расползлась дурная слава по городу, к Корнейчуку потянулись менеджеры из ПТУ. Ордынская среди них оказалась настоящим самородком. Лена была вовсе не глупа, но ей было не до учёбы, потому что росла она в неблагополучной семье.
Если друг детства директора Фикус постоянно создавал на работе авралы и неразбериху, то пришедшая с улицы Лена Ордынская, наоборот, разруливала даже самые безнадёжные ситуации с заказчиками. Корнейчук то и дело слышал за перегородкой её коронную фразу, всегда произносимую манерным и чуть картавящим голоском: «У нас форс-мажор, дайте нам ещё пару дней, я вас умоляю!»
В общем, Ордынская и Фисенко дополняли друг друга, как Инь и Янь. Да и цель у них была одна — добиться расположения Корнейчука. Только шли они к ней с противоположных сторон. Лена стремилась достичь задуманного обязательностью и предсказуемостью в работе, а Фикус, напротив, умышленно создавал хаос, чтобы Корнейчук боялся срыва заказов и крепче держался за своего однокашника.
Понаблюдав за их потугами, Корнейчук решил отправить Лену заочно учиться в московский полиграфический институт за счёт фирмы. А главному инженеру Фисенко, посчитал директор, достаточно будет образования, полученного тем в индустриальном техникуме.
— Ты Сергей? — спросила Ордынская Пыхова.
— Я.
— Пойдём со мной. Нужно, кровь из носу, фуру с картоном разгрузить.
— А этикетку резать? Её сегодня на Москву отправляют.
Если бы в Лене Ордынской была хоть крупица женского чувства, она бы припёрла Пыхова грудью к станку, жеманно покрутила пуговицу его жилетки и, влюблённо глядя в глаза, проворковала бы: «Если ты разгрузишь эту фуру, я стану самой счастливой женщиной на свете...»
Но Лена оказалась из тетчеровской породы — железная леди со стальными мужскими причиндалами. Поэтому она, прижав руки к туловищу и растопырив пальцы, грозно прокаркала:
— Сейчас для типографии задача номер один — разгрузка фуры! Все остальные задания должны быть выполнены своевременно в порядке очерёдности!
— Что за кипиш? — подошёл к ним главный инженер вместе с Чиполлино. — Пойдём, Серёг, фура приехала, надо разгрузить.
Пыхов ощутил мощный прилив желания послать всех начальников подальше, но потом подумал, что увольняться в первый же день как-то глупо.
На выходе из склада их ожидали размотчик Рома Меженин и водитель Дима Лаптев, который должен был, по замыслу Фисенко, везти ночью в Москву ещё не порезанную этикетку.
— Пацаны, это Серёга, он будет вам помогать. Серёга, это Рома и Димон, — быстро познакомил их друг с другом Фикус.
— Ну пошли, — недоверчиво глянул Рома на Пыхова и они направились к фуре. — Ты женат?
— Женат.
— А дети есть?
— Нет.
— А где твоя жена работает?
— В Управлении.
— В троллейбусном?
— В культуре.
— Опачки! — присвистнул Рома, обращаясь к Лаптеву. — Ты понял, Димон, как наша типография поднялась! Культура к нам потянулась!
— Рома, хорош свистеть! — цыкнул Фикус. — Разгружайте!
Дальше Клочко, Ордынская и Фисенко наблюдали как Меженин, Лаптев и Пыхов выгружали из фуры паллеты с картоном. Все так увлеклись каждый своим делом, что не заметили, как к ним подскочил Корнейчук. Засунув руки в карманы брюк и поёживаясь от покусывающего ноябрьского морозца, директор лихо отбивал чечётку, как страждущий человек перед запертым туалетом.
— Всех приветствую! — Корнейчук неожиданно замер, вытащил руки из карманов, а потом, как бесноватый фюрер резко поднял кулаки вверх и молниеносно опустил вниз. — Я не понял?! Почему он грузит?! Мы взяли его, чтобы он нам печатал, а не грузил! Евгений, что происходит?!
— Людей не хватает, — буркнул Фикус и помрачнел оттого, что он больше не рулевой.
— Людей не хватает?! — директор выпучил глаза, словно краб. — Евгений! А ты? А Игорь Иванович? Вы кто? Не люди? Или ты мне предлагаешь стать человеком? Отвечай, сволочь, когда я с тобой говорю!
У Евгения на этот случай была своя отработанная метода. Зная о том, что директор впадает в неистовство, когда подчинённые его игнорят, Фикус приучил себя встречать все нападки начальника непробиваемым молчанием. Опыт показывал, что чем сильнее взбесится Корнейчук, тем скорее он успокоится, а потом ещё даже извинится за то, что погорячился.
— Ты почему молчишь, дрянь?! На принцип пошёл?! Да?! На принцип?! — директор метнулся от главного инженера к менеджеру и заорал, как потеряшка в лесу. — Ле! На! Ты! Меня! Слышишь?!
— Слышу, — сморгнув от распылённой Корнейчуком мокроты, деревянным голосом ответила Ордынская.
— Вот видишь! — директор снова набросился на Фикуса. — Лена! Меня! Слышит! А почему ты! Меня! Не слышишь?!
Метод главного инженера Фисенко начал действовать. Корнейчук внезапно затих и обернулся к фуре. Меженин и Лаптев прятались за погрузчиком возле забора, а Пыхов, подойдя вплотную к начальникам, округлившимися глазами метал немые вопросы к Корнейчуку, Фисенко, Лене Ордынской, Игорю Ивановичу: «Кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?»
Директор пересёкся полубезумным взглядом с печатником, сгрёб остатки стремительно покидающего его бешенства, и прорычал:
— А ты чего вылупился?! Иди печатай!
Лицо Пыхова исказила досада. Он снял картуз, в сердцах бросил его оземь и ожесточённо рубанул:
— Пошли вы все нахер...
...Рома Меженин закончил рассказ.
— И ушёл? — спросил восхищённый подсобник.
— И ушёл, — подтвердил размотчик. — Корнейчук звонил ему потом: тыры-пыры, Серёж, зла не держи, ты работал у нас, хоть и полдня, я тебе кое-что должен, приди за деньгами, а то не по-христиански как-то... А он ему и по телефону сказал: «Пошли вы все нахер!»
— Вот это мужик! — воскликнул Чемпион. — Я тоже хочу стать таким, как он!
— Да мы тоже кое-что можем, — приревновал Рома к Пыхову и навёл, как дуло пистолета, свой толстый палец на размоточный станок. — Вот если я из этой «дуры» один болт вытащу, вся типография на колени станет. Это называется «итальянская забастовка», Са...
Размотчик разом осёкся, не закончив фразу. На Меженина внимательно смотрели проницательные глаза Лены Ордынской, неожиданно возникшей перед ним, словно гриб из-под земли.
— Рома, ещё одна фура приехала.
— Лен, да вы заколебали! — дал волю нервам Рома. — Мы с пацанами в свой перерыв разгружали!
— Рома, я вас тут поубиваю всех с пацанами! — подскочил к ним Корнейчук, так же отбивая ногами чечётку и держа руки в карманах, а за ним, не отставая, как хвост, Фикус и Чиполлино. — Что за кипиш, Лен?
— Фуру надо разгрузить.
— Рома! — директор завыл страшным голосом, каким взрослые пугают маленьких детей. — Тебе твой менеджер поставил задачу — разгрузить фуру! Что неясно?!
— Дмитрий Владимирович! Мы устали! Мы в обед работали!
— Рома! Ты что тут митинг устроил!
— Почему сразу митинг?
— Рома! Ты же бывший мент! Ты мне что обещал? Что порядок в цеху будет! Был у нас такой разговор?
Рома вскочил со стула, зло сдёрнул с батареи свою, ещё не высохшую, куртку, и сердито прикрикнул на Чемпиона:
— А ты чего вылупился? Особое приглашение нужно?
— Эх, — крякнул водитель Лаптев и медленно, словно раздумывая, поднялся.
Последним встал Чемпион, и все трое направились на выход, прихватив по пути гидравлическую тележку, которая загрохотала в глубине склада, как отошедший от перрона поезд. Потом Рома, матюкаясь и проклиная нелёгкую жизнь полиграфиста, снял тяжёлый засов с ворот и на всю типографию раздался истошный вопль подсобника Рожкова:
— Испания — чемпион!!!
