От переводчика
С Генри Уордсвортом Лонгфелло, разумеется, не с ним самим, а с его творчеством, я познакомился довольно рано, ещё школьником 7-8 класса, когда мне предложили участвовать в городской, а потом и в республиканской олимпиаде по английскому языку. Надо заметить, что, по крайней мере в конце 50-х – начале 60-х годов минувшего ХХ столетия, обучение английскому (да и любому другому!) иностранному языку в школе, хотя и было обязательным, но сводилось к знанию латинского алфавита и умению произнести несколько тривиальных фраз, но не худо-бедно поддержать беседу с иностранцем на бытовом уровне. Так было в СССР, но не везде.
Я рос в Петрозаводске, столице тогда Карело-Финской республики, где всё ещё проживало значительное число американских и канадских финнов, после 1917-го года прикативших в СССР помогать строить коммунизм и чудом уцелевших в вихре сталинских репрессий. Одна из них, имя которой – Милдред Карловна Росс – я не забуду до конца дней своих, обучала меня английскому языку.
Но вернёмся к Лонгфелло. Отрывок из его бессмертной «Песни о Гайавате» я выбрал для чтения наизусть на той самой олимпиаде по английскому языку. До сих пор помню несколько строк из этого отрывка:
In the vale of Tawasentha,
In the green and silent valley,
By the pleasant water-courses,
Dwelt the singer Nawadaha.
Round about the Indian village
Spread the meadows and the corn-fields,
And beyond them stood the forest,
Stood the groves of singing pine-trees,
Green in Summer, white in Winter,
Ever sighing, ever singing…
Тогда же я узнал, что Лонгфелло – один из самых знаменитых американских поэтов, известный, прежде всего, уже упомянутой выше «Песнью о Гайавате». Для Карелии это имело особое значение, поскольку (цитирую некий интернетовский источник) “стихотворный размер для своего национального эпоса – нерифмованный четырехстопный хорей с женскими окончаниями, оказавшийся очень органичным для воссоздания красочного мира индейских легенд, – Лонгфелло заимствовал у финского эпоса «Калевала»”. К этому необходимо добавить, что, будучи профессором языкознания, Лонгфелло знал множество европейских языков, в том числе и финский.
В более зрелые годы я уже знал, разумеется, что Лонгфелло знаменит не только «Песнью о Гайавате», не только тем, что целиком перевёл на английский язык «Божественную комедию» Данте, посвятив этому несколько лет, но подготовил к изданию антологию «Поэты и поэзия Европы» (1845), в которой значительная часть переводов с разных языков принадлежала ему самому, а позднее он был редактором антологии мировой поэзии в 31 томе.
Однажды, уже живя в Израиле, я случайно в одной из телевизионных передач услышал историю написания Лонгфелло сонета «Снежный крест», написанного в 1879 году и посвящённого памяти погибшей за 18 лет до этого своей второй жене Фрэнсис, погибшей от ожогов, полученных во время пожара, случившегося 9 июля 1861 года. Спасая жену, Лонгфелло и сам получил ожоги лица и с тех пор он носил бороду, которая стала его торговой маркой, сонет же так и не был опубликован при жизни поэта.
Лонгфелло вообще был очень замкнутым человеком, почти не использовал автобиографических подтекстов в своих стихах. Исключениями стали два сонета: упомянутый выше «Снежный крест» и «Mezzo Cammin», как и первый, посвящённый памяти умершей 29 ноября 1835 года в возрасте 22 лет после нескольких недель болезни его первой жены Марии и написанный в Боппарде-на-Рейне 25 августа 1842 года перед отъездом домой. Лонгфелло был глубоко опечален смертью жены и написал: «Одна мысль занимает меня днём и ночью... Она мертва – она мертва!»
В этой же связи не могу не упомянуть цикл из пяти сонетов, озаглавленный «Три моих друга». Эти три друга были Корнелиус Фелтон (1807–1862) – американский просветитель, член правления Смитсоновского института, а также профессор греческой литературы и президент Гарвардского Университета; Луи Агассис (1807–1873) – естествоиспытатель, один из основоположников гляциологии; Чарльз Самнер (1811– 1874) – американский политик, сенатор от штата Массачусетс, учёный-юрист и пламенный оратор, был лидером антирабовладельческих сил в Массачусетсе и лидером радикальных республиканцев в сенате Соединённых Штатов во время Гражданской войны в США и Реконструкции Юга, – которых Лонгфелло назвал «благородной тройкой».
Общение с великими поэтами прошлого – в качестве ли переводчика или составителя антологий – побудило Лонгфелло создать цикл сонетов, посвященных мастерам стиха разных эпох: Данте, Мильтону, Чосеру, Шекспиру, Элиоту, Китсу. Классическая форма итальянского сонета достигла у Лонгфелло эстетической завершенности и мудрой ясности. Именно сонет позволяет, благодаря большой плотности текста, вместить в свои 14 строк максимум содержания, побывав вместе с Лонгфелло в дорогих и памятных ему местах: в Вудстокском парке, на реке Роне, в Бостоне, в Венеции и Флоренции…
Лонгфелло принадлежит крылатая фраза: «Музыка – универсальный язык человечества». Думаю, что стихи обладают тем же свойством, во всяком случае, мне как переводчику, независимо от разницы в происхождении, образовании, эпохах и местах проживания, были созвучны размышления и переживания, эмоции и сострадания, заключённые в сонетах великого поэта Америки.
Последние годы жизни Лонгфелло жил в уединении. Тяжёлая болезнь, приковав его к постели, не сломила силы духа. Он продолжал писать сонеты и баллады, драмы, заниматься переводами. В феврале 1882 года Америка широко отметила его 75-летие, а через месяц, 24 марта, Лонгфелло умер в своём доме в Кембридже и был похоронен на кладбище Маунт-Оберн.
Через два года, в 1884 году, в «Уголке поэтов» Вестминстерского аббатства в Лондоне был установлен мраморный бюст Лонгфелло.
Henry Wadsworth Longfellow (1807 – 1882). SONNETS.
ПОЭТЫ
Вы живы, хоть покоитесь в земле, –
Поэты, чьё бессмертие в стихах.
А вы, чей век прижизненно зачах,
Давно мертвы – в забвенье и хуле.
И всё ж с венцом терновым на челе,
Когда кровавый пот смывает страх,
Не вы ль стояли стойко на часах И выстояли в тяжком ремесле?
О да, всё так! Он сладок, словно мёд, –
Рождения стиха священный дар.
Он укрощает горечи невзгод –
Не возгласы толпы, не звон фанфар.
Лишь сам в душе своей из года в год
Удар держи и пей побед нектар.
THE POETS
O ye dead Poets, who are living still
Immortal in your verse, though life be fled,
And ye, O living Poets, who are dead
Though ye are living, if neglect can kill,
Tell me if in the darkest hours of ill,
With drops of anguish falling fast and red
From the sharp crown of thorns upon your head,
Ye were not glad your errand to fulfill?
Yes; for the gift and ministry of Song
Have something in them so divinely sweet,
It can assuage the bitterness of wrong;
Not in the clamor of the crowded street,
Not in the shouts and plaudits of the throng,
But in ourselves, are triumph and defeat.
ШЕКСПИР
Я вижу, нескончаемым потоком Течёт по шумным улицам толпа,
Гул, крик, призывно в бой зовёт труба,
И только к ночи как бы ненароком
Стихает шум в кварталах, близких к докам,
Ночная жизнь на детский смех скупа,
Спит колокол, и тишина слепа,
Из парков веет клевером и дроком.
Передо мною вновь картина эта,
Когда я раскрываю том поэта,
Посаженного Музами на трон –
Который завещал им Аполлон, –
Венец лавровый поднеся кумиру И в руки дав серебряную лиру.
SHAKESPEARE
A vision as of crowded city streets, With human life in endless overflow; Thunder of thoroughfares; trumpets that blo To battle; clamor, in obscure retreats,
Of sailors landed from their anchored fleets; Tolling of bells in turrets, and below Voices of children, and bright flowers that throw O'er garden-walls their intermingled sweets!
This vision comes to me when I unfold The volume of the Poet paramount, Whom all the Muses loved, not one alone; –
Into his hands they put the lyre of gold, And, crowned with sacred laurel at their fount, Placed him as Musagetes on their throne.
ЧОСЕР
Сторожка в парке, в ней сидит старик.
Вдоль стен картины: лань в предсмертный час,
Охотник с псами – в профиль и анфас.
Старик над книгой головой поник.
В покой луч солнца сквозь окно проник,
С ним – песня жаворонка, много раз
Её он слышал прежде, но сейчас… Записывает что-то в свой дневник…
Он был поэтом утренней зари,
Его Кентерберийские рассказы Читал – и слышал пенье петухов,
Карминных коноплянок попурри;
Читал, вдыхая запах каждой фразы,
Как прелый запах вспаханных лугов.
CHAUCER
An old man in a lodge within a park;
The chamber walls depicted all around
With portraitures of huntsman, hawk, and hound,
And the hurt deer. He listeneth to the lark,
Whose song comes with the sunshine through the dark
Of painted glass in the leaden lattice bound;
He listeneth and he laugheth at the sound,
Then writeth in a book like any clerk.
He is the poet of the dawn, who wrote
The Canterbury Tales, and his old age
Made beautiful with song; and as I read
I hear the crowing cock, I hear the note
Of lark and linnet, and from every page
Rise odors of ploughed field or flowery mead.
ЗВУК МОРЯ
Проснулось в полночь море ото сна,
На галечном пустынном берегу,
Описывая мощную дугу,
Как в бой, стремится первая волна.
Звучанием безмолвья глубина Заполнила таинственную мглу,
Я впечатленье это сберегу –
Великое рождает тишина.
Вот так порой из бездны бытия
Стремительный непознанный порыв Приносит освежающую страсть.
Её мне дал небесный судия –
Как посещенье Музы, как прилив,
Как дивную таинственную власть.
THE SOUND OF THE SEA
The sea awoke at midnight from its sleep,
And round the pebbly beaches far and wide
I heard the first wave of the rising tide
Rush onward with uninterrupted sweep;
A voice out of the silence of the deep,
A sound mysteriously multiplied
As of a cataract from the mountain’s side,
Or roar of winds upon a wooded steep.
So comes to us at times, from the unknown
And inaccessible solitudes of being,
The rushing of the sea-tides of the soul;
And inspirations, that we deem our own,
Are some divine foreshadowing and foreseeing
Of things beyond our reason or control.
СНЕЖНЫЙ КРЕСТ
Когда в ночи я не смыкаю глаз,
Вновь вижу лик ушедшей в мир иной –
Портрет, он будто сросся со стеной,
Свет ночника покуда не угас.
Здесь наступил её последний час,
Здесь пламя преградило путь земной,
И здесь она сравнялась с тишиной –
В легенде, где всего лишь пара фраз.
Гора на Дальнем Западе стоит,
Там ранним утром, солнце лишь взойдёт,
Искрится лучезарный снежный крест.
Осьмнадцать лет от глаз чужих сокрыт –
С тех пор как мне её недостаёт –
Несу свой крест – судьбе немой протест.
(Сонет написан в 1879 году, через восемнадцать лет после гибели жены Лонгфелло).
THE CROSS OF SNOW
In the long, sleepless watches of the night,
A gentle face – the face of one long dead –
Looks at me from the wall, where round its head
The night-lamp casts a halo of pale light.
Here in this room she died; and soul more white
Never through martyrdom of fire was led
To its repose; nor can in books be read
The legend of a life more benedight.
There is a mountain in the distant West
That, sun-defying, in its deep ravines
Displays a cross of snow upon its side.
Such is the cross I wear upon my breast
These eighteen years, through all the changing scenes
And seasons, changeless since the day she died.
ВЕНЕЦИЯ
Как лебедь белый, спишь в гнезде своём Средь камышей, лагунных тростников,
Тебя кормящих испокон веков;
Тебе защитой водный окоём;
Тебя ласкал и нянчил водоём –
Зачатую из ила и песков
Кувшинку в шёлке белых лепестков,
Чью славу всей душой осознаём.
О, белый город призрачных надежд Из улиц, не познавших экипажей –
Лишь тени зыбкие особняков.
Я верю, в полусне усталых вежд Увижу сонм волшебных антуражей –
Дворцы плывут, как стаи облаков…
VENICE
White swan of cities, slumbering in thy nest
So wonderfully built among the reeds
Of the lagoon, that fences thee and feeds,
As sayeth thy old historian and guest!
White water-lily, cradled and caressed
By ocean streams, and from the silt and weeds
Lifting thy golden filaments and seeds,
Thy sun-illumined spires, thy crown and crest!
White phantom city, whose untrodden streets
Are rivers, and whose pavements are the shifting
Shadows of palaces and strips of sky;
I wait to see thee vanish like the fleets
Seen in mirage, or towers of cloud uplifting
In air their unsubstantial masonry.
МОЙ СОБОР
Как две соборных башни, величавы,
Стоят, взметнувшись к небу, две сосны;
Причудливо навеки сплетены
Их кроны, образуя свод курчавый, –
Природа, вовсе не гранит шершавый
Его возвёл. Здесь ветры, вздохов полны,
Нет склепов, и отсутствуют колонны,
Нет мраморных святых, достойных славы…
Входи! Паркет устлавшая листва Смягчает эхо от твоих шагов.
Послушай! Птиц многоголосый хор
Смолкает, и не различить слова… Быть может, здесь служение без слов, Немой и кроткий с Богом разговор…
MY CATHEDRAL
Like two cathedral towers these stately pines
Uplift their fretted summits tipped with cones;
The arch beneath them is not built with stones,
Not Art but Nature traced these lovely lines,
And carved this graceful arabesque of vines;
No organ but the wind here sighs and moans,
No sepulchre conceals a martyr's bones.
No marble bishop on his tomb reclines.
Enter! the pavement, carpeted with leaves,
Gives back a softened echo to thy tread!
Listen! the choir is singing; all the birds,
In leafy galleries beneath the eaves,
Are singing! listen, ere the sound be fled,
And learn there may be worship without words.
ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА
Смотри, в закатном абрисе окна,
Садящимся светилом обагрённом,
Вечерняя звезда шлёт свет влюблённым,
Как женщина в окошке – дотемна.
И тотчас же спадает пелена Твоих покровов в полумраке сонном, –
Ты, скинув их под деревом зелёным,
В покой ленивых дрём погружена.
Венера, нежная звезда любви,
Звезда заката и звезда восхода!
Любимая, с тобою визави
Мечтаю быть под сенью небосвода,
Но свет в твоём окне уже угас,
С тобой лишь грёзы в этот поздний час.
THE EVENING STAR
Lo! In the painted oriel of the West,
Whose panes the sunken sun incarnadines,
Like a fair lady at her casement, shines
The evening star, the star of love and rest!
And then anon she doth herself divest
Of all her radiant garments, and reclines
Behind the sombre screen of yonder pines,
With slumber and soft dreams of love oppressed.
O my beloved, my sweet Hesperus!
My morning and evening star of love!
My best and gentlest lady! even thus,
As that fair planet in the sky above,
Dost thou retire unto thy rest at night,
And from thy darkened window fades the light.
НОЧЬ
Во мрак и тишь приблизившейся ночи
Лениво погружается пейзаж,
И блекнет фантастический мираж –
Вещей и духов облик скомороший:
Молва не давит каторжною ношей,
Ни гул толпы, ни славы камуфляж,
Ни возбужденье, ни заботы, ни кураж, –
Всё исчезает, лишь сомкнутся очи.
И всё милей становится окрест,
И мир не тормошит, не раздражает,
Из книги жизни стёрты все следы.
Поверх мы пишем новый палимпсест,
Который вновь былое пробуждает –
Минувшего созревшие плоды.
NIGHT
Into the darkness and the hush of night
Slowly the landscape sinks, and fades away,
And with it fade the phantoms of the day,
The ghosts of men and things, that haunt the light,
The crowd, the clamor, the pursuit, the flight,
The unprofitable splendor and display,
The agitations, and the cares that prey
Upon our hearts, all vanish out of sight.
The better life begins; the world no more
Molests us; all its records we erase
From the dull commonplace book of our lives,
That like a palimpsest is written o'er
With trivial incidents of time and place,
And lo! the ideal, hidden beneath, revives.
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Потоком – свет, воздушная река,
Мерцают ярко звёзды вдоль теченья,
Как золотой песок из заточенья
Ущелий, где ручьи тихи пока…
С испанского фрегата моряка Храня, заступник в звёздном облаченье Укажет вдоль небесного свеченья
Путь ясной ночью – путь издалека…
Я не о том и не о мифе древнем,
Как Фаэтон чуть небеса не сжёг,
Небрежно управляя колесницей,
Но о миров круженье повседневном,
Когда невидимой квадригой Бог
Умело правит твёрдою десницей.
THE GALAXY
Torrent of light and river of the air,
Along whose bed the glimmering stars are seen
Like gold and silver sands in some ravine
Where mountain streams have left their channels bare!
The Spaniard sees in thee the pathway, where
His patron saint descended in the sheen
Of his celestial armor, on serene
And quiet nights, when all the heavens were fair.
Not this I see, nor yet the ancient fable
Of Phaeton’s wild course, that scorched the skies
Where’er the hoofs of his hot coursers trod;
But the white drift of worlds o’er chasms of sable,
The star-dust, that is whirled aloft and flies
From the invisible chariot-wheels of God.
СЛОМАННОЕ ВЕСЛО
В Исландии вдоль берега бродил Один поэт с тетрадью и пером,
Мечтая, чтоб сверкнула серебром
Строка, но слов никак не находил.
Кружили чайки из последних сил,
Ревело море, предвещая шторм,
Свинцовых туч тревожный монохром
Пробившийся луч солнца осветил.
И тут на дикий брег к его ногам
Весла обломок вынесла волна, –
На нём едва заметное тавро,
Слова с трудом прочёл он, по слогам:
«Грести устал, водица солона…» –
Их записал и выбросил перо.
THE BROKEN OAR
Once upon Iceland’s solitary strand
A poet wandered with his book and pen,
Seeking some final word, some sweet Amen,
Wherewith to close the volume in his hand.
The billows rolled and plunged upon the sand,
The circling sea-gulls swept beyond his ken,
And from the parting cloud-rack now and then
Flashed the red sunset over sea and land.
Then by the billows at his feet was tossed
A broken oar; and carved thereon he read:
‘Oft was I weary, when I toiled at thee;’
And like a man, who findeth what was lost,
He wrote the words, then lifted up his head,
And flung his useless pen into the sea.
MEZZO CAMMIN (1)
Полжизни ускользнуло в никуда,
Высокопарной юности стремленья К священным идеалам вдохновенья Не воплотились, и летят года…
Не праздность, не тревоги, не нужда,
Страстей неугомонных проявленья,
Но горе, что не знало утоленья,
Заставило умолкнуть навсегда.
Гляжу, холм вполовину одолев,
На Прошлое… В туманном далеке
Сверкает город, скрытый от меня.
Осенний ветер воет нараспев,
Да звон колоколов звучит к тоске,
Да гром и вспышки Смертного огня…
25 августа 1842
(1) На полпути (итал.).
MEZZO CAMMIN
Half of my life is gone, and I have let
The years slip from me and have not fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.
Not indolence, nor pleasure, nor the fret
Of restless passions that would not be stilled,
But sorrow, and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet;
Though half-way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and sights, –
A city in the twilight dim and vast,
With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights, –
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.
August 25, 1842
ТЕНЬ
Когда умру, – спросил я сам себя, –
Что ждёт моих детей, какой удел?
С надеждой каждый на меня глядел,
И я сказал, их искренно любя:
Страницы первых глав лишь пригубя,
Читать их книгу жизни я б хотел И дальше – полную прекрасных дел И горестных минут… Знать мог бы я,
Как знают и учёный, и школяр:
За солнцем поколений череда Уходит вдаль толпой немых теней.
Шагнувшим в этот мир как Божий дар –
Лишь им надежды, счастье и беда –
Отныне, присно, до скончанья дней.
A SHADOW
I said unto myself, if I were dead,
What would befall these children? What would be
Their fate, who now are looking up to me
For help and furtherance? Their lives, I said,
Would be a volume wherein I have read
But the first chapters, and no longer see
To read the rest of their dear history,
So full of beauty and so full of dread.
Be comforted; the world is very old,
And generations pass, as they have passed,
A troop of shadows moving with the sun;
Thousands of times has the old tale been told;
The world belongs to those who come the last,
They will find hope and strength as we have done.
(Translations by Mark Polykovsky)
Марк Полыковский. Поэт, переводчик. Окончил физико-математический факультет Петрозаводского университета, затем — институт патентоведения в Москве. Заведовал патентным отделом в Карельском филиале Академии наук. В 1991 году репатриировался в Израиль. Живёт в городе Ашдоде. В 2009 году — сборник стихов «Ашдодский дневник». Всего — более 10 сборников стихов и переводов с английского. Печатается в журналах Израиля и за границей. Был литературным редактором издававшегося в Ашдоде журнала «Начало».
