Кузница милосердия0

Все, что последует ниже, написано не про врачей и не про больных. То же самое можно было бы написать о ком угодно. Мне повезло побывать в прошлой жизни врачом, а потому медицина сделалась линзой, в которой сходятся жизнеописания. И мне очень не нравится, когда эти миниатюры называют медицинскими байками. Я не рассказываю баек, все написанное — чистая правда.

Я глубоко признателен за помощь моим бывшим коллегам, особенно врачу скорой помощи Александру Иванову, моему другу еще со студенческой скамьи. Один бы я не справился.

Кушать подано, стол общий, язвенникам не читать.

 

Как вкусно просить прощения

Был такой детский рассказ, не помню чей. Может быть, Драгунского. Там мальчик набедокурил, но потом извиняется, трогательно прижимается к маме — и вдруг понимает, что это очень приятно и “даже немножко вкусно — просить прощения”.

Это “вкусно” мне запало в голову и всплыло, когда я читал дочке сказку, а в сказке был повар в белом колпаке; вот ребенок и спрашивает — зачем белый колпак?

— Ну, — говорю, — чтобы волосы в суп не падали. Тебе приятно, когда там плавает? А белый — чтобы все видели, что чистый. А то напялит себе черный, поди разбери, день он его носит или месяц.

Много лет назад я учился и работал при кафедре нервных болезней Первого ленинградского мединститута… Нет, уже Санкт-Петербургского медицинского университета, — сразу чувствуется разница. Дежурил, разумеется, по ночам. И вот меня вызывают в приемный покой на предмет расследования пьянства. Пьянство было раскрыто на пищеблоке; подозреваемая повариха доставлена и ждет моего вердикта.

Прихожу. Созерцаю.

Я человек либеральный, никого не осуждаю, все понимаю. Если что про кого напишу, то в документальном стиле, без оргвыводов. Но здесь я даже споткнулся. Повариха, которой не дали приготовить обед для всего института, стояла совсем испуганная и несчастная. На ней были белые одежды ангела. Этого ангела, ходившего к сынам человеческим, низвергли на землю, содрали в наказание крыла и хитон, постелили их у входа в адский сортир, где тысячи бесов вытирали о них свои черные копыта. Потом одежды с крылами надели обратно на ангела, а на прощание выплеснули на фартук ночной горшок Люцифера.

И я не сдержался. Это был последний в моей жизни проблеск гражданского идеализма. Я приблизился, оттянул лямочку фартука и обратился с такой речью:

— Послушайте, я все понимаю. Мне плевать, что вы выпили. Но вы же обед варили! Что, что это?! В каком вы виде?

Повариха вытаращила глаза, отшатнулась и пробормотала:

— Я больше не буду…

И я увидел, как это всем будет вкусно, прощение поварихи.

 

Циркуляр Мойдодыра

Я уже давно расстался с больницей, когда разразилась атипичная пневмония. Озаботившись ее победным шествием, я позвонил бывшим коллегам. Какие, дескать, принимаются меры.

Первым ответом было удивленное:

— Никаких.

Я не поверил, и те сознались: меры все-таки приняты.

Теперь я успокоился.

По отделениям распространили приказ-инструкцию “Как мыть руки”.

Первое: открыть кран.

Второе: правая рука моет левую, а левая — правую; другие варианты не допускаются.

Третье: нужно много обмылков, чтобы они были разовыми.

И что-то еще, уже лишнее.

 

Циркуляр Диониса

Я где-то или у кого-то прочел, что на Тайване уже выставили в общественные туалеты бутыли со спиртом, для обработки рук. Боятся, несчастные, этой ужасной новой болезни.

А ничего другого и не нужно. У нас, если спирт в общественном туалете заканчивается, его даже с собой приносят.

В нашей больнице было так…

Привезли однажды дифтерию, на ночь глядя. Пошел звон. Вернее, старческий скрип: с приемным покоем немедленно связалась некая Мария Николаевна, которая работала местным эпидемиологом лет уже пятьдесят. Была она маленькая, беленькая, любила проводить занятия по холере, всюду ходила. Это ее однажды обманули в реанимации, от которой Мария Николаевна потребовала выстроить особую утятницу: мойку для уток. И утятницу выстроили, и всякий раз, когда Марья Николаевна появлялась, ей гордо показывали, а Марья Николаевна только руками плескала, растроганная. Так утятница без дела и простояла.

И вот Марья Николаевна позвонила и прочитала подробную инструкцию: что делать и как обрабатываться после приема дифтерии.

— Щас, — сказал приемный покой.

И слили спирт, сказав друг другу:

— Начнем, пожалуй?..

 

Под водительством Мопассана

Жила-была одна женщина, и вот она захворала. Захворала не совсем смертельно, но неприятно. Она лежала на постели, кротко улыбалась и говорила, что не может пошевелить ни руками, ни ногами. И не шевелила. Долго. Счет пошел не на месяцы, а на годы.

Пригласили серьезного специалиста по таким недугам.

Он пришел и увидел огромную кровать, посередине которой лежала больная, на спине. Этот специалист, между прочим, рассказывал нам, что всегда, входя в незнакомый дом, смотрит, сколько места в комнате занимает кровать.

В личной беседе с больной он добился немногого. Она умиротворенно глядела в люстру с красивыми висюльками.

Тогда настал черед беседы с родственниками, и здесь дело пошло живее. Выяснилось, что в этой семье произошла страшная трагедия. Муж пациентки изменил ей. И с тех пор она такая. С тех же пор он старается заслужить прощение и снисхождение. Он военный, настоящий полковник.

— А где же, где же спит этот негодяй, это чудовище? — спросил специалист.

— Вот тут, — и ему указали на небольшой жесткий сундучок, накрытый клеенкой. Сундучок приютился в темном углу.

Специалист пошел к выходу. Откуда-то выскочил полковник.

— Скажите, — зашептал он, — когда она поправится? Когда?..

Специалист посмотрел на него и пожал плечами:

— Никогда.

 

Шубы

Мне припомнилась история, которой хвасталась наша преподавательница инфекционных болезней.

Это была странная женщина. Я никак не мог ее определить. Светлая кубышка без особого возраста; сказать, что дура — нет, не могу, но контакт не ощущался. Что-то далекое. Потом я понял, что за выпученными базедовыми глазами скрывается безумие.

Она рассказала нам именно о прожарке и сожжении. К ней поступили какие-то женщины, приехавшие с неизвестной хворью из Индии, где они прикупили очень дорогие шубы. Масло масляное — меховые, конечно. Что-то очень редкое и роскошное.

Узнав, что шубы отправятся в печь на дезинфекцию, дамы закатили истерику. Но слушать их никто не собирался.

В этом месте рассказа преподавательница оживилась. Глаза ее засверкали пуще прежнего, и я понял, какого рода вещи доставляют ей удовольствие. Дальше дословно:

— Мы отняли у них шубы и положили в специальную камеру. Вы представляете, какая там температура? Через какое-то время мы вынули оттуда огромный сплющенный ком. И мы стали прыгать, плясать вокруг него и петь разные песни!

 

Диссиденты

Году, наверное, в восемьдесят девятом, когда всякие разоблачения были очень и очень в цене, ко мне на прием явилась бабушка. Свои жалобы она начала с того, что назвалась жертвой сталинских репрессий. А я как раз закончил знакомство с “Архипелагом ГУЛАГ” и был настроен соответственно. Конечно, я сразу проникся к бабушке расположением. Я был готов сделать для нее все что угодно.

— А старик-то мой, старик! — пожаловалась она. — Молодую себе завел!

Речь шла о человеке 70-летнего возраста. Как назвать то, что произошло дальше? Озарением? Клиническим мышлением? Не знаю… Я произнес очень правильную фразу, после которой стало ясно все.

— Вот вам таблетки, — сказал я. — Но только вы их ему не показывайте.

— Думаете, может подсыпать что-нибудь? — охотно встрепенулась бабушка.

Я расслабился.

— Ну да, — я не стал ей возражать. — А перед этим загляните в желтое двухэтажное здание, которое во дворе.

Из двухэтажного желтого здания бабушка вернулась в сильнейшем раздражении. Мне пришлось перенаправить ее туда, но уже принудительно.

В общем, к иным мученикам совести надо присматриваться. Их, разумеется, много.

Но человек, который некогда явился ночью на еврейское кладбище, сделал себе обрезание и отправил обрезки в посылке Брежневу, с припиской о том, что только что совершил политическую акцию — тот человек тоже мучился совестью.

 

Муравейник

Вот как было на одной подстанции скорой помощи.

Есть там такой порядок: когда поступает вызов, диспетчер объявляет время поступления заявки и фамилию доктора, которому ехать. Например: одиннадцать двадцать, Смирнов. Двенадцать тридцать, Иванов.

Вот он и объявил:

— Тринадцать сорок, Муравьев.

Качаясь, вышел фельдшер.

И забормотал:

— Ничего не понимаю. Почему — тринадцать сорок муравьев? Должно быть четыре тысячи... четыре тысячи... сто... двадцать муравьев! Муравьев же четыре тысячи сто двадцать!

Он ошибся, когда перемножал числа, чтобы сосчитать муравьев.

 

Одна снежинка — еще не снег

К известному сексопатологу пришел на прием майор. Майора трясло, он был бледен и чуть не плакал.

Будучи в командировке, майор познакомился в поезде с доступной и симпатичной барышней. Быстро созрел маленький железнодорожный банкет. За банкетом последовала камасутра дальнего следования.

Утром майор продрал глаза и увидел при барышне вопиющие первичные половые признаки. Барышня, если уместно так выразиться, была барином. С нею вышла незадача, как пелось в песне.

И вот поэтому майор, на части разваливаясь, примчался к сексопатологу. Его мучил вопрос: гомосексуалист ли он уже или еще нет?

Был вкрадчиво обласкан и успокоен: если один раз — это ладно.

 

Готовь сани летом

В гинекологическое отделение явилась древняя бабушка. Она попросила справку, в которой нужно было написать, что у нее богатырское гинекологическое здоровье, а скверных болезней нет совсем.

В справке ей, конечно, отказывать не стали, но осторожно осведомились, зачем такая бумага нужна. Бабушка объяснила. Оказалось, что она пустила к себе студента, сдала ему комнату.

Готовь сани летом.

“Вдруг ему захочется, да он побоится? А я ему справочку на видное место и подложу”.

 

Хлопци-кони

Врачебные ошибки не всегда обходятся дорого. Бывает, что получается сплошное добро и даже благо.

Однажды областная карета скорой помощи с гиканьем и свистом выехала на острую задержку мочи.

Время суток было темное, деревянные домики казались одинаковыми. Поэтому наездникам было простительно эти домики перепутать. Ворвались в одну избу, очень строгие. Без слов. Возле печки лежала древняя бабушка. Мгновенно выпустили ей мочу и растворились в ночи.

Притихшая, опытная бабушка, так и не раскрывшая рта, была потрясена таким вниманием.

 

Должностное несоответствие

Иногда можно слышать: да мы с ним под одной шинелькой!.. да двести ведер выпили на пару!.. а он!..

Или — она, но в итоге неизменно: оно.

Люди забывают, что в каждом — бездна, и от шинельки выходит только вред, потому что она эту бездну дополнительно маскирует.

Знал я одного доктора-хирурга. По замашкам и повадкам он был совершенный Пьеро, унылый и безобидный. Печаль его была столь глубока, что уже напоминала депрессию, которую лечат. А может быть, и была ею. Грустный, потерянный человек, подкаблучник у стервы, как я понимаю, жены, непьющий, малорослый, трудоголик и бессребреник. Иногда его, конечно, заносило, но кто без греха. Однажды он с серьезной миной делился в приемном покое своими опасениями: был у женщины и удовлетворил ее десять с половиной раз, так теперь беспокоится, не станет ли она его презирать за недоведенную половину.

Опытные сестры приемного покоя, знавшие, что и один раз сомнителен, слушали его, затаив дыхание.

Так вот: этот скорбный доктор в тяжелые времена пошел работать охранником. Какое-то время он таки поработал, а потом от его услуг отказались. Потому что он не сдал зачет.

На том зачете проверяли действия в экстремальных ситуациях. И доктор неизменно начинал с пули в голову, на поражение, без предупредительного выстрела.

Его отчислили за жестокость.

 

“Прошу пана”

Однажды моя специальность превратила меня в международного преступника. Варшавский договор тогда уже был при последнем издыхании — может статься, я и нанес ему последний удар тупой лопатой.

В 1990 году, во Франции-Бургундии, мы познакомились с одной блистательной полькой. Нас пригласила и приютила община экуменистов, и польку эту тоже позвали. Экуменисты вели себя очень демократично, но даже они делали ей замечание: прикройте шейку, прикройте спинку, а лучше — грудку. Больно яркие были формы, сплошной эффектный рельеф.

Бургундии ей было мало, она прикатила в Питер. В Питере у нее то ли уже был, то ли образовался настоящий Андрейка, подозрительный молодой человек с усиками. Они думали пожениться по глубокой любви, хотя меня не покидала мысль, что Андрейка просто хочет удрать куда-нибудь от греха подальше. Или к греху поближе.

В общем, они захотели нас в гости, мы пришли.

И жаркая пани обратилась ко мне с просьбой. У нее был не в порядке паспорт. По-моему, она опоздала с выездом и просрочила визу… или еще что, хотя я не помню, чтобы в 90-м году кто-то требовал польскую визу. Или в Польше — нашу. Наплевать, не в этом суть. Суть в том, что она просила у меня печать себе в документ. Пускай, дескать, пограничники знают, что опоздала она не просто так, а потому что была у врача. “Поставь”, — соблазнительно мычала она.

Я никак не мог взять в толк, при чем тут я. Что ей поставить? Мой фиолетовый анонимный штамп?

— Да.

— Но зачем?

— Неважно. Поставь. Прошу тебя!

— Писать ничего не буду, — предупредил я.

— Не надо.

Я раскрыл ее паспорт и впечатал в него: “Невропатолог”.

Она была совершенно счастлива, и даже Андрейка сурово улыбался: одобрял.

Больше я о них ничего не слышал.

Мне до сих пор чудится жаркое собачье дыханье. Много лет прошло, но Джульбарс уже взял мой след. Он сильно одряхлел, и потому расплата затягивается.

 

Живые и мертвые

Латынь в медицине давно себя изжила. Знаете, как нас учили латинскому языку? Во-первых, решили ограничиться четырьмя падежами, да и те не понадобились. Во-вторых, на каком-то этапе наплевали и на эти падежи, велели просто заучивать корни. Но не бездумно, конечно, с переводом. И, не заботясь об античных тонкостях, смело мешали их с греческими.

Сам я глубоко убежден, что международным медицинским языком должен быть русский. Мертвые наречия должны быть спрыснуты живой водой. Уже спрыскиваются.

У нас одного спросили на гинекологии:

— Чем, по вашему мнению, можно осмотреть полость матки?

Тот важно поправил очки:

— Ну… есть такой прибор — маткоскоп.

— Тогда уж давайте совсем по-русски, — уважительно подхватил гинеколог. — Маткогляд.

 

Неотложная лениниана

На станции скорой помощи жил маленький металлический Ленин. Очень удобный, старенький, потертый.

А у одной бригады сломалась в машине кулисная ручка, которой скорость переключают. Присмотрелись к Ленину повнимательнее, просверлили дыру, нарезали резьбу. Так что сделалось отлично: пальцы в глаза — и поехал.

Однажды эта бригада забрала на Сенной площади еще одного Ленина, уже живого. Он шел с конкурса двойников. На смотре-параде он обожрался до большевицкого плача, пошел и сломал себе ногу. Его загрузили в машину и повезли, понятно, в пьяную травму. А там таких желающих много; машина стоит, ждет. Двойник сидит и наблюдает, как водила Ленина щупает. Вдруг осознал:

— Как вы смеете! Это же Ильич!

На это ему возразили: наш Ильич, что хочу, то ему и сделаю.

— Не глумитесь! Я его у вас куплю!

И купил, за пятьдесят рублей советских еще денег.

Тут и очередь подошла: Ленин захромал в приемный покой, прижимая к груди трофей. Но там, в приемном покое, давно ничему не удивлялись.

 

Косарь и Отличница

Когда мы изучали фармакологию, сенсей велел нам играть в увлекательную игру. Условия были такие: один прикидывается доктором, другой наряжается больным, а третий — медсестрой. Доктор лечит, больной нарушает, а медсестра все путает и делает неправильно. Задача: вылечить больного вопреки неблагоприятному расположению звезд.

Доктором назначили одну очень правильную Отличницу, больным — известного Косаря, не слишком усердного в медицинской учебе. Медсестрой же, если мне не изменяет память, был я сам, глубоко вжившись в этот образ.

Понятно, что Доктору пришлось несладко. Отличница искренне хотела помочь Косарю. Но тот обнаружил фантастические познания по части разного рода диверсий, изобретательно нарушал режим, пил в больничном туалете водку, выбрасывал в унитаз таблетки, прописанные Отличницей. Что касается Медсестры, то в моем исполнении она приобрела уголовно наказуемые черты.

Косарь уверенно вел партию к недетскому мату. Отличница решилась назначить последнее средство.

— Да? — ликующе замер Косарь.

— Да! — твердо сказала Отличница.

— Очень хорошо! — воскликнул Косарь. — На следующий день больной умер!

— Да, — кивнул довольный сенсей и объявил игру законченной. — Больной умер.

— Ага, падла!.. — прошелестели мы с Косарем.

 

Коррида

ЛКК, лечебная комиссия — процедура рутинная, карательно-бытовая. И все боятся, переживают, хотя совершенно напрасно — ничего там никому не сделают. Выговор объявят, и все.

Я побывал на нескольких ЛКК, хотя до сих пор не знаю, зачем меня туда пригласили. На первой ЛКК ругали доктора, моего однофамильца, за верхоглядство: по его недосмотру стульчаки на унитазах совершенно разболтались и даже распоясались. Больная пошла, простодушно надеясь на доброе, а стульчак под ней взял и поехал, она упала. Да еще неудачно повернулась, и у нее лопнула селезенка.

А на второй ЛКК ругали того же доктора, и я почувствовал себя театралом, купившим абонемент на целый сезон. Правда, про доктора скоро забыли. В бой вступили два геркулеса: заместитель главного врача по экспертизе и профессор-невропатолог, увлекавшийся административной работой. Суть дела была простой: очередная больная, полежав у несчастного доктора, после этого еще четыре месяца ходила в поликлинику, где правил бал профессорский оппонент. Созрел вопрос об оплате лечения. На кого оплата ляжет — на больницу, которая плохо лечила, или на поликлинику, в которую долго ходили?

Дуэлянты обменивались любезностями два с половиной часа. Я давно опоздал на электричку. Каждое слово дышало корректностью и уважением к противнику. Зам по экспертизе был старый еврей; он клятвенно прижимал руки к сердцу. Профессор был старый русский, из военных; он четко, по-армейски, формулировал и артикулировал разные вещи. Оба были тертыми калачами, пропитавшимися многолетней взаимной ненавистью.

Собственно говоря, всю ЛКК затеяли для финальной минуты. Вопрос решался быстро. Дебаты оказались сексуальными ласками, которые предваряли молниеносный половой акт.

Эксперт сделал отчаянный выпад:

— Будете платить?

Профессор рогами выбил у него из рук шпагу:

— Нет.

ЛКК сразу закончилась.

Она свелась к лаконичному диалогу, в котором победное “хрен тебе” осталось за профессурой.

 

Джингл-Белл

Приехала одна скорая помощь в подвальчик к свечному мастеру.

Что с этим мастером было, разбираться особо не стали, на то есть больница. И он был так благодарен, что подарил скорой помощи целую охапку свечей.

Стали думать, на что их употребить.

Медсестра говорит:

— Давайте каждому жмуру в руку вкладывать.

— Нет, — говорит доктор, — это ж сколько работать придется, даже если каждого чехлить.

Придумали. Уставили этими свечками желоб для стока воды, который поверх машины пущен. Подобрали заболевшее на улице чудовище. Зажгли свечи. И медленно-медленно подъехали к больнице.

 

Унтер-антидепрессант

Сколько я перевел всякой всячины про депрессию и как ее лечить — уму непостижимо.

И вот блиц-сеанс из жизни.

Есть одна воинская часть, под Питером, и прибыло в нее пополнение. Молоко там, не молоко — черт его разберет, что у них; короче, не обсохло еще. Ходят ошалелые, форма мешком болтается. Вчера писали диктанты, а сегодня уже служат. И вкалывают с ночи до ночи: копают, носят, перетаскивают, складируют.

Через несколько дней на утренней поверке одного недосчитались: нету. Старшина, или кто там распоряжается, пошел искать.

Завернул в сортир, начал проверять кабинки. Заглядывает в одну и видит: нашелся боец. Сидит, заливается слезами и пилит себе вены.

— Ты чего это? Ты что тут делаешь?

Солдат, всхлипывая:

— Я... я... никому, никому здесь не нужен...

Старшина изумился так, что на минуту лишился речи. Он совершенно искренне поразился и даже обрадовано всплеснул руками:

— Как? Почему? Как это не нужен? Работы сколько! Быстро пошел, быстро бери лопату!..

 

Вспомнить все

На этот раз вышло, что хотели все-таки добра, но в каком-то циничном контексте, а потому получилось благо. Наверно.

Скорая помощь явилась не то на инсульт, не то на что-то еще печальное. Бабушка была совсем старая, лет восемьдесят. Она слабо разбиралась в обстановке и, по всем признакам, не собиралась задерживаться в этой жизни. Хотя такие бабушки очень живучи. Я помню, одна покойная прабабушка прислала поздравление молодоженам на свадьбу, где я гулял. И родители зачитали от ее имени торжественный текст…

— Вы же понимаете, — вкрадчиво и сочувственно сказал доктор бабушкиному деду. — Пока везем, пока то да се...

Намекал, что может и не довезти. Вполне искренне. Подталкивал деда отказаться от госпитализации. И был, в общем-то, прав, потому что плохо придется всем — и бабушке, которой в больнице не помогут, и деду, и скорой помощи. Дед согласился. Бригада засобиралась на выход. Но доктор, ощутив укол совести, задержался.

— Слушай, — шепнул он фельдшеру. — Она совсем никакая. В пролежнях вся, еле дышит. Впори ей что-нибудь для виду... ну-у… я не знаю. Анальгин с пипольфеном впори.

Фельдшер послушно впорол. От пипольфена у бабушки мгновенно развился острый психоз. Она вскочила с постели и стала гоняться за дедом, принуждая его к срочному сожительству.

— Да я уже лет сорок ничего, — оправдывался дед. — Я забыл, как это делается.

— Придется вспомнить, — серьезно посоветовал доктор.

 

Месть и закон

Вот немножко о товарищеском суде в родильном доме. Дела давно минувших дней.

Приехала однажды комиссия всех проверять и нашла там сифилис у Надьки пятидесяти трех лет. Почему-то удивились и начали проверять уже по-настоящему всех. Нашли еще один сифилис, у Тоньки, но уже девятнадцати лет. Надька была санитарка, а Тонька была медсестра.

Надели резиновые перчатки, спрыснулись одеколоном, взяли Надьку и Тоньку за провинившиеся места и стали пытать. Не успели еще засунуть Тоньке испанский сапог, как она набросала список половых друзей: 21 человек. Это — которых она помнила. В первом и последнем приближении с их стороны. Я думаю, командира и комиссара она не выдала.

Потом Тонька, Надька и Один Их Друг собрались у Тоньки. Что позволило Тоньке наконец-то ударить Друга ножом. За дальнейшую эстафету сифилиса. Окровавленного Друга свезли на заслуженное комплексное лечение, а Тоньке устроили товарищеский суд Линча.

Были вопросы: почему же просто товарищеский? За такие-то достижения. Набился полный конференц-зал. Раз уж суд товарищеский, позвали тамбовского волка. Пришел милиционер. Тонька держала возмущенную речь:

— Решили отметить. Я, как порядочный человек, принесла поллитру. А Надька что? Надька на закуску поставила только четвертушку круглого. Чего ж вы хотите?..

 

Щелкунчик

Нашу поликлинику посещал выдающийся больной Городулин. Его фамилию я только чуть-чуть изменил, чтобы не улетучился легкий налет дебильности.

Поджарый, с огромной челюстью и редкими зубами, похожими на колышки, которые спьяну наколотили для долгостроя, он был неизлечимо безумен. Угрюмое помешательство застыло в его выпученных глазах, тоже остановившихся.

На мой взгляд, любая конкретизация смысла жизни есть безумие. Чем мельче, тем безобиднее, но окружающим все равно достается. Идеальный образчик — пенсионер, изобретающий радио. А Городулин направил свою энергию в иное русло. У него был сустав в районе лопатки. У всех такой сустав есть: лопатка, ключица, плечевая кость. Но Городулин умел им щелкать.

Через это дело он думал выхлопотать себе инвалидность. В начале 90-х с этим было попроще, чем сейчас — он мог и преуспеть. Очень зыбкая тема. И так можно решить, и сяк. Но решали все время сяк, не в пользу Городулина.

Ни о чем другом, помимо ослепительной картины будущей инвалидности, Городулин не думал. Его раздевали до пояса, и он, как заправский иллюзионист, принимался вращать рукой и гулко щелкать суставом. Он был прав: не должно же щелкать! С этим щелканьем познакомилась вся поликлиника. Он, торжествуя, щелкал везде. Попутно сетовал еще и на хребет, где что-то срослось, но это уже было не так эффектно. Зато щелчки повергали всех в растерянность. Никто не знал, что с ним сделать и как его вылечить. Никто не понимал, каким образом эти щелчки ограничивают профессиональный потенциал Городулина. А они ограничивали. Он все время сидел на больничном, и чаще всего — у меня. Собирали комиссии и консилиумы слушать, как он щелкает. Приглашали моего сменщика, лютого неврологического зверя, но и тот оказался бессилен. А главврач был стоматологом, он вообще впервые в жизни видел этот сустав.

Городулин ликовал и оттопыривал нижнюю губу. Он ловил докторов на улице и заговаривал с ними об инвалидности. Отлавливал их в автобусе. На прием являлся последним и без разрешения, когда я уже пиво откупоривал.

Однажды, на излете лета, щелкунчик остановил меня на пути домой. Начал жаловаться на докторов и сустав. Я присел на лавочку, усадил его рядом и сказал, что у меня есть план.

Он мрачно и недоверчиво слушал, глядя прямо перед собой.

— Вот так будем действовать, — сказал я ему на прощание.

Через несколько дней я уволился.

 

Времена года

Чередование времен года как явление не лишено печали. Весна наступит, лето, но радость какая-то не окончательная. Потому что знаешь, что дальше будет. И люди, обживаясь в этих временах, перенимают у них некоторые свойства. Например, способность иметь приметы.

У всякого времени года свои приметы: грачи прилетели, соловей запел, картошка гниет, кот морду прячет, пришла беда — отворяй ворота, и так далее. А у людей другие приметы: депрессия, например, обостряется; осенью это понятно, а весной — от дурного предчувствия новой осени.

У нас в больнице работал один доктор с депрессией. Он хороший был, тихий, но депрессия у него была настоящая, а не просто там какое-нибудь настроение плохое. Имел, короче говоря, подтвержденный диагноз. Его за это никто, конечно, не гнал. Может ведь ходить на работу? Может. Ну и пусть ходит. Вот я иногда не мог ходить на работу, так это было непростительное заболевание, хотя и повально-эпидемическое.

И этот доктор, одинокий человек, обрастал приметами. По его приметам, правда, не удавалось определить время года, но я ведь о самом факте говорю. Зато удавалось определить, дежурит он сегодня ночь или нет. Если он шел на работу с мешочком, то без вопросов: дежурит. Это была аксиома. Потому что в мешочке что? Покушать. Кто ж ему позволит нормально вечером. Суп в баночке и что-то еще. Он один жил.

Увидишь его — и вздохнешь облегченно, как будто на безоблачный закат посмотрел. Ясный день гарантирован. Никто тебя не дернет и не вынудит подменить. И так круглый год. Без смены времен.

 

Отдушина

Скорая помощь явилась по случаю передозировки неустановленного наркотического вещества. Глава семейства, приличный субъект средних лет, решил разделаться с простительным стрессом. Хотя бы на время. Дело понятное, тяжкое: старик его захворал, положение аховое. Надо расслабиться, успокоиться.

Сам он ничем таким ужасным не увлекался, зато водился с одним увлеченным товарищем. Увлеченный товарищ слил ему какой-то мутный якобы герыч. Глава семейства ширнулся будто бы герычем и отправился путешествовать по вселенной. И дышать-то забыл, как правильно, а потом и сам принцип забыл.

Скорая помощь его разбудила. Человек проснулся в полном восторге, лежит, пускает слюну. Вокруг все чистенько, уютненько. Квартирка опрятная. Не какой-нибудь гоблинарий. Настолько все мирно и тихо, что даже доктор согрелся душой от умиления.

Дочка лет двенадцати тут же трется. Спрашивает:

— А сколько, сколько надо героина, чтобы было, как у папы?..

 

Электрокаргеограмма

Приехал тесть.

Тесть хитрый: ему надо в суд, а он хочет показать судье бумагу, в которой сказано, что он, тесть, сильно больной человек. Ну… возникла такая надобность. Долго объяснять. Бумагу такую тестю выдали, на Фабрике Здоровья. И даже не одну, да он их подрастерял где-то, сохранился только сердечный график компьютерной выделки.

Я, разумеется, не при делах: давно отошел от сердец и мозгов. Кто их знает, какие у них теперь графики. Машин много, одна умнее другой.

Вот приносит мне тесть график своего озабоченного сердца. Я беру и начинаю презрительно вникать.

— Хрень какая, — говорю. — Не проканает этот документ. Где дата?

— Га! — мрачнеет тесть.

— Где нумер исследования?..

— Га! — тесть чернее тучи.

— Что это такое, что это такое, — я пристально всматриваюсь в график. — Что у них за компутер, почему по-французски пишет? Что это за обследование?..

Какие-то кривые, ось абсцисс, ось ординат. Годы, начиная с 1950-го. Сложная работа желудочков и предсердий. Сверху — клякса.

Ультразвуковая, думаю, картина. Камеры надорванного сердца. Заштрихованы черным, для ясности.

Смотрю выше. Внимательно изучаю надпись. “Население Франции”.

Это Ирки моей, жены, бумажка была, для французского урока. А клякса — сама Франция.

Надо, говорю, обязательно сходить с этим в суд. Присяжные грянут: больны все, повинны в инвалидности! Достойны пенсии и алиментов.

 

Качок

Не все больные запоминаются. Не приведи господь. Но некоторые запоминаются очень неплохо. Из ада, набитого под завязку, вдруг высовывается искаженное лицо.

Однажды, когда я еще трудился в поликлинике города Петергофа, мне принесли толстую карточку и приказали ехать к ее прототипу на дом. Все, кто видел эту карточку у меня в руках, качали головами и повторяли:

— Ой!.. Ой!

— У него болезнь Бехтерева, — объяснили мне коллеги.

Болезнь Бехтерева — пренеприятная вещь. Хребет костенеет вместе со всеми связками и дисками. На снимке он похож на бамбук. Все это дело, конечно, страшно болит и не лечится.

— Его уже все знают, — объяснения продолжились. — Все разводят руками. Он уже везде лежал. А теперь вызывает на дом. Нарочно качается на своем горбу, как на качалке, вот увидите.

Я человек подневольный, поехал. Мне открыл старичок. Он сразу начал махать руками и едко жаловаться. Я кивал и не видел возможности его утешить. Дедуля тем временем, сверкая очками, вел дело к торжественной развязке, своему коронному номеру.

— Вот посмотрите, посмотрите! — закричал он.

Подбежал к столу, сорвал с него скатерть, привычно лег на горб и стал качаться, как игрушечная лошадь. В седой щетине застыла улыбка. Остановившиеся глаза уставились в потолок.

Я никак не мог понять, шутит ли он или не шутит.

Он хотел произвести на меня впечатление, разбудить в медицине совесть, а может быть, в Боге, но увлекся и качался уже от души. Он приспособился к жизни, и стало не так уж и больно. Экзистенция трансформировалась в адекватный ее содержанию перформанс.

Кроме шуток — я считаю, что это мужественное и гордое решение, даром что бессознательное. Я вовсе не хочу оскорбить память о старичке, но если бы Квазимодо не истекал слюной по недоступным цыганкам, а покачивался себе на хребте, довольствуясь тем, что есть, то помер бы в мире и даже с кукишем в кармане.

Смотрю я вокруг, не забывая про зеркало, и думаю, что это многим хордовым намек. Всем, если подумать.

 

Маленький Мук

Психиатры, которые ответственные дежурные по городу — гестапо.

Я с ними не раз сталкивался. Доказывал ночью, что человек сошел с ума, надо приехать и вылечить.

Один такой рассказал следующее. Сидит он и дежурит. И, как нарочно, раздается звонок из дома престарелых. Звонит ему главная врачиха:

— У нас больная бабушка как-то странно себя ведет. Сшила себе шлем потеснее, чтобы прижать уши и нос. Чтобы они не росли.

Доктор был начитанный человек.

— А она у вас фиников не кушала? — спросил он мечтательно, припоминая сказки Гауфа.

Врачиха отклеилась от трубки и закричала в коридор:

— Эй, Люсь! Посмотри, у нее в тумбочке нет фиников?

 

Инородное тело

Мне однажды рассказали сущую небылицу.

Якобы некий человек ударился головой. Падая на асфальт, он успел боковым зрением зафиксировать присутствие воробья. И после долго жаловался на чириканье в голове. Ничто ему не помогало, и он реально-конкретно задумался: не залетел ли ему воробей куда-нибудь? В ухо, например, или в образовавшийся костный дефект. Доктору этот человек ужасно надоел. И творческий доктор подговорил сынишку отловить воробья, а после, выбрав момент, явил воробья пациенту со словами: вот, я его вынул. И чириканье прошло.

Какие-то невероятные вводные.

Во-первых, само желание доктора найти нестандартный подход к чириканью. Во-вторых, существование смышленого сынишки, которому только скажи — он сразу поймает воробья. Потом: воробья надо где-то держать, тайно пронести в кабинет. Пасть ему заткнуть, чтобы молчал. И вовремя явить пациенту в процессе сфальсифицированной процедуры.

Я промолчал, но не поверил.

В конце концов, такими случаями занимаются специальные орнитологи в белых халатах. Направить к ним — и все. Никаких воробьев.

 

Форма одежды — нарядно-диагностическая

Дело было в кабинете, где допплерография. Это такое исследование сосудов. Датчики прикладывают и смотрят, как все пульсирует и сокращается. Обстановка совершенно невинная и спокойная, ничего не может произойти.

Ан нет.

Пришла одна пациентка, сняла колготки, положила на стул, легла. Посмотрели ей ноги с сосудами, наговорили всякого. Она до того разволновалась, что забыла колготки на стульчике, так и ушла. А они лежат, прозрачные и капроновые.

Следующим номером заходит мужчина, тоже с ножными сосудами.

— Раздевайтесь, — говорит ему доктор и склоняется над бумагами.

Оборачивается — а пациент уже стоит весь готовый к обследованию. Разделся совершенно, предельно. Даже трусы застенчиво запинал под кушетку ногой. И колготки надел. Потому что увидел: лежат. И решил, что зря их не положат. Надо надеть, раз наука требует.

 

Головоломка

Кто-то сошел с ума, и психиатрическая бригада понеслась. Командовал ею южный доктор не самого глубокого ума.

Машина скорой помощи летела, пересекая Ржевку с Пороховыми, когда ее подрезали “жигули”. Потом какое-то время обе машины ехали вровень друг с дружкой. Доктор высунулся в окно и разразился тирадой:

— Биляд!.. Биляд такой, ты что делаешь? Совсем уже!..

Водитель “жигулей” не ответил и покрутил пальцем у виска.

Тогда доктор, поизучав его несколько секунд, повернулся к своему шоферу и озабоченно спросил:

— Откуда он знает, что мы психиатры?

 

Повод для смеха

Вообще говоря, шуточки шуточками, а прихватило меня основательно. Как выражались мои клиенты, “поясница вступила”. Не то я купнулся давеча на свежем, сверх всякой умной меры освежающем, ветерке, не то повернулся неловко уже с утра. Но только скоренько, с динамикой в пару минут, понял, что до шнурков я больше не дотянусь. А потому побежал на фельдшерско-акушерский пункт, в самый лес — я ведь сказки повадился сочинять, вот и очутился в гостях у сказки, у доктора Айболита.

Судя по лицу, правда, это был Вай-болит, но человек оказался душевный. Сказал, что аптеки у него нет. Он здесь живет и кабинет держит. И нигде рядом так, чтобы наверняка, аптеки тоже нет, хотя гуляют разные слухи… И впорол мне укол. И с собой еще один дал, чтобы я сам себе впорол, если не полегчает.

Мы немного разговорились.

— Помереть тут со скуки, в лесу, — сказал доктор. — Но я еще на скорой подрабатываю...

— Вот везде подработал, а на скорой не довелось, — повинился я.

— Что так?

— Не сложилось... Да, там бывает весело...

— Да уж, там бывает весело, — согласился доктор.

Он улыбнулся.

Я улыбнулся.

Он улыбнулся еще шире.

Доктор захохотал. Через секунду мы хохотали вдвоем, я махнул рукой и пошел прочь, потому что мне вдруг сделалось как-то неудобно, что ли, травить с ним на пару, да и вышло бы до вечера.

 

В шесть часов вечера после войны

Мой приятель доктор попал в беду: был заподозрен в пьяном служебном времени.

— А мы и выпили-то с фельдшером бутылку пива, — изумленно рассказывал он мне. — Ходим себе, ничего.

На него орали:

— Когда вы губернаторского отца отвозили — от вас и тогда пахло!

Потом зловеще добавили:

— Сейчас мы вызовем ЛКС.

ЛКС — линейно-контрольная служба, карательно-дознавательная мобильная структура.

Приятель-доктор посмотрел на часы: без пяти минут девять, вечер.

— Не успеете, — подмигнул он. — Не доедут. А смена кончается.

В восемь минут десятого он отпер служебный шкафчик, вынул бутылку водки и ополовинил ее.

— Имею право, — подмигнул он усиленнее. — Я уже сменился!

— Вы сами уволитесь или как? — спросили у него.

В общем, неприятности. Не уволят, но будут ругать. На всякий случай мой друг пошел и взял себе больничный у хирурга, диагноз не разобрал даже я — нечто вроде хондроплексита.

— Вот, — говорит, — хожу на физиотерапию. Только что пришел. Сейчас и физиотерапевт придет.

Пауза. Я слышу из трубки, как он затягивается беломориной.

— Мы ведь тут все соседи, — вздох приятеля приобретает форму дымного облака. — Вот он и придет. Его хирург принесет. А то он здоровый очень, его волочить надо...

 

Самоактуализация

Место действия — “Скворечник”.

Если кто-то капризом судьбы не бывал или даже не слышал о нем, то это психиатрическая больница Скворцова-Степанова. Был, по-моему, такой народный комиссар с раздвоением личности. Или я ошибаюсь, как часто случается.

Лежал в этом солидном, старинной постройки учреждении некий субъект с ядреной шизофренией. Шиза была такая, что это вам не шуточки. Впадал в кататонический ступор (такие сутки могут на одной ноге простоять и не дрогнуть — я упрощаю, конечно), выпадал из него, буянил, его связывали и укладывали лежать дальше.

И он лежал и лечился, как загнанный зверь. Никакого контакта. В глубине души способен был на все. Вполне вероятно, что и Ганнибал Лектор в нем вызревал потихоньку.

Короче говоря, когда не до конца в ступоре (он, не санитары), эти санитары, количеством два, водили его гулять по коридору. Связанного, еще и под локти держали, в длинном белом одеянии. Но организму виднее, что ему нужно — электрошок, аминазин или клизма. Он мудрее нас всех, вместе взятых.

Стекла в “Скворечнике” добротные, дореволюционные. Вдруг наш приятель, гуляя в коридоре с санитарами, увидел в окне солнце. Рванулся… и как треснется башкой о стекло, пусть и через решетку. Три дня провалялся в реанимации с черепно-мозговой травмой. А потом очнулся совершенно здоровым человеком. Никакой шизофрении, никакого ступора. Сто консилиумов собралось — здоров!

Так что нечего потешаться над праздниками святого Йоргена и другими датами. Самоактуализация состоялась. Может быть, ему и лик какой явился, но он благоразумно умолчал, иначе хрен бы оттуда вышел.

 

Веселая карусель

В карете скорой есть кресло-вертушка. И есть еще доктор весом 120 кило. А может быть, он фершал, но тоже нужная фигура. Но с недостатками: мало того что пьет, так еще и со слабым мочевым пузырем. Выпьет, втиснется в кресло-вертушку, и никому его не вытащить — так плотно сидит.

Вызывают другого доктора. Тот работает. Карусельное кресло занято. Больные-родственники время от времени заглядывают в машину: кто это там у вас?

— А это водитель после техобслуживания, очень устал.

Сутки проспит и обмочится.

Или бывает иначе: приходит с утра на работу слегка нездоровый, ложится спать, ширнувшись рогипнолом, это такое снотворное-вырубающее. Через три часа встает с одеялом и подушкой, идет к доктору. Срывающимся шепотом:

— Ну как, я не наследил за ночь? Ничего не натворил?

— Да нет, что ты, Юра, ты только пришел! Тебе еще сутки работать!

— А, ну тогда по пиву!

 

Москва — Кассиопея

Это был фильм с таким названием, но детский и застойный, там правду не показывали.

Краткая история болезни: человек живет в большой коммуналке. Бегает без штанов, а с наступлением эрекции забегает в первую попавшуюся открытую комнату, онанирует, эякулирует в телевизор, в самое интересное, после чего на этот телевизор ставит антенну и убегает.

Вышла ему дальняя дорога в казенный дом. Сдали его на лечение.

Он объясняет:

— Я общаюсь и осеменяю космос через антенны.

Провел на принудительном лечении два года. И начал выписываться. Весь такой вроде бы ничего, с элементами самокритики. Доктор перед выпиской искренне интересуется:

— Вы больше не будете такого делать?

Мстительная пауза.

— Такого не буду. Надо искать другие пути общения с Космосом.

 

Рассказ о семье повешенных

— Короче говоря, — рассказывает мой информатор, — приехали мы по адресу, и там еще не полный гоблинарий, обои еще есть. Довольно простые проживают граждане. Сидят за столом, отмечают девять дней со дня одного своего домашнего повешения. Закуска, скупая слеза, рюмка с хлебушком. И вдруг: “А чего это дедушка не приходит?” Действительно. Все сидят, а дедушки нет. Уже пора ему помянуть покойника!

Квартира большая, у дедушки своя комната. Заходят к дедушке в комнату, пригласить к столу. Мол, как-то не по-людски, папаша или дедуля, кому как.

А дедушка там уже и сам висит. Первый-то был его зять.

Повесился очень грамотно — наверное, кто-нибудь научил.

— Семейка не конченая, но... короче, обои есть, — сформулировал доктор после моих расспросов о семье, — и это уже положительный факт.

 

Параолимпийское

История коротенькая. Она даже не история, а так…

Однажды скорая помощь приехала на вызов и получила взятку. Точнее, благодарность. От клиента. Я не помню, зачем и куда она приехала, что это было за странное место, но ей подарили коньки. Очевидно, там был какой-то склад или производство, и бригаду отблагодарили натурой. Дали им, значит, коньки. Много. Так что на подстанции тоже образовался склад. Лежали они там внушительной кучей. И никто, конечно, не понимал, что с ними делать.

А потому экипаж распорядился ими по-своему. Они надевали эти коньки бессознательным бомжам и другим спящим гражданам, независимо от того, как с ними поступали дальше — забирали или оставляли лежать, где лежали.

Чаще, конечно, надевали коньки и доставляли в приемные покои. Там сваливали куда положено и уезжали.

А стационарные доктора не спешили разувать клиентов.

 

Территория оргазма

Сходил за грибами.

Я-то не очень интересно сходил… Не те грибы! А вот одна женщина 70 лет сходила удачно. О ней и речь.

Звонит мне прямо сегодня мой товарищ-реаниматолог. Лежит у него эта почтенная женщина. Поела она каких-то синих грибов. Почистила без лорнета. Женщина образованная. Сейчас она привязана, потому что приобрела инсайт и хочет в прямой эфир.

А потому он передает ей телефон.

— Вы в прямом эфире.

Женщина 70 лет, поевшая синих грибов:

— Я? В прямом эфире? Здесь никого нет...

Дальше женщина сообщила следующее:

— Я должна рассказать об этом человечеству. Написать книгу. Я была лесбиянкой. Я встретила мужчину моей мечты. Я вступила на территорию оргазма. Я хочу попробовать все!

Доктор:

— С аминазина начнем?

 

Операционное поле

Приехали на вызов обычный доктор и молоденький фельдшер. Не просто молоденький, а немного дебил. Неотложная помощь.

И нужно, естественно, сделать больному животворящий укол.

Тот, больной или больная, уже лежит, приготовившись: штаны спущены, восточное и западное полушария мирно сосуществуют, слегка распавшись идеологически. Так себе, локальные конфликты. Прыщики, бородавочки. Родинки — малые родины.

Доктор, не оборачиваясь от бумаг, командует:

— Два куба дибазола!

Послушный фельдшер радостно насосал.

— А в которую колоть? — интересуется. — Справа или слева?

— Между! — не сдержался тот.

Дисциплина — прежде всего. Раздался глухой, прицельный удар. Дьябазол.

 

Следственный эксперимент при кажущейся попытке к бегству

“Есть наслаждение и в дикости лесов”, — писал Константин Батюшков. Во всем есть, если поискаться.

Скорую прислали выразить свое мнение по поводу огнедышащего убийства. Семья из трех человек — сын (лет двадцати, поспешно слинял), мама и папа — огнедышала, попив хмельного, да так, что стало огнедышать висячее ружье, надышавшись парами в последнем акте этой постановки.

Крошка-сын к отцу пришел, взял дробовик и заправил папе в живот. Папа остался в кресле.

Доктор сказал, что ничего подобного прежде не видел — чтобы по стенам, по потолку, брызгами, субатомными частицами. Картечью, небось?

— Ружье-то хоть оставил? — спросил доктор.

— Нет, с собой уволок. Да у меня точно такое же есть, — закричала жена, побежала к себе и принесла ружье.

— Прямо не верится, — приговаривал доктор, изучая притихшего папу.

— Что не верится? Что так стреляет? Смотрите!

Мама уперлась прикладом в плечо, спустила курок и разворотила папе грудную клетку.

 

Мясорубка

Карета скорой битком набита разными приспособлениями с приборами, о которых дохтур даже не знает, что они такое суть и для чего. Очень хитрое, современное внутреннее устройство. Понятно, что во всем разбираться и не к чему.

И вот один доктор смотрел да разглядывал это убранство, это техническое изобилие, а потом пожал плечами и принес новенькую, сверкающую мясорубку. Привинтил ее к какой-то полочке. И скорая стала ездить при мясорубке.

Некоторые больные, конечно, интересуются: что это и зачем. Дохтур объясняет. Всякий раз по-новому, в зависимости от контекста извоза.

 

Стажер

— Приехал я туда, — рассказывал мне доктор из наскоро помогающих. — Вижу — мальчик. Ну… лет четырнадцать. Но только какой-то уж очень маленький мальчик… может, лет десять. И — мое ноу-хау, термин не продается! — неправильная геометрия живота. Живот объемный, пиписька в одну сторону, пупок — в другую, цирроз печени… белая горячка…

“Он у вас как — выпивает вообще-то?” — спрашиваю у папы.

А папа у него тоже врач, но военный.

“Да нет, — гудит папа и вскидывает брови. — Запоями — только последние три года…”

 

Бездна

Бывает, что за мельчайшим движением лицевых мускулов скрывается целая бездна.

Собственно говоря, никакой истории не будет. Так, мимолетное впечатление, которое врезалось.

Мускулами двигал мой коллега С., очень хороший доктор. Исключительный добряк, флегматичный и мудрый циник. Это он, как я рассказывал, умел отличить бомжа сестрорецкого от бомжа зеленогорского. Он не мог объяснить, как это получается, потому что тут мастерство.

И вот однажды залез я в больничный автобус, чтобы домой ехать. Сижу. Сослуживцы подтягиваются: уролог, заведующая отделением — в общем, все хрестоматийные фигуры. А шофер включил радио, и там песню передают. Я эту песню потом долго и безуспешно искал. В ней говорилось о двух синяках, которым не хватало на пищевую парфюмерию.

Под эту-то песню и вошел доктор С.

“У нас было два рубля и три копейки”, — пожаловалось радио, разворачивая повествование.

И доктор С. изогнул бровь.

Мне, наверное, не удастся показать, какая пропасть раскрылась за этим движением. Это было магическое, алхимическое, универсальное знание на уровне Джона Ди и Николы Фламеля.

Все это мне вспомнилось почему-то в связи с космонавтикой. Затейливая ассоциация, согласен. Натянутая.

В общем, какой там Марс.

 

Между волком и собакой

Скорей, скорей!..

Пока не восьмое марта.

Сколько же дур на свете, господи-прости…

Прислали одну к отчиму на осмотр, неврологический. Явилась. Сама любовь. Станом стройна, поступью величава, волосом и длинна, и черна.

Челка у нее. До кончика носа.

Отчим:

— Челку-то отведите!

— Да ладно…

— Да отведите, покажите глаза-то!..

Величавое движение, исполненное неохоты. Как будто снимает чадру. Под челкой — бланш фиолетовый, циклопический абсолютно. По спектру близкий к ультрафиолету.

Наверное, кавалер тоже спешил до восьмого марта.

И я теперь догадываюсь: час “между волком и собакой” — это не те сумерки, о которых думали Пушкин и Саша Соколов. Это промежуток, “просак”, между 23 февраля и 8 марта.

 

Сума и тюрьма

Место действия: подстанция скорой помощи.

Разгорелся ожесточенный спор. Водитель утверждал, что замести в дурдом удается далеко не каждого.

— Нет, каждого.

— Нет, не каждого!

Водитель был, конечно, не прав. Однажды его коллега, возивший психиатрическую бригаду, зашел в приемник одного такого дурдома, в туалет, и там его поймали пьяные санитары, дали ему люлей и связали. Тот знай себе вопил, что он водитель, а ему надменно отвечали, что все тут водители.

Стороны так и не примирились. Хорошо. Прошло какое-то время, шофер о споре забыл, но его оппоненты все помнили. Наловили тараканов и покрасили спреем в зеленый цвет. Высыпали этому шоферу и ждут.

Водитель пришел в несказанный ужас. Кинулся к докторам:

— Тараканы зеленые!

Те серьезно:

— Не знаем, это не к нам. Вон психиатры стоят, иди к ним...

 

Междометие

Поступила жалоба. Больной пожаловался на доктора, который его оперировал под местным наркозом.

Ему не понравилось, что доктор, сделав разрез, сказал “упс”.

 

Проблема

Скорая помощь приехала по случаю самоубийства.

Виновник торжества был настырен в своем желании. Сначала он перерезал себе вены. Не помогло. Тогда он решил повеситься. Порвалась веревка, глотка тоже порвалась, но все остальное уцелело.

Прыгнул из окна девятого этажа, сломал руку.

— Какие-то проблемы? — допытывался доктор.

Хрип:

— Да, проблемы, проблемы у меня.

— Какие?..

— Кабачки не могу есть.

— Почему?..

— Боюсь подавиться.

 

В джазе только девушки

Скорая помощь приехала в гоблинарий.

Квартира — притон, гадостный и мрачный; разбросано собачье дерьмо, народ отдыхает в одежде без постельного белья, старуха мертвая лежит. Смерть естественная, от водки.

И люстры все перебиты.

Доктор посмотрел на осиротевшего сына и заключил, что до делирия тому не дожить. Побеседовал с сиротой и позволил:

— Повод у тебя теперь есть надолго, так что гуляй…

Но сразу не ушел.

— Слышь, ты, — обратился доктор к сироте. — Что это у вас такое с люстрами?

Тот скорбно встрепенулся:

— А это мама все время с девушкой разговаривала, которая на люстре сидела.
А я эту девушку прогонял.

 

Культурный голод

Будем предельно лаконичны. Да.

Была одна старушка, патологоанатом.

Она не любила балет.

Говорила:

— Не на что посмотреть.

 

Голод. Реалити-шоу

Квартира. Труп. Скорая помощь.

Диагноз на лице: передоз. Рожа синяя, нос красный, кровавые сопли.

По документам — шеф-повар ресторана.

Приехали менты: что тут такое? От чего умер?

Доктор:

— От голода, естественно. Шеф-повар ресторана. Вы в холодильник загляните.

В холодильнике — пусто. Только банка из-под варенья.

 

Письма издалека

Скучно сидеть, принимать вызовы по телефону.

Звонок. Дежурный психиатр снимает трубку. Голосом робота:

— Здравствуйте. Вы — тысячный клиент, который нам позвонил. Вы находитесь в меню скорой помощи. Вы имеете право на бонус. Если вам плохо, нажмите цифру один. Если плохо вашим близким — нажмите цифру два. Если вы в алкогольном опьянении — положите трубку.

Новый звонок. Звонит родственница больного. Самого клиента в глаза не видела, но хочет ему помочь после запоя.

Психиатр:

— Ну… это у нас будет суперконсультация. Я буду прямо как Ленин — “Письма издалека”. Вы можете дать о больном хоть какую-то информацию?

— Могу, могу!

— Тогда скажите, какой у него эпигастральный угол — тупой или острый? Ах, не знаете. Тогда вот что: дайте ему горячих щей.

Третий звонок.

Привезли из Костромы сумасшедшую бабушку. Теперь она всеми командует.

— А зачем же вы ее привезли? Там она наблюдалась, у нее была медицинская карта, ей выписывали лекарства. А для нас она загадка. Зачем вы привезли в наш город загадку? Я могу положить ее в сумасшедший дом для бомжей.

Четвертый звонок. Психиатр, вкрадчиво:

— Вот вы меня уже три раза послали на три буквы. Зачем вы так говорите — “не зарекайтесь от тюрьмы”? Я от тюрьмы не зарекаюсь, я там работаю. Я ее консультирую.

 

Каменный гость

По одежке не только встречают, но и провожают.

Человек сломал шейку бедра и попал в Третью Истребительную больницу. Там почему-то решили не класть его на вытяжение и вообще не класть, а загипсовать, как в учебнике. От пятки до шеи. И велели идти домой. Дали костыль и напутствие.

Тот дошел до ворот и там завалился.

Подъехала скорая:

— Куда тебя еще везти? Вот же сто метров до приемного, если назад.

Лежащий вдруг закричал:

— Нет! Только не туда!..

 

Муму. Явление барыни

Травматология. Ординаторская.

Распахивается дверь, входит каменный гость: клиент с особенной такой повязкой, когда согнутую руку удерживают перед собой поднятой на уровне плеча. Перелом ключицы и еще чего-то.

Вся повязка изрезана ножом. В свободной руке — ножик.

С порога:

— Вы, доктор, не думайте, что я какой-нибудь такой. Я серьезный человек, с образованием. Но эти котята!.. Облепили мне всю руку, и я их чикаю, чикаю!..

Сняли трубочку, позвонили кое-куда. Приковылял психиатр: трясущаяся древняя бабушка, многомудрая.

— Ну что, милый — котятки?

— Котятки!..

— Ну… поехали топить.

 

Эффективный менеджмент

В медицине давно назрела необходимость реформ, потому что копейка рубль бережет, и вообще.

Возьмем, к примеру, институт травматологии и ортопедии им. Вредена.

У тамошних докторов и сестер сложилась давняя традиция: доедать за больными. Это везде такая традиция, отличительная черта отечественного здравоохранения.

Везут на тележке теплые баки с коричневыми буквами — “Пищеблок”. И в этих баках постоянно оказывается чуть больше, чем надо, да пациенты привередливые, отказываются от горохового супа с рыбой на второе. Ну и доктора кушают.

Это вообще святое занятие в медицине, обед. Запеканка, омлет, компот слабительный.

Но вот в институт пришел новый начальник по финансам. Не знаю, кстати сказать, что за должность такая новая, какую он ставку занимает, менеджер этот.

Походил, поглядел на баки и ведра с супом — и обязал всех буфетчиц доносить на желающих присосаться. Он сказал, что доктора и сестры совершают преступление, обворовывают больницу. Они, по его словам, сжирают то, что можно продать для свиней.

 

Неясыть

Враги ли человеку его близкие? Не знаю, не знаю. Когда как.

Иногда, имея дело с женами и мужьями моих пациентов и пациенток, я склонялся к утвердительному ответу.

Был у меня давным-давно один больной, пожилой человек. Я тогда работал в поликлинике, а он лежал дома, и меня обязывали к нему ездить.

Сей человек перенес стволовой инсульт и остался жить, но почти не глотал. Бывают такие вещи после инсульта. Прошло время, а он так и не глотает. Тут уже ничего нельзя сделать. Если человеку отрежет трамваем руку или ногу — их же не пришьешь? Разве что в лечебнице Айболита или в институте микрохирургии.

Но жена клиента, внешне и внутренне отчаянно похожая на сову-неясыть, систематически названивала в поликлинику и желала видеть меня. Зачем? А вот зачем. Ей нравилось разыгрывать стереотипную, полюбившуюся ей сцену.

Вот я приеду, бывало, похожу вокруг, помашу молоточком, пошевелю бровями, разведу руками — ну а что я могу сделать? Ничего.

— Да, такие вот дела, — развожу я, значит, руками. — Ничего не могу поделать…

Для неясыти наступала звездная минута. Она взмахивала крыльями и отрабатывала условный рефлекс на мои слова. Поворачивалась к клиенту и утешающим голосом ворковала ему:

— Помирай, Мишенька, помирай, мой хороший. Вот как у нас теперь. Помирай, мой родной.

По лицу Мишеньки катились слезы — не то от волнения, не то просто такая непроизвольная была реакция, и он мычал.

Пожав плечами, я уезжал.

Через пару недель меня вызывали заново. Я совал ему ложечку в горло, привычно обнаруживал отсутствие глоточного рефлекса и разводил руками:

— Ничем не могу помочь.

Неясыть с готовностью вскидывалась:

— Помирай, Мишенька, раз такие дела, помирай, мой хороший.

Я осторожно прощался и уходил. Мишенька плакал.

Через полгода я не смог это выносить и волевым нажимом уложил Мишеньку в больницу. Хлопая крыльями, неясыть поскакала за ним, приговаривая свое:

— Помирай, Мишенька, помирай.

Он и помер в итоге, по-моему, что было для него не худшим исходом.

 

Случайные встречи

Случайные встречи бывших больных с докторами способны пронять до печенок. Камень зарыдает.

— Доктор, как же вы постарели! Да вы должны меня помнить, я у вас еще в старом корпусе лежала…

“Ну да, ну да, — раздражается и мямлит доктор. — Так почему ты-то жива до сих пор?”

 

Ингерманландия

Поступила старушка.

Курлы-бурлы, бурлы-курлы. Буйная, привязали.

Рядом сосед лежит, вокруг него советские самолеты летают.

Вот они так лежали, курлы-бурлы, а потом он ей вдруг злобно говорит:

— Дура!

А она ему:

— Сам дурак!

Доктор заинтересовался: а по-каковски же вы это говорите?

— Вам этого не понять. Это очень древнее эльфийское наречие.

Доктор даже грузить ее не стал галоперидолом, чтобы другая смена послушала.

 

Тихушник

Вот обо всех я понаписал за свою докторско-литераторскую жизнь, а про эту категорию забыл.

Какой он?

Он тихий, чуть полноватый, невысокого роста, лет сорока пяти, с залысинами. Маленькие глаза, спортивный костюм.

Я одного такого классического запомнил, когда сдавал посуду лет тридцать назад. Там была страшная очередь, а он подошел сбоку к прилавочку, с сеточкой, и встал. И стоит. Голубые глаза, детсадовский взор. Никакого скандала.

Правда, когда он рассвирепел, стало иначе… В глазах случилось что-то такое песчаное, от ящерицы, и губы поджались навсегда.

Это и есть тихушник.

Он распознается на второй-третий день. Все нарушают режим, скандалят, требуют уколов и процедур, а этот — нет. И еще у него вечно завязано не то ухо, не то зубы, платком с бантиком на макушке.

Моя коллега секла таких с полуоборота. Тихушник, говорила она, та еще сволочь.

Ни разу не ошиблась.

Сколько я таких выписал ночью за растерянно-невменяемое состояние — не перечесть.

 

Конница Бехтерева

Пригородная больница — странное место. Попадешь — и сойдешь с ума.

Пятнадцать человек в палате, и только тот, что на искусственной вентиляции, не бредит. А у прочих сплошная белая горячка и психосоматика.

Так что трахеостома — лучшее средство от неправильных мыслей.

У одного вертолетчика между лопаток вырос пропеллер, и он вылетел из кровати на пол, с гирями на ногах (сломаны были ноги).

Доктор успокоил его галоперидолом, и летун посетовал: эх, не долетел до Москвы — пришлось садиться в Витебске.

Его сосед по койке в это время брал Варшаву.

 

Очевидное и вероятное

Короче говоря — роды.

Обстановка не лучшая. Воды отошли, поперечное положение — пора кесарить.

Приблизились к счастливой маме, вдохнули носом, пищеводом и ниже.

— Откуда? Пять часов вечера! Как от рюмочной, где рюмки величиной с царские кубки!..

— Так это… в десять утра…

— А что было в десять утра?

— Ну как же… Муж со смены пришел.

 

Эпиляция

Женщина, пятьдесят лет.

Ничего радостного, впереди экстирпация матки. Большая и тяжелая операция.

Доктор сочувствует, старается поддержать. Можно ведь и без матки? В пятьдесят лет.

Женщина:

— Доктор! Я ведь буду без сознания? Я ведь буду под наркозом? Выщипайте мне брови!

 

Наркотическая зависимость

Травма, палата, заходит доктор с планшетом.

— Так, завтра на операцию…

Водит карандашом.

— Ты… ты… и ты… Ты глухонемой? Так на хрена тебе наркоз?

 

В здоровом теле — здоровый дух

Операционная. Анестезиолог. Бабуля с гангреной последней ноги.

Бабуля, не без юмора:

— Ну что, доктор? Ногу прочь, а меня в морг?

Ласковый ответ — без обещаний, но с намеком:

— Ну… как получится.

Так и получилось.

 

Зубы и желчь

Больница. Один стоматолог на всех. Длинный-предлинный коридор, ведущий к этому стоматологу. По этому коридору ходили всякие — здоровые и доктора. Пломбы с прощальным стуком вываливались изо ртов на пол уже на обратном пути, в том же коридоре.

И вот у стоматолога случился холецистит.

Заведующий собрал анестезиологов:

— Такое дело, операция. Кто делает анестезию?

Вся ординаторская, армейским хором, шаг вперед:

— Я!

 

Крыса

Крыса, если вживить ей кое-что в башку, в место удовольствия, и показать, что для получения этого удовольствия в виде морфия, скажем, нужно нажимать на педаль, усваивает это дело очень быстро. Так и трудится в поте лица, словно на беговой дорожке, лишь бы капало. Больше ее ни хрена не интересует.

У нас за пятьсот рублей наркотам, у которых вен уже нету, ставят подключичные катетеры. Очень удобно: пробочку вынул, залил, заткнул. Многим нравится.

…Парнишка алкоголик и наркоман, у парнишки панкреонекроз — отмирание поджелудочной железы, дело дрянь, но парнишка чем-то симпатичен доктору. Забавный такой.

Решил полечить.

Поставил ему перидуральный катетер для введения обезболивающего лекарства лидокаин. Это такую трубку вводят в хребет, чтобы доходчивее было. И все чудесно. Время от времени подкачивал ему снадобье. Оно там растекается по путям-перепутьям, и хорошо, и не больно, и ниже трубки все деревенеет.

Потом доктор сменился.

Новому доктору неохота было возиться, он присобачил дозатор. Но сметливый парнишка быстро разобрался с дозатором, кнопочку там нашел — пипочку, чтоб лилось ему вечно, по щучьему веленью. И так блаженствовал. Пока не растеклось вверх и не отнялись руки. Тут уж какая кнопочка…

Вынули ему все, пока до мозгов не доползло.

Идет парнишка по лестнице, несет в объятиях какие-то мешки с марлей или бельем, из пуза трубки торчат. Помогает персоналу. Видит первого доктора, хрипло ему:

— Слышь, я спущу тебе пару тысяч, поставь обратно…

 

Холодно

Человек лежал с трахеостомой. Кто не знает — это дырка в горле, на шее, чтобы дышать через нее.

Он замерз и дрожал. Вовремя и очень кстати вошла санитарка, запричитала:

— Ох, бедный!.. Давай я тебя одеялком укрою. Тебе хорошо будет, тепло.

Укрыла его одеяльцем по подбородок, подоткнула. Теплое одеяло, синтепоновое, тяжелое.

В дальнейшем хирург, удивленно:

— А чего это он помер? Он же не должен был помереть.

 

Новый поворот

Да. И пугаться нет причины. Если вы еще мужчины. Вот, новый поворот.

Был у нас в больнице доктор С., добрейший человек. Печальнейший циник с нехорошим юмором. Но несколько прижимистый, не отнять. Любил разнообразную халяву.

Больница наша находилась за городом, а доктор жил в городе. И каждый день катался туда-сюда на электричке. Вместе со мной.

И рад был любой возможности сэкономить четыре, что ли, рубля, и уехать как-нибудь бесплатно.

Кто кормит и выручает докторов? Больные. Вот одна больная, которую он систематически отпускал домой в город, и говорит: давайте, доктор, я вас подвезу на машине. Доктор вежливо помялся и сразу согласился.

На выезде из пригорода он вспомнил, что у пациентки эпилептические припадки. Автомобиль набирал скорость. Доктор С. покрылся холодным потом. На вираже благодетельница бросила руль. Доктор закрыл глаза и решил, что это все. Он мысленно попрощался с любимой больницей. Потом с женой и дочерью.

“Не бойтесь, доктор, — услышал он. — Я уронила помаду”.

Машина кое-как неслась по шоссе. Бросив руль, водительница сосредоточенно искала у себя под ногами.

 

Первая скрипка

Послала меня матушка в поликлинику забрать больничный, карточку и печати поставить.

Пришел я, прищурился, оценил очередь — небольшая, но вязкая. Сел. Чего-то, думаю, не хватает. Кого-то.

И тут он пришел, он куда-то отходил, с авоськой и сумкой. Лет пятидесяти, с горбом, из хронических балагуров. Он собрался куда-то ехать — не иначе как в санаторий. Разминать и рассасывать горб.

Ослепительный козел.

Присел на диванчик со словами: “А куда спешить-то? Спешить некуда”.

Перебрал содержимое сумочки, переложил сосиски, батон, штаны, лимон, рулон бумаги, кофе. После чего обратился к очереди со стихотворением: “Когда несешь жене цветы — подумай, не козел ли ты?”

И достал, отломил шоколадку.

Свет перед моими глазами померк.

 

Табор уходит в небо

Мы снова в пригородной больнице.

Доставили цыганского барона, и его преданный табор всерьез расположился под окнами.

Барон был в почтенных годах и неважно говорил по-русски. Добиться от него ничего не могли; разобрали только, что беспокоит задница. Откуда и вытащили куриную кость.

Как она туда попала, никто не сумел объяснить. Решили, что у барона все проходит насквозь, не задерживаясь в желудке.

Кость между тем продырявила кишку, все вокруг давным-давно сгнило. Весь малый таз пришел в упадок и опустошение. Хирург изумлялся, рассказывая в десятый раз:

— Прямая кишка живет своею жизнью! Висит, а вокруг — ничего! Глядит на меня, улыбается, испражняется!

Барона зашили, надели памперс.

Он нацелился выздоравливать, и кто-то принес ему апельсины.

Когда памперс начали менять, в нем нашли гору апельсиновых корок. И коллективная мысль увязла в миллионе версий.

— От моли, — сказал мой приятель-доктор.

 

Тренажер

У каждого своя качалка. У каждого свой груз.

Леди, почти джентльмен. Белая горячка. Поставили подключичный катетер, выдернула. Поставили второй, примотали — перегрызла. Поставили третий и привязали всю целиком, за руки и за ноги.

Леди дергается, ей никак.

Морщит лоб, обращается к доктору:

— Слышь — мы сейчас бухать будем… я две сумки портвейна принесла: тяжелые, не поднять! Помоги, а? Очень тяжелые сумки.

Путы слегка ослабили, и леди дотянулась до ручек.

Кровать была функциональная: потянешь так — поднимется головной конец, потянешь сяк — запрокинется ножной.

Так и раскачивалась на крылатых качелях, околдованная фантазией.

 

Геометрия

— Что у тебя веселого?

В смысле — на общей терапии.

Это я беседую с приятелем студенческих лет. Он до сих пор доктор.

Тот хрипит:

— Да что веселого… Десять человек лежат — и все веселые… Один с домофоном разговаривает. Это у него выключатель за домофон. Колем ему пять галоперидола и пять феназепама… Не знаем, как называется…

— Что называется?

— Укол… Два и два — это квадратик. Три и три — пирамидка. Четыре и четыре — кубик. А пять — не знаем…

 

Монисто

И вот по случаю бесповоротной уже весны возникает желание написать что-нибудь о любви. О ее неимоверной силе. Пришла пора — отворяй ворота. Или беда? Это уже как кому нравится.

А с темами — дефицит. И с сюжетами.

Одно только и вспоминается: послеродовая палата. И там — цыганка. Вся такая жгучая эсмеральда: монисто, косынка... Без всего этого, но атрибутика угадывается.

— Так, доктор, — трубный глас. — Как вы назвали?

— Гонореей назвал, гонореей.

— Это что же такое?

— Ну… это триппер. Никогда раньше не слышали?

— Слышала! Постойте... Погодите…Так я теперь, выходит, заразная?

— Ну да, именно это и выходит.

— И это он меня, получается, заразил?

— Да-да, получается.

— Все, доктор. Все. Ему не жить. Ему смерть!

— Но погодите, подумайте. Все-таки двое детей! Как же так сразу — смерть?

— Я решила. Ему не жить! Смерть.

…День следующий. Опять же май, счастливая мать свешивается из окна. Она о чем-то громко и ласково толкует с любимым. И он — с цветами. Мир.

 

Ориентация

— Галя! Галя!.. — орал человек, привязанный к койке. У него была “белочка”.

— Сейчас тебе будет Галя, — пообещал доктор и впорол ему Галю, то есть галоперидол. И любимая отступила на второй план.

Галя же все это время названивала доктору: как там мой Гена?

— Ваш Гена бредит.

— Но хоть обо мне-то он помнит?

— А как вас зовут?

— Галя.

— Да он только о вас и вспоминает!

…На другой день доктор решил, что клиента все-таки нужно выпихивать из реанимации. Но для этого требовалось, чтобы клиент разбирался в происходящем. И доктор стал его учить:

— Ты в больнице. Понимаешь? Повтори.

— Я в больнице, — важно согласился тот.

— Мы — врачи.

— Вы — врачи.

— А ты больной.

— А я — больной.

Пришла комиссия.

— Вот, ориентирован, все понимает, — затараторил доктор. — Можете проверить.

Комиссия приблизилась к постели больного.

— Где вы находитесь, скажите?

Тот задумчиво закатил глаза:

— А хер его знает…

— А мы вот, вокруг вас, в халатах стоим — кто мы такие?

Клиент задумался еще крепче.

— Вы?.. Люди тяжелого труда.

 

Гипердиагностика

Клиническая настороженность — штука полезная, но чревата гипердиагностикой.

Поступил на хирургию клиент. В пригородную больницу. К полуночи пошел за портвейном для мамы, получил ножом в живот возле ларька.

Вот хирург зашил его немножко и зовет реанимацию: забирайте его к себе, у него белая горячка. Хочет, дескать, идти за портвейном для мамы.

Реаниматолог пришел, вступил с гуманоидом в контакт. Клиент попался вполне приличный — адвокат, трезвый. То есть пьющий, но накануне не пил. И упорно хочет уйти.

— Куда ты, мудак, пойдешь? У тебя кишки вывалятся.

— За портвейном! Для мамы.

Реаниматолог объяснил хирургу, что клиента не возьмет. И возмутился, завелся даже: что же это за цинизм, в конце концов? Сын хочет купить маме портвейн — с каких это пор сыновья забота стала называться белой горячкой?

…Клиент убежал. Обмотал себя простыней и прошел тридцать километров пешком, до своего поселка. Ночью. К ларьку. Купил маме портвейн и вернулся в больницу.

 

В людях

Друг-реаниматолог жалуется:

— Тоска какая-то, никакого яркого бреда. Какие-то идиоты просто, уроды.

— Например?

— Ну… не знаю. Вот лежит один. Опился. Лежит и вообще ничего не говорит. Только глазами по сторонам зыркает — видно, что ему все очень интересно.

— Может, паралик у него какой?

— Да нет, просто опился. Ну… получше стал. Три дня зыркал, потом материться начал.

— Разобрался?

— Ага. Я ему трубу воткнул, кислородом дышать и молчать дальше.

— Теперь снова зыркает?

— Ага, снова. Как раньше. Лежит. Я вчера хотел его в люди выписать.

— Да. В такие же.

 

Эволюционная лестница

Чем примитивнее организм, тем ему безопаснее.

Маменька рассказала про санитарку, с которой работала давно, еще при старом режиме, в отделении послеродовых заболеваний. Маменька им заведовала.

Эта санитарка ничем особенным не выделялась. Пожилая уже, тихонькая. Когда маменька кого-нибудь обрабатывала, санитарка часто стояла за спиной и смотрела. Маменька ее не гнала: пускай смотрит, если интересно.

А потом санитарка уволилась, и о ней долго ничего не было слышно. Пока не выяснилось, что она сидит в тюрьме.

Оказывается, она не просто смотрела. Она была себе на уме, запоминала. Потихоньку таскала к себе инструменты, пока не собрала набор. И когда решила, что уже пора, сделала кому-то аборт. За что и попала в тюрьму, потому что убила. И дали ей за это два года.

Я это к чему? Я к тому, что если бы такое устроил дома дипломированный доктор с квалификацией, он получил бы намного больше. А с того, кто официально ни хрена не соображает, спрос невелик. Он просто не подумал и нечаянно.

Вы приглядывайте, друзья, кто там у вас за спиной стоит и смотрит.

 

Козырной

В одной петербургской больнице заведующий, живший на втором этаже, вел прием. Записывал желающих на плановую госпитализацию.

И вдруг из его кабинета понеслись крики, брань, какой-то стук и вообще возня началась.

А вскоре дверь отворилась, и вынесли человека. Всего в кровище, переломанного сверху донизу. Вынесли и унесли.

Очередь отнеслась к этому настороженно. Стала рассасываться.

А все было просто: из окна девятого больничного этажа выпрыгнул псих. И приземлился на козырек. Как раз на уровне окна заведующего.

 

Красиво уйти

Был такой фильм про стариков.

Нет, у меня нет никакого желания насмешить читателей очередной историей о половых органах. Ничего тут веселого нет. Хотя отчасти и есть.

Я о том, что достойное умирание есть дар, который свыше. Я не думаю, что он приобретается. Некоторые ничего и не делают для этого, просто у них получается само собой. А другие специально бодрятся, хорохорятся, но уходят в малодушном смятении. И никого нельзя за это винить.

Вот лежали на хирургии два деда с отеком мошонки, оба умерли.

С одним было так: лежит он, к нему приходят врачи с обходом, а с ними — начмед. Молоденькая такая, непуганая еще совсем. Дед ожил.

— Доктор! Наконец-то вы пришли! Я так вас ждал… Смотрите, что у меня есть!

Выскочил из-под одеяла, заголился и предъявил два колоссальных страусиных яйца, попутно скоренько излагая всю свою биографию. Молоденькая побледнела, отпрянула:

— Нет, что вы, что вы…

А на другой день на летучке спрашивает:

— Почему же его кардиограмму мне принесли из реанимации?

Реаниматолог развел руками:

— Так все.

Старик поставил точку. Он сделал все, что хотел… и что ему оставалось.

Надеюсь, вы поняли, о чем я.

 

Индивидуальный подход

Пригородная больница. Утренний обход. Белая горячка.

Веселый, деятельный, увлеченный чем-то мужчина.

— Ты где находишься?

— Как — где? В Девяткино!

(Нет.)

— А что делаешь?

— Да вот… танк заправляю!

Приняли к сведению, пошли дальше. Не стали гасить, ничего не стали делать. Человеку весело, он занят делом, чинит танк.

 

Место в рейтинге

Я правильно написал? Да и черт с ним.

Я просто подумал о месте, которое медицина занимает в списке самых опасных профессий. Вероятно, не призовое, не журналистика все-таки, но и не последнее.

Дело было так: человек пребывал в запое и чувствовал там себя сравнительно комфортно. А жена была на работе. И устроила ему с работы нарколога на дом. Обычно это называют бригадой, но к чему в этой процедуре бригада?

И вот приходит к нему весь такой чистенький доктор-мальчик-зайчик. С чемоданчиком.

Расстегивает чемоданчик, начинает доставать оттуда разные вещи… Устанавливает свой марсианский треножник.

— Ты что делаешь? — изумился хозяин. — А ну, бери деньги и дуй в магазин за пузырем!..

Когда жена пришла, оба спали на диване.

Первым на лестницу вылетел расстегнутый чемоданчик. Потом доктор-зайчик.

 

Марля

Доктор решил выпить с патологоанатомом. Что-то он забеспокоился, не будет ли расхождения диагнозов.

Патологоанатом пил и говорил тост:

— Выпьем, чтобы рука не дрожала и глаз не моргал…

— Двусмысленно звучит в ваших устах…

Патологоанатом:

— Между прочим: почему у больного в трахее марлевая тряпочка? Зачем вы заткнули ему трахеостому?

— Я не затыкал. Я велел накрыть марлей… Наверное, всосал.

— Ну… значит всосал.

 

Основной инстинкт

В реанимацию доставили охотника. Любителя из высоких городских чинов, нечто вроде завподотделом очистки.

Похвалялся:

— Я добыл лося!..

Его самого тоже добыли.

Пуля вошла в живот очень хитро, как-то косо, сверху вниз. Прошла меж кишок, ни одной не задев, вышла через малый таз под ягодицу, откуда ее достали легко и просто.

Разрезали живот — и сильно изумились: все цело!

Видавший виды доктор, стреляный и тертый калач-воробей, объяснил это так:

— Искусство настоящего аппаратчика. Так вовремя и проворно вильнул жопой, что совершенно не пострадал.

 

Все счастье мимо

Больница.

Бабулька пишет расписку:

“Я, такая-то и такая-то, согласна на оперативное лечение, сопровождающееся дефлорацией”.

71 год.

Доктор, прочитав:

— Ну, твою мать. Такое событие — и под наркозом!

 

Мертвая петля

Один человек затеял повеситься.

Не по вменяемому случаю, конечно. Он сколько-то там пил. И приготовил петлю. И приладил к люстре.

Стоит он, стало быть, перед петлей один-одинешенек и смотрит в нее. В окна льется мочевой свет питерской ночи. Победно поют комары.

Смотрел-смотрел, а потом вдруг как схватит швабру, да как сунет ручкой внутрь! Петля-то и захлестнулась, словно только того и ждала!

Намертво. Мертвая петля.

Он был настолько впечатлен, что завязал. Примерно на полгода. Потом, правда, развязал заново, но силы Ада махнули на него рукой.

 

Негр

В реанимацию поступил некто. Бредил благодаря алкоголю. Всем якобы чинил мебель. И так далее.

В промежутке между галоперидолом и феназепамом заведующий направил к нему ординатора. То есть лечащего доктора. Негра.

Мой друг доктор озаботился:

— Зачем же вы негра послали? Так мы его в отделение никогда не переведем.

 

Ежик

Наркоман лежал и выкрикивал Олю. Медсестру.

— Оля! Оля! — призывал он.

Явился доктор.

— Зачем тебе Оля?

— Ежика поставить.

Доктор принял меры, успокоил человека. Дальше тот лежал тихо и пускал слюни.

Потом доктор все же спросил насчет ежика.

Выяснилось, что наркоман хотел капельницу с дексаметазоном. От нее легче. Дексаметазон — это и есть “ежик”. Так его называют областные пациенты. Потом от него шерсть на мошонке встает дыбом, побочный эффект.

 

Чтобы аккуратненько

Мне позвонил герой моих докторских хроник — хирург-уролог, злой гений и демон-искуситель, автор научных работ. Мой сослуживец и бессменный товарищ по беспределу.

После радостных взаимных приветствий он, захлебываясь, обрушил на меня шквал информации:

— Ты знаешь, например, что гормональная функция яичек заканчивается к 35 годам? Они вообще не нужны, если детей не хочется! Гормоны дальше вырабатываются надпочечниками. Если отрезать тебе сейчас яички, то у тебя ни голос не изменится, ни борода не выпадет, и будет стоять, и будешь кончать — сколько угодно!

— Да чем кончать-то?

— Сперматозоидов в эякуляте всего около 5 процентов, а остальное — секрет простаты. Им и кончать! Никто и не заметит! Давай отрежем тебе все, чтобы было аккуратненько. И мыть надо будет меньше. “У вас есть шампунь?” — “Только “Яичный””. — “А я весь помыться хотел...”

— Ладно, я подумаю. Давай телефон. Тебе, значит, еще пока можно звонить, если стоять перестанет?

— Такого не может быть. Это значит, что просто от нее плохо пахло.

— Я так всегда и знал. Записываю.

— Записывай, — диктует. — Будет недовольна — приходи, она потом просить будет, чтобы опустили... Мы покойникам ставим. А что? Это дело абсолютно реальное... У меня вышло шесть книг...

— А у меня — тринадцать.

— Ничего себе... а у меня только шесть… — Недоуменно: — И все — научные...

 

Нести свой крест

В пригородную больницу пришел цыган и предъявил рукописные красные корочки цыганского барона.

Написано там было, что да, Михай, цыганский барон.

— А они тут все Михаи, цыгане эти, — объяснил мой информатор-доктор. — “Михай лежит. Какой? Михай. Маленький Михай упал и лежит. А большой Михай в город уехал”.

Пришел, значит, барон.

— Чего ты мне это показываешь? — спросил доктор. — Ни печати, ничего.

— Показываю, что все правильно, я цыганский барон, раз мне написали.

— Ладно. И что тебе нужно?

А нужно было вот что.

Незадолго до этого в больничку попал другой цыган (Михай), с парапроктитом. И хирурги разрезали ему задницу крестом. А Михай, когда очнулся от наркоза, сбежал. Пришел домой и запрыгнул на лошадь. Как он это сделал при заднице, разрезанной крестом, доктор не понимал. С лошади он упал и ударился головой. Дополз до крыльца и умер.

Приехала милиция и увидела, что у покойника разрезана крестом жопа. По этой причине милиция арестовала всю его родню, двадцать девять человек. И отвезла в отделение.

Теперь нужна справка из больницы, как оправдательный документ.

— Жаль мне милицию, — покачал головой доктор, — их там двадцать девять человек сидит.

 

Утраченные иллюзии

В пригородную больницу попал обмороженный мужичок из поселка Лаврики. Завсегдатай тамошнего водопоя.

Мужичок поморозил ноги, да так основательно, что соседи с водопоя, товарищи по Лаврикам, начали скидываться. Похоронить не хватит, но это ничего, потому что больница по-любому закопает. Зато для поминок уже достаточно.

Мужичок, однако, как-то хреново помирает. Ведет себя так, будто не очень и собирается. От его ног то и дело понемножку отрезают , но это не фатально. Товарищи нервничают.

Доктор:

— Что ж ты людей-то подводишь?

Тот отвечает с угрюмым, но искренним огорчением:

— Ну а что я могу сделать?..

 

Отелло

Черный, черный как уголь мужчина — в больнице, понятно, в пригородной.

Уголь и есть. Клиент подгорел.

Пошел он посмотреть, как его старая жена живет с новым мужем — с гражданским, конечно; не обижает ли тот ее. Вспыхнул конфликт. Новый гражданский муж облил старого бензином и поджег. Тот некоторое время колесил по деревне, распространяя пламя, запалил кому-то сарай, а потом попал в больницу.

Отелло выжил. Лежит, черный.

Вспоминает жену.

— Хорошая женщина. За такую и пострадать не грех.

 

Голубой вагон

Доцент-фтизиатр был милейший субъект, имел фамилию Афанасьев.

Учил нас, если можно так выразиться, туберкулезу. Предмет был такой — туберкулез. Мы все вздрагивали: вдруг научимся? Тем более что завкафедрой нам намекала на лекции: “При этом заболевании бывает покашливание... вот точно такое, как сейчас покашляли на заднем ряду”.

Хочется что-нибудь про доцента Афанасьева рассказать хорошее — и вроде как нечего, а жаль. Плохое-то всегда тут как тут.

Все ему было по светлому и солнечному сараю. Учил он нас очень добросовестно, все объяснял легко и просто, никого не тиранил, отметок не ставил. Объясняя какое-нибудь лечение, заканчивал с неизменной улыбкой и поднятым пальцем: “И... санитарно-гигиенический режим”.

Повторяя это в пятый раз, торжествующе вставлял слово “конечно”.

После чего расплывался еще радостнее, совсем сыто. Он знал, что нам до этого режима. И какой вокруг режим.

И на отвлеченные темы любил порассуждать.

В апреле 1985 года Генеральный Горби учинил пленум, где поставил задачи. Туберкулез каким-то образом стал поводом их обсудить.

— Они собираются сделать революцию, — ласково улыбался Афанасьев. Ему было видно нечто покойное и тихое, далекое от всех революций. — Революцию! Вы знаете, что у нас в семнадцатом году была революция? Ну вот.

Потом, после очередной политинформации, сказал еще так:

— Я не понимаю, зачем важных деятелей провожают в аэропорту. Вот я, например, поехал бы на вокзал — вы меня станете провожать? Да мне и не надо. Ну, может быть, чемодан донести.

И удивленно пожал плечами, зато улыбался хитро.

Это был человек, обогнавший время. Или, наоборот, пропустивший его вперед.

Да, он пропустил время вперед.

Довел до вокзала, поднес чемодан. И время поехало в голубом вагоне. А он остался. И без особых сожалений пошел домой.

 

Мерси боку

Я опоздал к началу телерепортажа о петергофской больнице, где в незапамятные времена чуточку поработал (это не та больница, которую я постоянно склоняю и спрягаю). Заурядная больничка, абсолютно провинциальная, бедная, все осыпается.

В репортаже говорили о лошадях, которых держат в Петергофе. И я не понял, привозят ли их туда самих лечиться, на физиотерапию, но то, что ими, лошадьми, лечат моих ненаглядных мозговиков, перенесших инсульты и травмы, это я понял.

Видно, дела совсем никудышные.

Один счастливец убедительно рассказывал, как у него выпало левое поле зрения, а прокатился на лошади — и стало лучше.

Я верю. Я знаю, что это — от лошади. Ну… не только, конечно.

Нет, там правильно говорят, что природа лечит — в Голландии предпочитают цветы, в Германии, по-моему, камни, в России — деревья и доброе слово. Но я не уверен, что за границей все эти мероприятия входят в обязательный комплекс стационарной помощи. А у нас, мне сдается, вошли. Не хочешь на лошадь — специально для тебя растет дерево. Пока бесплатно.

И показали заснеженный парк Петергофа с умолкнувшими фонтанами. Тишина. Деревья. К одному стволу прилепился человек. К другому — еще один. И к третьему. И у четвертого нарост.

Стоят, в глазах — надежда.

Кони всхрапывают до и после сеанса. Физиотерапевтам срочно пора переходить на кавалерийскую форму одежды и просить подать на овес. Шумно дышит непарнокопытное УВЧ. Я провожаю их сочувственным взглядом, моих пациентов. Не без угрызений совести.

Вот они седлают коней. Вот пришпоривают. Вот едут неспешно по главной аллее и приглушенно поют: “Пока-пока-покачивая перьями на шляпах, судьбе не раз шепнем: мерси боку”.

Вот они растворяются в зимней дали, напоминая “неуловимых”.

 

Нерастворимые осадки

Пока я ломаю копья, пока составляю сборники, персонажи больничной хроники — не потому ли? — исправно переселяются на тот свет или куда еще.

Уж нет моей заведующей отделением, бабули.

Уже выгнали заведующего лечебной физкультурой за активную физкультуру с малолетками-пациентками — это напрасно, он ведь не помнил ничего и никогда. “Да?” — всегда удивлялся.

Умерла логопед, в него влюбленная по нелепому вывиху чувств — но не от них.

Уролог, чуя недоброе, сбежал еще при мне.

Теперь приглашают хоронить медсестру, что слона на скаку останавливала. Туда, где покоятся Зощенко и Ахматова. Ближе к Зощенко, я думаю, но без всякого злословия.

Так и не знаю, хорошо ли то, что я обеспечил им какую-никакую, а память. Даже имен не назвал — оно и к лучшему, наверно.

Царствие Небесное.

Они выпадают, словно хлопья нерастворимого осадка, уподобляясь бесшумному февральскому снегу.

Скоро там сделается совершенно тихо и пресно, а мои записи отнесутся к эпохе правления Анны Иоанновны, Бирона, карл и страшил, с фейерверками, карнавалами и ледяными дворцами.