Поэма в 40 стансах
Ночь. Гора Искушения. Костёр. У костра человек.
Над худыми запястьями свечкою теплится контур лица.
Губы шепчут слова. Из-под полузакрытых пергаментных век
То и дело блеснут мягким светом и снова погаснут глаза.
Галилейское небо нависло мерцающим звёздным шатром.
С ним негромко беседует, редкие искры взметая, костёр.
Человек у костра неподвижно сидит, будто скованный сном.
Вдруг поднялся и в стороны руки простёр…
„Добрый вечер! А можно я к вам ненадолго примкну?“
Прозвучал в темноте чей-то тихий вопрос напрямик.
У костра появился второй, хоть и взяться ему
Тут откуда? А он как-то взял и возник.
„Ничего, если сразу на ты? – незнакомец спросил. –
Я давно за тобой наблюдаю и знаю вполне,
Что печёшься о душах несчастных людей. Я немало пожил
И сполна убедился в тщете этих пылких идей. Как по мне,
Вразумлять человеческий род – нет задачи трудней
И достойней, конечно. Будь в том хоть какой-нибудь толк.
Им бы только, лентяям, поспать потеплей да поесть посытней.
Вот и все их желанья, вот все их мечты“. Незнакомец умолк.
По-хозяйски подбросил в костёр ворох сучьев. Поправил кошму.
Сучья с треском взялись, озарив всё вокруг на двенадцать шагов.
А уже на тринадцатом взгляд упирался в кромешную тьму,
Обернувшую свет от костра плотным войлоком в девять пластов.
Незнакомец продолжил: „Ты, вижу, упрям. Хорошо, так и быть,
Я тебе помогу перед свиньями бисер метать. Дам совет,
Как из камня невежества хлеб просвещенья добыть.
Как искусством риторики сеять во мраке спасительный свет.
Будет мудрость твоя им светить, словно факел в веках,
Будут жадно внимать вдохновенным твоим, многомудрым речам,
Как святыню хранить по богатым кумирням твой прах,
Твой орнамент приделают к рыцарским латам, щитам и мечам.
Силой слова найдёшь путь к погрязшим в пороках сердцам,
Объяснишь им, в чём правда, глядишь и поймут что-нибудь.
Им твердили уже, и не раз. Только этим скотам
Всё не впрок. Хлеб черствеет и камнем догмата ложится на грудь“.
Незнакомец ткнул палкой, направив большое полено в огонь,
Тьма мгновенно сгустилась, почуяв минутную слабость костра.
Человек неподвижно сидел, спрятав тонкие губы в ладонь,
Влажным блеском мерцали в сомнении поникшие долу глаза.
Молвил хрипло: „Не хлебом единым…“ и брови сомкнул.
Незнакомец смирился: „Согласен. Что благо, что зло на Земле –
Люди знают и так. Только веры у них к словесам, что кузнечик чихнул.
Им для веры неси-подавай чудеса в расписном решете.
Если хочешь, устроим тебе настоящий аншлаг, мне не лень.
Заберёшься повыше, внизу соберётся толпа горожан всех мастей.
Скажешь речь, а потом к небу руки в эпическом жесте воздень
И осенним листом с высоты падай вниз, не жалея костей.
Я тебя подхвачу. Не приткнёшься ногою твоей, ни рукой, ни челом.
Пронесу над толпой невредимым, законам земным вопреки.
И тогда нарекут тебя люди заветным, явленным в обличье земном,
Долгожданным мессией. А нам это только с руки.
Мудрость лепит из серого камня прозренья хлеба.
Если долго хранить их, то в камень они обращаются вспять,
Зачерствев в догматизме. Сие неизбежно? Пожалуй, что да. Но тогда,
Может, стоит им сразу тот самый суровый догмат преподать?
Чем бродячим философом бисер метать на потеху толпе,
С терпеливым смиреньем снося их упрямый и суетный нрав,
Ты небесным глашатаем миру предстань! Что отныне речé,
То есть воля Творца! Ну а он, хошь не хошь, всегда прав.
Как тебе этот план?“ – незнакомец присел на кошму, запахнувши халат.
„Ты меня, – прошептал человек, – искушаешь. Я вижу изъян...“
„Искушаю? Да разве! – съязвил искуситель. – Час с лишним назад
Уж не ты ли так пылко мечтал осчастливить мирян,
С их безудержной тягой ко всем, безусловно, известным грехам,
Коих перечень длинный сейчас оглашать ни нужды нет, ни сил?
Сколь наивны попытки твои сострадать существам
Недостойным, тебе объяснить я пытался, но чувствую – не убедил.
При своём ты остался. Что ж, дело твоё, коль решил.
Говоришь, там изъян… Разумеется! Как же ему там не быть, посуди?
Если ясно заранее, как бы стезю ты свою ни свершил,
Ждёт твой тщетный порыв неминуемый крах впереди.
Покажи людям чудо, яви им божественной власти пример
И они покорятся тебе, как рабы, увидавшие плеть.
Мудрость, важно почив в схоластическом сне, нарожает химер,
Выясняя, кому в райских кущах витать, а кому в преисподней гореть.
Да, изъян здесь таков, спору нет, что цена у чудес высока.
Credo quia ineptum est, – скажут два века спустя, – верю, ибо сие
Невозможно представить. Чей разум познанья не чужд и чья вера крепка,
Тот не должен искать для последней опоры вовне.
Тем она и прекрасна, что нет для неё очевидных причин.
Всё в природе живёт по законам земным, без вмешательств Творца.
Мир открыт человеку от горных вершин до подводных глубин,
Словно книга, достойная более рук мудреца, чем жреца.
Вера – есть бескорыстный, вне пользы, вне смысла акт чистой любви.
Вспомним Иова ропот и вспомним советы его суемудрых друзей:
Чистоплюй лишь и занят грехами, что в рай угодить норовит.
«Верит-просит-боится», а значит – не любит Творца фарисей.
Я немного увлёкся. О чём мы? Вот, память… Старею, увы…
Мне бы власти над миром, ах да! Я б его без труда превратил в райский сад.
Отделил бы добротное семя от плевел и сорной травы,
Отобрал бы достойных, а прочих… а прочих – низвергнул во ад.
Бесконечно возиться со всякой заблудшей душой
Безусловно гуманно, согласен. Но хлопотно. Да и напрасно, к тому ж.
На словах все – орлы. Каждый третий – герой, каждый пятый – святой!
А начнёшь искушать понемногу и видишь: и тот не вывозит и этот не дюж“.
Незнакомец нагнулся и бросил в костер горсть засушенных трав:
Пламя цвета граната, треск камфорных масел, дыхание смол.
„Этих пряных соцветий скупой, но изящный состав
Я собрал мимоходом, когда Гефсиманской окраиной шёл.
Розовеет восток. Поспешим. Мой извечный каприз –
За созвездиями вслед уходить в темноту предрассветной порой.
Этот мой затяжной одинокий ночной кругосветный круиз
Не вполне доброволен и я тягощусь этой странной, жестокой судьбой.
Тот, который рождён был лучом самой первой зари,
Что разлилась над миром, лежавшем во тьме у начала времён,
Чья рука без числа зажигала далёких светил янтари,
Ныне сослан во тьму и блуждать в ней по кругу, как зверь, обречён.
Стоит только нарушить негласный запрет на дневной променад,
Как меня в тот же миг настигает один неприятный сюрприз.
Пусть изящен мой профиль, приличны манеры, изыскан наряд –
Всё напрасно, когда чей-то взгляд невзначай устремляется вниз.
Там внизу от меня расстилается чёрная тень.
Чем светлее вокруг, тем отчётливей виден в ней контур рогов и хвоста.
Согласись, что с таким… мм… силуэтом хоть женское платье надень,
Далеко не уйдёшь. Живописца подводит не кисть, а изъяны холста.“
Так сказал незнакомец, а после затих, сев поближе к огню.
Красноватые блики, мерцая, коснулись протянутых рук.
Тень от праздных ладоней муаровой вязью сплелась в пятерню,
Шевелящую пальцами, словно встревоженный мухой паук.
„Есть ещё один способ очистить от скверны сердца.
Грубоватый, но самый надёжный из трёх, – незнакомец вздохнул. –
Прежде прочих святынь люди чтут испокон Золотого тельца,
Присягая любому, чей профиль в монаршем венце на монете сверкнул.
Там, где трон, там и сила. Воздвигни – и властвуй как царь!
Я тебе помогу – возвеличу, прославлю, несметно наполню казну.
Скажешь слово – придут и возложат тельцы на державный алтарь,
Вскинешь жезл – и из праха созиждятся стены и мир снизойдёт на страну.
Долгожданное братство всеобщей любви, красоты и добра
Станет явью, когда добродетель внесут как параграф в закон.
Всяк, оставив пороки, поспешно исправит огрехи нутра,
Каковые имел, да и те впопыхах заодно, каковых был лишён.
Соглашайся! В заботах о благе народном дожив до седин,
По себе ты оставишь в наследство престол и огромную власть.
В исторической фабуле важен добротный фундамент, блестящий зачин
И талантливый зодчий – поверх него новые камни истории класть.
Стань фундаментом миру! Меня же возьми главным зодчим и верным слугой.
По советам моим набери штат придворных, судейских, чиновных и прочих мужей.
Станет город мечты – как скала! Под сапфировым небом и яркой звездой,
Золотой и хрустальный, как надо, а в нём будет сказочный сад, полный кротких зверей.
Ну, решайся…“ – блестел огоньком взгляд внимательных глаз.
За спиной незнакомца рассветной оранжевой кромкой венчались холмы.
Разбивая полено, костёр поспешил, поперхнулся золой и едва не погас.
Но внезапно окреп, одолжив у рассвета оранжевых красок взаймы.
«Отойди, — произнёс человек, — ибо чин твой лукав».
Незнакомец воскликнул: «Неправда! Прошу занести в протокол мой протест!
Несмотря на издержки, приём с диктатурой морали продуман и здрав.
И при равных прогнозах, в отдельных аспектах, приятней, чем пытка и крест.
Если зло неизбежно – подумав, бери наименьшее. Вот мой девиз.
Вариантов не много, – корона, тиара и посох. Всё прочее – вздор.
По деталям проектов рискну чуть попозже представить подробный эскиз,
А пока выбирай и закончим на этом наш долгий, бессмысленный спор.
Что касается жертвы, прошу – не губи понапрасну свой век.
Каждой твари по паре – и в путь, как учил старый Ной.
Как бы ни был велик и вместителен с виду ковчег,
Всех спасти невозможно. Расстанься и ты с этой храброй, но глупой мечтой».
Обернувшись назад, незнакомец увидел пустую кошму.
Вдалеке, алым парусом в пене рассвета забрезжил Фавор.
Над холмами блеснул первый луч и навстречу ему,
Человек сделал шаг, постоял и в объятии руки простёр.
Анатолий Замиховский. Раньше печатался в Крещатике, пока он внезапно не закрылся и я не стал поэтическим бомжем. Мне 45 лет, последние 30 проживаю в Германии, в Кёльне. Бывший (теперь уже очень бывший) москвич. По профессии - график, в свободное время заочно изучаю литературоведение и философию в немецком вузе...
