Алан
Она ждала его у дверей ресторана, хотя внутри было бы ждать комфортнее. На улице задувало, стояла глубокая темень, как бывает только поздней осенью – шесть часов, а уже ни зги не видно.
Женщина стояла у дверей ресторана, не под самым навесом, полоскавшемся на ветру, а чуть в стороне: длинный плащ, толстый шарф.
В клинку его пациентки обычно являлись загодя, боясь пропустить прием, на который им приходилось иногда записываться за несколько месяцев. Потом ждали, томительно листали глянцевые журналы.
Но за ее пределами слабый пол постоянно опаздывал, такое у него сложилось чувство. Впрочем, на данный момент «за пределами» сводилось для него к дочери, несобранной с детства, и Дин, которая считала неприличным являться в назначенный час.
Словом, он не ожидал увидеть эту фигуру у входа, да еще на ветру. Ее нарочитая пунктуальность царапнула Алана. Он бросил взгляд на часы. Нет, он пришел вовремя, безупречно.
Алан помнил, что принял ее в клинике днем, около двух. Видимо, она просто устала слоняться по городу, вот и все.
Женщина улыбнулась, натянуто.
Он быстро кивнул и без лишних слов распахнул дверь, приглашая ее войти.
Имени женщины он вспомнить не мог.
Первый столик, к которому их проводила девушка, Алан сразу отверг: у самых дверей, на сквозняке. Указал на другой, в глубине. Следуя за метрдотелем, он отметил ее длинную шею, открытую высокой причёской, и маленький, крепкий зад, туго обтянутый чёрными брючками.
Проводив девушку взглядом, Алан занял уютное место в углу и резко провел ладонью по скатерти, разгладил несуществующую складку.
- Моя медсестра опять забыла убрать смотровую. Пришлось делать за нее ее дело, а потом выключать свет и запирать всюду двери, - проворчал он. – Я бы уволил эту дуру, да ведь придет еще хуже.
- Устали?
В первый раз он взглянул на женщину не как врач, а как бывалый шестидесятидвухлетний мужик, оценивающе.
Поношенная, хотя когда-то неплохая одежда, из хорошего магазина. Отсутствие украшений. Мелкие морщины в углах глаз. Сами глаза темные, с тяжелыми ресницами. «Складки горечи» в углах рта. Кажется, Дин говорила, что ее бросил муж. «Связался с пожилой и богатой. Как этот, анонс». «Альфонс, Дин, Альфонс…»
- Где это ты так? - он кивнул на багровый ожог у нее на пальце.
- Случайно, вчера.
Странно, что днем в клинике он его не заметил.
- Смажь «Полиспорином».
Брошена, значит.
Некоторые мужики легко себе позволяют. Вот как этот, взял и свалил. И живет в свое удовольствие, - подумал он с неожиданной завистью. Или походы на сторону… им все сходит с рук. А его все время что-то удерживало, хотя видит Бог, возможности были.
…Или просто не мог признать неудачи? Зло старался скрепить то, что так настоятельно строил, и что, несмотря на все усилия расползалось по швам?
Звон металла о кафель выдернул его из мутных мыслей. Его гостья нагнулась, чтобы поднять вилку с пола.
- Всё время что-то роняю…
- Официант! Чистый прибор.
Он начнет вечер с виски, «Лагавулин» со льдом.
- Как произносится твоё имя по-русски?
- Евгения. Женя.
- Ага… как, еще раз?
Она повторила.
Имен своих пациенток он не запоминал. Зачем? Эрозия шейки матки, гонорея, миома. Или вот как у этой - рак.
Конечно, надо было еще посмотреть, подождать биопсии. Но он уже видел, чувствовал. По оттенку крови в пробирке, по другим, плохо уловимым, едва заметным симптомам. Знал.
Но это знание ничего не меняло. Эмоции: сострадание, горечь, страх за человека, они только мешали. Голова должна была оставаться холодной, работать четко, конкретно: факты – диагноз – решение.
- Тебе плевать на женщин! – клеймила его жена. – Искусственный интеллект с кюреткой!
- Они не женщины, они пациентки.
- Ты специально выбрал эту профессию, бабник.
Этого он стерпеть не смог, влепил ей пощечину. И потом как нанятый каялся, оправдывался перед ней, пытаясь «склеить осколки». Кретин.
С первым глотком его внутренний «пропеллер» начал медленно сбавлять обороты: так, так, так... Алан откинулся на спинку стула, вытянул ноги.
Всю неделю он работал, как вол, и заслужил этот отдых. Завтра у него выходной: не нужно готовиться к приему, просматривать истории болезни, изучать симптомы.
Ресторан был сносным, конечно, по меркам этого городка. Паста, телятина с каперсами, все было, в общем, неплохо. Дин всегда брала палтуса в кокосовой стружке, сорок пять долларов порция. Умела жить.
Часам к восьми зал заполнится, и официантки будут сбиваться с ног, балансируя круглыми, как луна, подносами. Но сейчас были заняты лишь несколько столиков: пожилая пара, парень с девицей, уткнувшиеся в свои телефоны, четверо мужчин с жесткими, изнуренными бизнес-лицами.
Алан глянул на свою собеседницу. Та сидела напряженно, неестественно прямо, глядя в пузатый бокал.
Выбор Евгении, «Пино нуар», показался ему неудачным. Он не стал комментировать, ни предлагать что-то лучшее.
Его не отпускало напряжение дня. Возможно, этот совместный обед все-таки был ошибкой. Но Дин настаивала: посидим вместе, она подруга, мол, самая лучшая. И он сдался.
- Скажи, как можно убить четыре часа в нашей дыре? – Он разглядывал новую вилку, поднеся ее к огоньку свечи.
- Дыре?
- Гуляла? – Брезгливо протер салфеткой и бросил на стол.
- Пока дождь не пошел.
- Дождь? Разве? Я не заметил. Окочуришься, и не заметишь. Бегом да бегом. Вот жизнь.
- Да.
Она не спрашивала его ни о клинике, ни о работе, не пыталась вытянуть из него еще одну, даровую консультацию.
Может быть, именно потому, что она ни о чём не расспрашивала, его и потянуло на разговор.
- Есть у меня одна пациентка. Ей на операцию срочно ложиться, как говорится, еще вчера надо было, а ей плевать. Пропала, и все. Письмо ей сегодня отправил с уведомлением, вот на что время уходит.
Евгения слушала, глядя на него своими заресниченными глазами, в которых сливались зрачок и радужная.
- Видела здесь ShopRite? – он отхлебнул из стакана. - На этом месте стояла клиника, где работал отец. Классный кстати, был офтальмолог.
Она кивнула.
- После школы я там торчал каждый день, как проклятый. В приемной корпел над уроками. Зубрил часами латынь. А мне, понимаешь, с детства мосты хотелось строить, такая вот была радужная мечта. – Он говорил с иронией о том, от чего отказался, как только что с иронией говорил о городе, в котором теперь жил. – Хотел выучиться на архитектора. Чуть ли не с начальной школы. Но отец как гавкнет: пойдешь в медицину! С ним разговор был короткий. Чуть что – по уху, и конец вопросам.
- Моя удача, - пробормотала Евгения.
Он передвинул по скатерти тяжелый стакан.
- Хотя, может и прав был. Что я, щенок, понимал? Кто его знает, как сложилась бы жизнь.
- Да.
Он повернулся всем корпусом на звук открывшейся двери. С холода шумно ввалилась оживленная группа: трое мужчин и две женщины.
- Если бы твоя чёртова подруга не имела манеры опаздывать, мы могли бы уже заказать.
Алан потыкал в телефон, близоруко, не находя терпения лезть в карман за очками: - Где тебя хрен носит? Да мы тут уже час сидим, свинья ты этакая.
Бросил мобильник на стол.
- Минут через двадцать… Ну ладно, я! Но ты, ты тоже ждешь, ее лучшая подруга! Какого чёрта?
Евгения пожала плечами. Он побарабанил по краю стола. Ему показалось нужным задать какой-то вопрос, но о чём? О чём с ней говорить? И он, раздосадованный и голодный, заговорил о том, о чём ему казалось самым естественным говорить сейчас с ними.
- Что ты думаешь об этой войне?
Она подняла глаза.
- Ну вот ты как русская…
- Что?
- Не чувствуешь, что в твою сторону косятся?
Казалось, у нее на все один ответ – пожатие плеч.
- А то ведь идиотов хватает.
Она промолчала.
- Дин говорила, что ты была летом в Москве. Семья там?
- Да.
- Отец, мать?
- Мать.
- Сколько ей?
- Восемьдесят четыре.
- Сестер, братьев нет?
- Нет.
- Одна живет?
- К ней женщина приходит. Два раза в неделю. Помогает.
Ему вдруг наскучил этот разговор, вытягивать из нее ответы. Разумеется, он фиксировал заголовки международных новостей, но самих статей не читал и за конфликтом в Европе наблюдал с вялым интересом, как прохожий наблюдает со стороны за пьяной дракой.
«Лагавулин» начал наконец творить свое дело. Раздражение на нее, на Дин, на вселенский бедлам накрыл войлок. Алан расстегнул пиджак, откинулся спинку и заговорил о доме, который купил в этом городке месяц назад, что дом, мол, большой, а мебели нет, и с этим морока, потому что всякую дрянь покупать не будешь, а не дрянь еще поискать надо. А времени нет. Что бассейн, разумеется, он сам не чистит, на то есть садовник и служба. И что отец жил в халупе по сравнению с тем, что он имеет теперь. Он говорил для себя, успокаиваясь постепенно, и не нуждаясь ни в ее реакции, ни в комментариях.
Когда Дин возникла в дверях, Алан ощутил при ее виде привычное удовольствие, как приятный быстрый озноб. Платье, выбранное им самим, подчеркивало ее бедра и грудь, выгодно обнажало крепкие плечи. Она всегда носила туфли на каблуках. Сексапильность, у женщины это чертовски важно. Синтия никогда не носила ни неудобной обуви, ни стеснявшей ее одежды. Неряшливость, мешковатость как - принцип, как политическое кредо.
Дин нашарила их столик глазами и двинулась к ним, чуть покачиваясь на «шпильках», поправляя шёлковый шарф. Он встал, жестом хозяина отодвинул стул.
- Привет, свинья.
- Приве-еет…
Он поцеловал Дин в губы, чувствуя ее грудной голос, вдыхая вместе с духами этот резкий акцент, в котором вибрировало, как ему казалось, нечто варварское.
- Да мы с Антоном в последний момент зацепились языками. Об учёбе там и вообще. Ты бы хоть на него повлиял.
Антон, сын. Довесок.
Алан подумал об этом флегматичном мальчике, из которого никогда ничего не выйдет, хорошо, если он найдет какую-то работёнку в какой-нибудь ремонтной мастерской или в заштатном государственном офисе, ставить печати. Или женится на толковой. Только толковая за него не пойдет.
- Повлияю.
- Привет, подруга, - сказала Дин по-русски, слова, которые он понимал. «Привет, да, нет, классно, х..й».
Евгения что-то ответила.
- Привет, - повторил он и бросил официанту: - «Шато Латур»!
- Ин вино… как это? Веритáс? - Дин расхохоталась. - Алёша меня учит жизни. В смысле, чего и как пить.
- Потому что ты не сечешь ни хрена.
- Да? Но сначала водки. И икры. Красной, осетровой и еще севрюжьей. И чтобы не с хлебом, как в прошлый раз. Пусть блинчики сделают.
Алан усмехнулся. Положил руку ей на спинку стула.
Глядя на подруг, он подумал: этническая общность все-таки великое дело. Иначе – что могло их объединять? По темпераменту, внешности, по повадками трудно было бы найти женщин менее схожих. Он изучал их, откровенно переводя глаза с одной на другую.
Язык. Генетическое, корневое родство. Аллюзии, остроты и шутки, которые понимают только те, кто сформировался в одном и том же культурном поле. Или эта дружба началась уже здесь? Нет, скорее всего, еще там, потому что близких подруг в этом возрасте уже не заводят. И то еще, что обе они остались ни с чем: одну мужик бросил, у другой сыграл в ящик, да, это тоже немалый фактор… и выживание в параллели друг другу.
Он уже был слегка пьян.
Заказал пасту, огромную порцию. Икру с блинами и рыбу для Дин.
- Ну вот, теперь, когда мы тут втроем… давайте внесем все же ясность. А то я ни хрена не разберу. Вы знали друг друга в Москве? И потом снова встретились здесь?
Они замолкли, переглянулись. Потом заговорили хором.
Алан запутался, пожалел, что спросил, перестал слушать.
Паста была так себе, но он съел все, попытался снова встрять в разговор, но они говорили уже о Москве и о прошлом, и он быстро устал и бросил попытки.
Веселье не приходило. Даже расслабиться как следует он не мог. Нет, ужинать с пациентками все-таки отвратительная идея. Положил руку Дин на колено. Та, увлеченная разговором, не отреагировала, плевать хотела на его ласки.
Вздохнул, вышел в сортир. Глянул в зеркало. Приблизил лицо, изучая набухшие веки и лиловую паутину вен на крыльях носа. Отстранился. Уф… и пора сбросить вес. Вообще, заняться собой. В спортзал походить. А впрочем, какого чёрта.
По привычке тщательно вымыл руки. Помедлил еще перед зеркалом. Сейчас уже так просто, рассматривая себя как постороннего. Голову распирал войлок.
Сквозь войлок проклюнулось: надо бы позвонить дочери во Флориду. Важно почаще напоминать о себе. У нее просто - с глаз долой… Но о чём говорить? Она спросит: где ты, что делаешь? Так, чтобы что-то спросить. Любое упоминание Дин ее раздражает… Что-то соврать? О чём-то спросить, но о чём?..
Пока его не было, тон разговора за столом успел измениться. Женщины жарко спорили о чём-то по-русски. Голос Дин бряцал металлом. Евгения отвечала с глухим упрямством.
Алан поднял с пола шёлковый шарф:
- Эй, патруга…
Дин обернулась. Глаза ее были, как стеклянные пуговицы. Она машинально взяла шарф и перешла на английский.
- Я в больнице работаю. А ты, Женечка, разве что знаешь? - сквозь зубы, с новой, незнакомой ему интонацией, проговорила она. - И вместо того, чтоб медициной заниматься или хотя бы образованием, правительство вбухивает средства куда ни попадя, затыкает чужие дыры.
- Дин бы баллотироваться в президенты, - пошутил Алан. – Она у нас не стесняется, режет правду-матку.
Женщины не обратили на него внимания и продолжали свой разговор, слово за слово соскользнув снова на свой язык. Он разобрал слова «солдат», «культура», «Зеленский» и, кажется, «танки». Или «банки». Один чёрт. Обидно было только оплачивать ужин и не понимать ни хрена в разговоре.
Он снова заказал виски.
И почему современные бабы вечно сворачивают на политику?
В политике всегда был полный бардак. Вот и всё. Главное, чтобы правительство поменьше лезло, давало людям самим разруливать свою жизнь. Смог, отлично, кишка тонка - иди мусорщиком, никто не осудит.
Так нет. От Синтии только и слышал: «капитализм», «расизм», «мачизм». «Онанизм». Словно она чего понимала. Все путала, все вешала на него. Твердила, что не даёт ей развиваться. Профессионально и личностно. И потом ободрала как липку. И дело здесь было даже не столько в жадности, сколько в тупой бабьей мести. За что?.. Что оказался умнее? Способнее?
Его опять засасывал омут. Обида на Синтию, досада и злость на себя, на американскую юридическую систему, разрешавшую женщине вести себя, как бандит с большой дороги, его захлестнула.
Он не мог бы сказать, в какой момент Синтия и «они», женщины вообще, слились для него в одно.
Алан бросил на Дин отяжелевший взгляд. Попытался взять за руку. Та не ответила на пожатие, вытянула обратно пальцы, нужные ей для разговора.
Но чего еще было ждать от нее? От них всех?
Он подумал, что Дин тоже им пользуется, что ей нужны его деньги, что им всем от него что-то нужно, его чеки и связи, его знания и его опыт, и что, хоть он расшибись перед ними всеми в лепешку, все равно будет чем-нибудь да нехорош.
Вспомнил все подарки, которые он ей делал. Поездки, в которые брал. Рестораны, отели.
Дин попросила принять подругу бесплатно, вне очереди – он принял. И теперь будет лечить. И вылечит, потому что во-время захватили, и потому что он врач высшего класса, один на тыщу.
И что несмотря на это, они в его сторону даже не смотрят, им не хватает простого приличия говорить на его языке.
Нет, дочь правильно говорит: гуляй, но чтобы ничего серьезного, никаких обязательств. Тебя, мол, уже один раз обобрали.
Он потянулся к телефону, как к наркотику, не понимая толком, зачем: позвонить дочери? Проверить почту в надежде на какой-нибудь приятный сюрприз? В «почтовом ящике» вместо сюрприза обнаружил и-мейл от своего адвоката. Синтия требовала $30.000 сверх обычной ежемесячной суммы. Адвокат перечислял ее доводы и длинно описывал ответные ходы. Алан вчитываться не стал. Сунул мобильник в карман, мысленно обругав себя за наивность: ждать чего-то хорошего!
Синтия может сколько угодно тянуть из него деньги. Но дочь-то он бывшей жене не отдаст. Отстоит свою территорию, встанет намертво.
Дин его дочь так и не приняла, никогда не примет. Что ж, если придется выбирать между ними, он конечно же выберет дочь.
Идея пришла ему в голову внезапно. Он порвет с Дин, попросит дочь пожить у него, посочувствовать. Она не сможет ему отказать. Алан усмехнулся, вообразив, как Синтия сгибается пополам: хороший удар, меткий.
А потом он найдет другую. Без акцента, багажа и проблем. Видит Бог, проблем у него хватает.
Поискал глазами метрдотеля - где ее черти носят? И больше не глядя на занятых спором подруг, потребовал новый виски.
Дина
У нее была длинная смена. Этот больной, Хернандес, ругался всю ночь и обращался с ней как с прислугой. Хернандес в натуре, как есть. Ей не удалось подремать ни минуты. И теперь в тёплой ванне ее разморило, но надо было вылезать и собираться по-быстрому.
Взгляд упал на Серёгину фотку на столике перед зеркалом.
После его смерти она возвращалась из клиники, наливала себе винца и ложилась в ванную, поставив бутылку на пол, чтобы можно было легко дотянуться. Да так и засыпала, с бокалом в руке. Просыпалась, когда вода остывала совсем, среди ночи.
А сейчас надо было двигаться дальше, и не оглядываться, ведь если оглядываться, то так и останешься со свихнутой шеей. Поэтому она глянула на Серёгину ухмыляющуюся рожу и сразу – себе в глаза в зеркале.
По Фрейду, собственное отражение вызывает в человеке инстинктивное беспокойство: несознательное или подсознательное, она точно не помнила. Серёга рассказывал. Он вообще начитанный был, любил что-нибудь этакое завернуть. И она его слушала. Но только тут этот Фрейд дал маху. Никакого тебе беспокойства, ни сознательного, ни бессознательного. Разумеется, если держать себя в форме.
Спать уже не хотелось. Впереди был вечер, и ужин, и встреча с Женькой, и внутри, как всегда в ожидании приятного, закрутилась какая-то шальная мельница, которая «все перемелет» и «развеет муку». О том, что висело над Женькой, она старалась не размышлять. Какой смысл, если ничего пока не известно? А врач Алан классный.
Голубоватые тени легли хорошо.
Она не боялась, что в открытом платье ее продует. На адреналине никакая хворь не возьмет. «Ниссан» свой тоже водила с шиком, не переобуваясь, в туфлях на шпильках. Мы, русские женщины, мы такие. Всё должно быть по высшему классу. Всегда.
Антон сидел в своей комнате за компьютером.
- Антош, я ушла.
Сын обернулся, скорее реагируя на движение, чем на звук, и снова ткнулся в экран, где что-то бежало, трещало, взрывалось.
Она с ним поговорит после, когда вернётся. Завтра. Надо будет его встряхнуть как следует. Потому что нельзя всю жизнь рассчитывать на других. И если бы дурак какой был. Так ведь парень умный, только ветер в башке. Без ориентира и цели.
Словом, она сильно подзадержалась. В машине отщелкала текст, что опаздывает, хотя с этими текстами такая морока, пока тыкаешь, уже бы доехала.
И когда Алан ей перезвонил, она была, считай, уже на месте. Её возлюбленный, впрочем, никогда не полоскал ей мозги. Опаздывала она или нет, - ума хватало, обнимал, целовал одинаково. Джентльмен. А Женька – та просто подруга, и этим все сказано. Тут без церемоний.
В зале сразу увидела их.
Женька сидела к входу ссутуленной спиной, Алан напротив, как любил, в углу, развалившись: голубая рубашка, пиджак из Brooks Brothers расстегнут.
Привстал ей навстречу. Она ответила на его поцелуй:
– Думала вообще не доеду. – И Женьке: - Ты извини, подруга, на Таконике така-ая пробка.
Она говорила по-английски быстро, но ошибаясь, с жёстким акцентом.
- Ну что, как вы тут?
- Нормально.
Женька выглядела не фонтан. Осунулась, серая.
- Что пьёте? Винцо? - Алан отодвинул ей стул, и она устроилась, поправляя скользкий шёлковый шарф. - Алёша, закажи и мне что-нибудь.
Алёша - так она его называла, когда бывала в настрое.
Кивнула подруге:
- Он всегда лучше знает. И мне не надо пыхтеть, выбирать.
- Выбирать тяжело, - сказала Евгения.
Алан поискал глазами официантку и поднял указательный палец:
- «Шато Латур».
- Ты знаешь этот сорт, Жень? Мы с Лёшей его в Калифорнии пили, на дегустации. Красота. Лёша, ты помнишь?
Её бойфренд любил ездить: круизы, курорты, отели. И в ней все заходилось от удовольствия, когда он брал билеты на самолет, потому что она нигде не была. Сидела со своими пробирками и потом, бессменно, у Серегиной больничной постели. Полжизни прошло, или больше. А теперь он обещал свозить ее в самый Париж, и уже от одной мысли об этом все трепыхалось внутри.
Тут, впрочем, могло не сростись, несмотря на все обещания. Потому что дом во Флориде, он всё съедал, да и бывшая супруга требовала кэш и с «походом», как говорил Алан. Дочь тоже караулила свою долю, как коршун. И с этим ничего сделать было нельзя.
Но в Калифорнии все было отлично: и яхта, и виноградники, и путешествие в горы.
- В винном погребе, помнишь? - повторила она, пытаясь живее вызвать в памяти эту поездку. - Когда к нам вышел хозяин?
- И где тебе налили из затхлой бутылки, потому что ты русская? – спросил, усмехаясь, Алан.
Она наморщила лоб, но тут же сообразила:
- Да нет, Алёша, это в другом баре было.
- Но было?
- Чего ты смеешься? - Воспоминание вызвало возмущение и протест такие же сильные, как тогда, когда с ней обошлись так мелочно-подло. Дин всем корпусом налегла на столешницу: - Женька, эта барменша, я же видела, что она там намешивает. Опивки какие-то. По политическим взглядам, наверное: акцент ей, вишь, мой не понравился. Но скорее, из ревности. Пришла женщина, красивая, в отпуске…
- Ладно, не ори, может, здесь не поймут и не плеснут какой-нибудь дряни, - перебил Алан. - А то знаешь, с тобой сейчас появляться, того и гляди получишь по шее.
Ей не понравился этот юмор, но она не стала поднимать бучу, что с него взять, иностранец. Велела только:
- Сначала водки.
Заказала все, что любила, и даже сверх. Икры. Красной, осетровой, севрюжьей. Потом закажет ликер и десерт. Ничего, он заплатит. Как и следует мужику.
- Ха, Женька! – покончив с заказом, она откинулась на спинку и потянулась. - «Аббу» играют, из «Мама Mia». Наша, так сказать, юность. Ты помнишь?...
Музыка была виновата в том, что ей страшно захотелось поговорить - так, как говорили когда-то с Серёгой, и с Женькой, и даже с мудаком Петькой, пока тот не слинял. По душам, о духовном, тепло.
Она устроилась поудобнее и спросила:
- Что сейчас нормального в театре-то идет, а, Жень?
«А с Женькой надо все-таки что-то делать. Совсем себя запустила. Худущая, скулы наружу. Или это все же болезнь?..»
- Нормального? Да не знаю…
- Да ладно, ты всегда в курсе.
- Нет, правда.
- А то и спросить-то некого.
- «Вся Королевская рать».
- Что говоришь? - Глотнула еще «беленькой». - «Рать?» Лёша, пойдем? А то мы с ним попали однажды - на эту, на «Птичью клетку». Как кур во щи.
Расхохоталась задорным, раскатистым смехом.
- Это что, по Уоррену? – спросил Алан.
Женька кивнула. Дин положила руку Алану на плечо:
- Лёша у нас нетипичный американец.
- Почему?
- Писателей знает.
- Каких?
- А вообще.
«Аббу» больше не играли.
- «Квин». - Дин похлопала в такт по столу: - «I want to break free».
- А это уже моё. – Рука Алана коснулась ее голой спины, скользнула вдоль выреза. - Все слова знал.
Дин опять рассмеялась, показав ровные от природы зубы.
Принесли блинчики и икру, три склянки: ярко красная, розовая и чёрная.
Дин намазывала икру не торопясь, чуть пригнув от усердия голову с копной горчичных волос и отставив мизинец.
- Представляешь, Женька, в прошлый раз подали лук. К икре-то!
- Так это ж Нью-Джерси, - откликнулся вместо Женьки Алан. - Село.
- Ага. Прям как у нас в Покипси, - проговорила она с набитым ртом. - В пять часов вечера – темно хоть глаз выколи. И ни души на улице. Ни ду-ши.
Она запила икру «Шато Латуром».
Надо было бы давно продать этот дом, переехать. На что он ей сдался одной? Налоги платить и проценты? Дом как был, так и есть нежилой. Антон тоже там жить не хочет. И вообще, он скоро поступит куда-нибудь, и ищи ветра в поле.
Но барахла набралось - пока разберешь. Потом все эти разговоры, с агентами, с адвокатами. И каждый будет норовить урвать свой кусок.
Да нет, она все могла. Но только очень устала.
Бросила исподтишка взгляд на Алана. Тот разомлел, раскраснелся от виски, синие жилки выступили на щеках.
Она перевела взгляд на Женьку и стала рассказывать о том, как встречали тут с Аланом новый год, но разве на этом деревянном английском что толком расскажешь? А ведь описаться можно, как было смешно. В Нью-Джерси не сняли еще комендантский час. Но они-то были не в курсе! Назаказали всего, ну просто целую гору, рассчитывая досидеть до полуночи, и вдруг, в десять часов им говорят, выметайтесь, мол, закрываем, и пришлось все везти к Алану, а он жил тогда еще в Джерси Сити, в отеле. Чуть к двенадцати не опоздали, выпили в коридоре у лифта, бросив на пол мешки.
Господи, неужели уже год прошел?
От воспоминания о той ночи у неё защемило внутри.
Она потеряла ход мыслей, а когда снова включилась, увидела, что ее бойфренд соорудил на скатерти схему из вилок:
- Ну и что, что не стал архитектором? Чертежи все мои. Джакузи на втором этаже. Крыльцо по периметру, – говорил он сердито, словно с ним кто-то спорил. - Бассейн за домом, вот здесь. Ты знаешь, что твоя патруга любит купаться голая?..
Он пил уже третий по счёту виски. Или четвёртый.
Дин глянула быстро на Женьку, на ее застывшую полуулыбку. Ей стало неловко.
- Так значит, вы еще по Москве знали друг друга, так? – Алан доел икру и бросил ложку на стол. – Или тут познакомились? В каком-нибудь русском клубе? А то я ни хрена не пойму. Из Дин рассказчик как из меня космонавт.
Рассказывать не хотелось. Тем более, что рассказывала уже десять раз. Но запила водку «Шато», и понеслось.
Да, знали друг друга с Москвы. Потом встретились здесь, в Нью-Йорке. Женя с Петей приехали первыми. Петя в фирму пошел работать, а потом они и Дину с Серёгой перетащили, а что, с его-то английским, да и программист Серёга был классный. Куда лучше Петьки. Ну, может, не лучше. Оба классные были. Но Петька был более пробивной.
Сначала ютились у Жени, а потом Дин купила дом, в рассрочку, конечно, и они с Серёгой туда переехали. А к тому времени, когда они с Женей встретились на Гранд Сентрал, фирма их развалилась, Дин выкручивалась как могла, поднимала Антона, работала медсестрой, а Женька вкалывала в Хантере и бегала по урокам. А Петька, дурак и сволочь, нет, Женька, я знаю, что говорю, он уже был в Калифорнии, и Дин сказала, после того как они выпили по бокальчику на вокзале: почему бы тебе не пожить у меня?
- То есть Евгении жить было негде?
- Да нет, я же тебе говорю, - потеряла она терпение, - Женя площадь снимала, но что это была за лачуга!
Алан о чём-то еще расспрашивал, путался в том, что шло за чем, в причинах и следствиях, но снова толковать ему про Серёгин инсульт, ни про то, как выпала круто из жизни, ни про Женькин развод, про это говорить было неохота. Потому что «проехали», show must go on.
Вот и выходило, что получила работу в больнице, купила в Покипси дом, познакомилась с Аланом в Тиндере. И все шло как по маслу.
Не суть.
Когда Алан направился в туалет, ей стало свободнее.
- Ну, Женька? Что он сказал? – первым делом спросила по-русски.
Та пожала плечами.
- Ты не финти.
- Что нужна биопсия.
- Но не опоздали?
- Да, вроде, нет.
- Врач он классный. Он тебя вытащит.
Они чокнулись.
- К нему со всей страны рвутся. У него же была еще одна клиника. И дом там же рядом, в Джерси Сити, чтобы на работу пешком. Эту клинику его «экс» заграбастала. Тогда он и дом продал – какой смысл держать? Денег у него была куча, но жена оттяпала почти всё при разводе. Здесь законы такие. Он сначала в гостинице жил. Надоело. Купил дом здесь, в Морристауне. За два миллиона, шесть спален...
- Значит, не всё оттяпала, - улыбнулась Женька.
- Да кое-что есть еще… - Дина оглянулась на дверь сортира и понизила голос. - Знаешь, если бы он позвал, я бы к нему переехала. Я ведь жила у него, еще в старом доме, когда его ишиас прихватил. Но как полегчало – давай, говорит, дуй обратно в Покипси. Мне кажется иногда, ему не жена нужна, а эскорт. Чтобы не отвечать ни за что. И ни за кого. Единственный человек, который для него что-то значит, – дочь. Дрожит, как бы она к матери не перебежала. Она у них как это, переходящий кубок. Дочь это знает и веревки из родителей вьёт. Мне хамит откровенно. А он молчит.
- А Антон?
- Что Антон? Антоша толковый парень, умница, но без царя в голове. Не практичный, в Серёгу. Я думала, съедемся, он хоть Алана слушать будет. – Дин махнула рукой. - Серёга, ты знаешь, он не был практичным. Я всегда все решала. Дом покупала, машину. У него даже прав не было. Ему только бы сидеть за экраном. Но с Антоном он занимался, книжки ему читал…
Дин вздрогнула, обернулась на звук отодвигаемого стула. Алан наполнил ее бокал и перевёл глаза с одной на другую.
- Эй, патруга… о чём судачим?
Пришлось опять переходить на английский и уже по-английски объяснять Женьке про то, что Антону в школе преподают - это мрак. Что заставили читать про какого-то трансгендера, прости господи, а спроси, кто такой Драйзер… Идиотская эта, политкорректнесс. Расизм, только наоборот.
И что в больнице полный бардак, что она одна у них на отделении белая, что ее по этой причине третируют и спихивают на нее все дерьмо. Спать не дают, даже когда ночью можно. Койку займут, и сидят, говнюки, ни себе, ни людям.
- Тебе, может, баллотироваться в президенты? - серьёзно предложил Алан, подзывая рукой официантку.
- А чего? – огрызнулась Дин. – Думаешь, не смогла бы? Почему я должна отдуваться за всех, которые на велфере?
- Но единая медицинская страховка - это другое дело, - возразил Алан снисходительно, как ребенку. - А то будет, как у Евгении. Ну хорошо, я сделаю всё, что нужно, бесплатно. А что делать другим?
Нет, они что, сговорились с ней спорить?!
- Вот и я про то же. У нас что, своих проблем нет? Образование ни к чёрту, про медицину я вообще умолчу!
Язык вяз в английском, и Дин, не думая больше об Алане, перешла снова на русский:
- У нас в больнице столько подростков хотят сменить пол, Женька! Это же извращение! Которое государство, кстати, оплачивает, пожалуйста! Вместо того, чтобы реальными проблемами заниматься, сифонит деньги по сторонам, и на войну эту, которая вообще не их дело.
Женька сидела, словно в рот воды набрала.
Кажется, Алан заказал новый виски. Потом еще бутылку вина.
Но уже не хотелось ни есть, ни пить.
Хотелось перебить всю посуду и уйти поскорей, но куда? Только не домой, не в Покипси… И в голове отстукивало, как пульс: мы, слава Богу, в нормальной школе учились, Толстого читали, Чехова… Сказала она это или только хотела? Нет, не сказала. А надо бы…
И Дин добавила, следуя этому пульсу:
- А все затем, чтобы мы такими же были, безграмотными, деньги одни на уме…
Дальше она все помнила как-то смутно. Кажется, Женька встала и вышла. Алан попытался обнять Дин, что-то сказать. Но было не до него.
Кто в конце концов заплатил за ужин?
В воздухе стояла водяная пыль, блестевшая в конусе фонаря.
Алан, вроде бы, предложил подвезти Евгению до вокзала. Та отказалась.
- Ну, тогда я поехал. – Кивнул Дин, влезая в свой драндулет: - Так я тебя жду.
Евгения уже шла вниз по улице. В направлении, противоположном вокзалу. Она всегда шла не туда, будь то поворот, перекресток, развилка, прямо как размагниченный компас.
Надо было ей крикнуть, указать на ошибку. Предложить подвезти. Но Дин овладел странный ступор. Несколько секунд она молча смотрела ей вслед. Потом залезла в машину. Ее пробирал холод.
Женя
Бросив деньги, Женя задела рукой край стола и сорвала едва затвердевшую на ожоге корку. Потекла кровь.
Вышла быстрым шагом, пряча руку.
- Тебя подвезти? – Речь Алана была вязкой.
- Дойду, тут близко.
Дин сосредоточенно отскребала пятнышко на накидке. Потом стала рыться в своем ридикюле.
- Ну, до встречи. – Алан протянул Жене руку, официально, словно в нем внезапно очнулся врач. – Стефани, медсестра, тебе позвонит дней через пять. И будем решать.
- До свиданья.
Она ответила на рукопожатие левой, здоровой рукой.
Алан глянул на Дин:
- Эй, патруга…
Дин глубже зарылась в свой ридикюль.
- До свиданья, - бросила Женя в пространство и уверенно зашагала прочь.
Руку можно было не прятать. Они бы и так не заметили.
Отойдя за угол, под фонарем она натянула как следует плащ. Вот ведь, вымазала кровью рукав. И пластыря нет.
Голова после выпитого соображала плохо.
Это был длинный день.
Сначала путь из Чайна-Тауна в клинику ни свет ни заря, в грохочущем вагоне метро, который мотало из стороны в сторону, как собачий хвост. Потом еще час на обшарпанной электричке, показавшейся после метро люксом.
Почти всё казалось люксом после Чайна-Тауна, и студии-пенала, и долговязого дома из бурого кирпича, и вечного горелого запаха из «Пельменей и плюс» на цокольном этаже.
В студию приходилось взбираться по обшарпанной лестнице, такой узкой, что и двоим не разойтись. Балкон дома напротив целиком занимали сушилки для белья. На них хозяева вялили тушки то ли белок, то ли жирных городских голубей.
- Что, продают как пекинских уток? – прокомментировала Динка однажды. - Гад все-таки этот Петька.
Петька жил теперь в Калифорнии. Женя видела на фейсбуке его недавние фото, в шезлонге, с коктейлем, на краю голубого бассейна. Рядом с ним маячила какая-то загорелая баба, гладкая, как жёлудь, старше Петьки лет на семь-восемь. Сам Петька сильно заматерел: растолстел, грудь набрякла. Женя разглядывала эти фото, презирая себя.
Утренний путь до метро занял, как обычно, двадцать минут. Даже в этот ранний час по улице деловито двигались люди с замкнутыми, отстраненными лицами. Ремонтники долбили асфальт. Скрюченная женщина-инвалид уже успела занять обычную позицию на углу, загородив тротуар своим креслом. Её бумажный стаканчик для мелочи был пуст.
Электричка ползла из города рывками, застревая, пыхтя. Зато потом разошлась, и пока она неслась по задворкам складов и свалок, в голове у Женьки стучало: Неужели, это конец? И как тогда быть? А, если нет, что нужно делать тогда? Что делать, что делать, что делать…
Женя шла по улице, держа на отлете руку, чтобы снова не перепачкать плащ.
Каким далеким казалось теперь это утро. Будто в Чайна-Таун возвращалась не она, а кто-то другой.
Крошечными, словно глядишь в бинокль наоборот, виделись теперь и стерильный, белый до рези в глазах кабинет, и крючки, и зажимы, и смешные ножницы с тупыми концами.
Накрашенные лупетки молоденькой медсестры, только, видать, выпорхнувшей из колледжа:
- Присядьте… вам, может, воды?
Так и хотелось ее подбодрить: это, девочка, ничего, не страшно…
Потом он – совершенно другой, уверенный и спокойный, в лёгком халате из какой-то скользящей, голубоватой ткани. «Само кровотечение еще ничего не значит, бывает много причин. Возьмём биопсию, посмотрим».
Теперь сказанное им тоже поблекло, казалось неважным, далеким.
Напомнил про ужин в ресторане, о котором они условились неделю назад: Дин, Женька, он сам. Пригласил, словно эта идея внезапно пришла ему в голову, только ему самому.
Она, не вникая, кивнула:
- Спасибо.
Так или иначе, нужно было убить где-то четыре часа.
Посидела какое-то время в холле, не зная, куда деваться, «пролистывая» телефон. «Непременно посетите форт «Нонсенс»…» Женя даже перечитала несколько раз: нет, так и есть. «Нонсенс». Во время Войны за независимость Дж. Вашингтон приказал укрепить этот взгорок, чтобы занять чем-то слонявшихся без дела солдат. «Дурью маемся», – ворчали они, вкапываясь в каменистую землю. Пригорок был никому не нужен, ни им, ни врагу.
Она постояла возле пушки на огромных колесах, тонкой, словно хоботок бабочки. Отсюда открывался вид на парк и на город. Вдали из редеющих крон росла красная церковная колокольня и вырисовывались изломанные очертания крыш.
Спустившись вниз, обнаружила возле церкви кладбище, с заросшими мхом плитами. Непонятно было, где начиналась одна могила и кончалась другая.
Женя попыталась разобрать изъеденные временем надписи. Прочла: Брайан Уайт. Двое солдат оказались-таки убиты залетевшим в «Нонсенс» снарядом. Шальным. Такое вот невезение для Брайана Уайта и его сослуживца.
Возле надгробия сидела и смотрела на нее рыжая кошка. Женя попыталась ее подозвать, но кошка, поджав хвост, скользнула на согнутых лапах в кусты.
Церковь была заперта.
Женя помедлила: от этого места исходил покой, пустой и тихий, но даже такой шёл ей на пользу. Вдохнув его сколько можно, она поднялась по травянистому склону и оказалась на улице с предсказуемым названием «Чёрч стрит». Возле ограды, в гнезде из ватных одеял и брезента, спал человек. Ноги в побитых ботинках были вытянуты на тротуар. Задравшиеся штанины обнажали синюшные щиколотки.
Улица привела ее в центр. Женя шла, рассеянно скользя по витринам глазами. Навстречу попалась галдевшая группа подростков, занявшая собой весь тротуар. Ей пришлось ступить на проезжую часть.
Улица ей не понравилась. Женя свернула в сквер, посмотрела на часы и села на лавку. Ей хотелось скорее увидеть Динку.
Посреди сквера высилась колонна-памятник героям Войны за независимость. Той самой, во время которой Вашингтон приказал солдатам укреплять ненужный пригорок.
Сквер, хоть и выглядел совершенно иначе, напомнил ей тот, возле их старой школы. Она подумала, что надо будет сказать Динке об этом, о странных тоннелях памяти: никогда не знаешь, куда тебя приведут.
- Ты мне не друг… ты никто!
- А ты, а ты хуже, ты - Баба-Яга!
- Ах таак!!!
Из-за чего они ссорились? И почему вокруг никого не было, чтобы их разнять, ни учителей, ни родителей? Динка, может быть, помнит…
Разговор об этом в ресторане зайти не успел. А жаль.
…Куда подевались все-таки этот сквер и колонна? В ночной темноте она не узнавала пустых, сонных улиц, где фонари вхолостую высвечивали ровные отрезки тротуара. Где-то тут должно быть кафе, в котором днем она пила кофе и ела какую-то липкую булку. Но кафе тоже будто провалилось сквозь землю.
Женя шла наугад, подняв воротник. Когда дождь посыпал сильнее, сообразила, что зонт остался там, под столом. Ну и чёрт с ним.
Как, однако, изменился Алан за дверьми кабинета! Куда делись все обходительные манеры? Врач, готовый слушать, вникать, исчез, словно он оставил ту часть себя на гвозде рядом с халатом. Остался знающий себе цену матёрый мужик.
Зачем она говорила ему о матери? Ему, которому совершенно плевать? И о Тамаре?
«- Ты летом была в Москве?»
Да, ну и что?
«- Сколько матери лет?»
Он словно ее допрашивал. Да, настоящий допрос. Не выболтала ли она чего лишнего? Чего-то, что его никак не касалось? Что могло быть принято им за жалобу, за скрытую просьбу об оправдании и сочувствии?
Нет, ни сестёр, ни братьев нет. Отец? Умер пять лет назад.
К матери женщина ходит. Два раза в неделю. Помогает.
А вот этого можно было и не говорить. Ведь он спросил только: одна мать живет?
«Одна». Ну и все. Тема закрыта.
Ей казалось сейчас, что в ресторане она говорила слишком быстро и громко. Что и посетители, и официанты смотрели на нее осуждающе. Но глаза на самом деле были только ее, бегающие глаза, устремленные внутрь.
Уронила, неуклюжая, вилку. В последнее время она вообще всё бьёт, все роняет. Хватается за раскаленные сковородки. Всё не так, невпопад, всё рывками.
Он, впрочем, и сам не сдержался, ему тоже оказалось что рассказать. Если подумать, нам всем, каждому из нас есть что рассказать. Как будто и он ждал от нее подтверждения: да, я все сделал правильно, не предал себя, ничего постыдного не совершил. Ну не стал архитектором, поддался отцовской воле. Работу свою ненавижу. Ну и что?..
У обоих был этот ожог, который никак не хотел заживать, корка, которую каждый то и дело срывал, то по неосторожности, то специально.
Впрочем, у него, разве это проблемы?.. Сидя напротив, она изучала это лицо, лицо уверенного в себе, довольного жизнью, сытого человека.
А потом пришла Дина. И что-то случилось. Тяжелое, тёмное. А впрочем, можно было этого ждать. Если глянуть на все трезвым взглядом. Как врач смотрит на своего пациента и видит болезнь, не отмечая ни испуганного взгляда больного, ни его напряженного голоса, ни цвета повисших волос.
Болезнь тлела в Дин, и вот, дала вспышку.
Или все-таки это теперь так кажется? Задним числом? Что все можно было предугадать?
Ее внешность казалась Жене теперь кричаще-вульгарной: яркий макияж, уверенная нагловатость черт, привлекательных, броских.
- Ты это, прости. Проспала…
Устроилась. Алан положил руку ей на спинку стула, потребовал бутылку вина. Кажется, какого-то дорогого.
От обилия икры и водки Жене быстро стало не по себе, и даже аппетит куда-то пропал.
А Динка была, как рыба в воде.
Её друг, уже полупьяный, взялся выспрашивать: где, мол, когда познакомились. Ей говорить не хотелось, но начали вспоминать, увлеклись, и сначала все вроде шло ничего.
Да, учились в Москве в одной школе. С первого класса за одной партой сидели. Их поначалу рассаживали, потом махнули рукой.
Рассказывая, они расходились в деталях, но совпадали в главном, и в том еще, о чём часто вспоминали сами, вдвоем, и где образы устоялись, слились, не подлежали сомнению и пересмотру.
Динка выскочила замуж сразу же после школы, да, за Серёгу. Высокий такой был, в веснушках. На гитаре бренчал. Талантливый программист оказался, перетащил и Петьку в свой институт. В Сколково тогда работали люди с мозгами, с желанием двигать дело вперед.
Встреча нового года, у Динки с Серёгой, запах капустного пирога. Блестит мишура, лампочки светятся. Петька был очень хорош: напоминал артиста с обложки, но только какого? Как-то всех сразу.
Это потом она думала: «всех сразу», это не от красоты, наоборот, от безликости, банальности черт. Но тогда в ней уже сидела злая обида. А в ту ночь, у Динки, она просто влюбилась, как влюбляются молодые дуры. С первого, в такт «Аббе» покачивания: «Happy New Year, Happy Ne-ew Yea-ar…”
« - Ты нашу встречу подстроила?
- Да ты что, Женька! Ни в жизни!»
Врала…
Идя по пустой, тёмной улице, она улыбнулась.
Петька первым рассек, что в Москве делать нечего. Было у него это чутьё и практичная, быстрая сметка. Она и поехала, согласилась, только чтобы не расставаться.
«А помнишь, как мы с Серёгой ввалились? К вам, прямо с аэропорта? Вы тогда еще в Квинсе жили. У меня, кроме сапог, ничего в чемодане не было. Хорошие сапоги были, на каблуках. Ты помнишь?..»
Всё помню.
И Серёгину смерть, и как стояли втроём на кладбище: Динка, Антон и она.
И Петькин вираж, и как жить после этого перестало хотеться, вообще.
И как встретились с Динкой тогда на вокзале: каждый куда-то бежал. Как обнялись.
- Торопишься?
- Да плевать!
Спустились в бар внизу, паршивенький бар, но разве важно?
- Плохо выглядишь, Женька.
- Да что там…
- Show must go on!
- Зато ты в полной форме.
- Только что из Флориды вернулись.
- Загорелая.
- Алан там дом строит. Алан, мой кавалер.
- Кавалер?
- Врач-гинеколог, отличный. В Тиндере познакомились.
- Ух ты!
- Да вот недавно совсем. Разведен. А ты все в своем Квинсе?
- Денег нет, нужно переезжать. Нашла «пенал» в Чайна Тауне…
- Да ты с ума сошла, Женька! Слушай, бросай эту бурду. Возьмём шампанского, что получше, и поедем ко мне.
- Куда?
- Да в Покипси… поговорим обо всем. Я соскучилась!
…Когда Алан вышел в сортир, Динка плеснула себе еще из бутылки.
- Выпей, и ты, Женька. За то, как все было.
У нее и так шум стоял в голове. Но она выпила, раз глоток, и еще, почти не разбирая вкуса.
- Ты о Петьке что-нибудь знаешь?
- И знать не хочу. Подонок.
- Да, нет, не скажи… Петька тогда другим был, нормальным.
- Да никогда не был.
Дин помотала башкой:
- Нет, Женька, был. Это он здесь сломался. Захотел сладкой жизни, продался, не выдержал. Идиот. Мне кажется, если бы мы остались в Москве, ничего бы этого не случилось. И все были бы живы и вместе. Нет, правда…
- Да брось ты эту дурацкую ностальгию. Если Петька и был в чём-то прав, так в том, что дал дёру оттуда. И всех нас перетащил.
Как Дина замкнулась, каким чужим стало лицо!
- Да Серёга там умер бы сразу, от первого же инсульта, - пыталась она еще что-то ей доказать. - Это здесь его вытянули. А если бы чудом выжил, так в армию бы загребли. Лежал бы уже под Мариуполем в общей яме. Вот так были бы живы.
Эта замкнутая отчуждённость Дины была страшнее, чем открытая злость.
- У меня тётка под Мариуполем, - проговорила она сквозь зубы. - Живет пятый месяц в подвале, ни воды, ни света. Украинцы всё разбомбили. Она днем выходит - выпускает собаку, козу кормит. Грохает далеко, ну и ладно. А когда близко ложатся, за бывшим сельпо, лезет снова в подвал с псом и с козой.
Недавно проснулась, слышит: какой-то мужик от боли орёт где-то рядом: помогите мне, помогите… Долго орал. А она так из погреба и не выползла, страх кишки рвал. Ты, говорит, Дина, там у себя больше плачешь, чем мы тут. Мы притерпелись…
- Так ты и не плачь, ты мозгами пошевели…
Не так надо было сказать, не так.
- Бомбы-то чьи?
- Да уж не русские! Зачем бы им по своим-то пулять? Американские бомбы летят.
- Но кто на кого напал, кто?
- НАТО, Америка, кто же еще? Они с Россией воюют.
- Да если они воюют, почему Украина в огне, а Россия здравствует?
- А ты хочешь, чтобы и Москву разбомбили? Это же наши защитники!
- Они не защитники, они захватчики!
- Да это же все наше было!
- А Киевская Русь? Чьё все было тогда?..
Женьку мутило, было нехорошо. Какой стыд, что сидела в этом ресторане и ела, пила их вино. Она поискала глазами скамейку, но не нашла. Постояла, держась за какой-то ствол.
Какого чёрта, какого дьявола, Дина.
Завтра на работу, рано вставать. А зачем?.. Говорить на этом языке, думать, да, этого не избежать, тут уж рок и судьба, и проклятие родиться на этой земле. С этим уж ничего не поделать.
Но не учить же других. Лучше в ресторан – мыть посуду, полы.
Лица коснулась холодная морось, от нее стало легче. Женя снова двинулась по тротуару, теперь медленнее, вдыхая ночную осеннюю сырость.
«Доброе утро, Жень, мой любимый. Утро у нас солнечное, клён у моего окна желто-красный. Тамара сегодня собирается пойти в лес за грибами. Вчера она пыталась комментировать события, но такая каша у неё в голове. Впрочем, как и у многих. Думать ни о чем, кроме как о происходящем, невозможно. Весь привычный порядок жизни полетел, когда увидимся, Бог ведает. Но я очень рада, что ты в Нью-Йорке. Я за тебя спокойна, и это для меня главное. Обнимаю тебя, солнышко мое дорогое.»
Перед глазами возникала старая женщина, которой трудно ходить, которая боится говорить по телефону, мир которой сузился до размера квартиры, пустого окна.
«Я проснулась с чувством острой тоски по тебе… но только не приезжай.»
Возник ниоткуда дом возле Чистых прудов. Скамейка в сквере, засыпанная листьями. Воспоминание было мучительно-живым, и его не хотелось отпускать.
В этой виновности, неприкаянности, сбитости с толку захотелось до сосания под ложечкой к кому-то приткнуться. В памяти снова ясно встал бар на вокзале, и Динкина физиономия.
- Что с тобой, Женька?..
Улица была пуста, фонари, с их синим больничным светом, освещали ее ни для кого. Само собой, в клинику она ни ногой. Пусть идут к дьяволу. Оба.
Жизнь, смерть… в такт шагов, в отуманенной голове все как-то сливалось в одно. И собственная жизнь была не важна, как и смерть, или просто до нее сейчас не было дела.
Вытащила телефон с картой. Пальцы, правда, не попадали в нужные буквы, текст двоился, перемазался красным. Женя плюнула, перестала искать. Какая, в конце концов, разница, где находится этот чёртов вокзал.
Дождь припустил сильнее. Женя сунула телефон в сумку, подняла воротник и быстро пошла по неизвестной улице в черноту.
Екатерина Салманова родилась в Петербурге. Отец – физик-ядерщик, мать – филолог. Окончила Литературный институт им. Горького (Москва). В настоящее время живет в Нью-Йорке, где преподает в ООН русский язык. Автор двух книг, а также многочисленных повестей и рассказов, публиковавшихся в разное время в России и в США.
