Предисловие
"- Бежим отсюда, – сказала мама. И мы побежали".
Рассказ "Дочь воровки на доверии" бежит в неправильном неровном ритме с первых же слов. Это не размеренный ритм марафонца, а неровный угловатый бег злого подростка.
Когда нам говорят: "История двух женщин, матери и дочери”, — мы часто представляем неспешную семейную сагу.
Но сага будет очень "спешной", иногда суетливой и очень короткой.
Обе героини побегут.
Они изначально беженки. И это один из символов рассказа.
Героини бегут в Америку, от полиции, от кредиторов, друг от друга, от реальности.
Иногда они выдыхаются и прерывают бег. Но это не навсегда.
Галина Ицкович тащит нас бегом через рассказ, и мы не успеваем опомниться. На бегу, мы пытаемся понять, где грань, которая отделяет болезнь от преступных наклонностей, возможно ли прощение и нужно ли оно кому-нибудь из героинь?
Но когда пробегаем последний абзац, мы остаёмся с теми же вопросами, банкой куриного бульона, запыхавшиеся и усталые.
И приходит усталое понимание.
Все мы беженцы.
Но мир поймает нас.
Алена Максакова
***
— Бежим отсюда, — сказала мама. И мы побежали.
Такое бывало часто. Честно говоря, догоняли редко, a били так всего один раз. Но бежали всегда, как в последний.
У неё за плечами были арест, срок, так что она хорошо знала, от чего бежит. Мы жили тогда в Испании. Никто нас там не заключал в объятия, так сказать, но положено кубинцам испанское гражданство? Положено. А если что где бы то ни было положено, то мы всегда найдём и подберём. Такая мы семья. Хотя говорят, что мама происходила из семьи высокопоставленной, и именно ей оставаться на Кубе было нецелесообразно. Вот отец отца рубил тростник, ему-то что.
Я никакой Кубы не помню, маленькая была. Помню только, что в Испании меня дразнили везде, и на улице, и в детском саду, потому что я была самая тёмная. А на Кубе, наверное, дразнили бы за прямые волосы. Так всегда бывает с хиспаниками-мулатами, нет им родины, нигде они не дома. Тем более с такой матерью. Она попалась на поддельных документах на какую-то комнату, куда она пускала жильцов и брала деньги месяцами, а потом вернулись обалдевшие хозяева... Отец скрывал от нас. Нет, не от “нас”, от меня: брата она родила уже после освобождения, перед самым отъездом в Америку. Я помню, как они обсуждали возможность отъезда. Тогда они ещё были способны на диалог.
—Хорхе, кончай, несмешно, вот честно, — мама не верила, что он готов снова иммигрировать. Ей сразу понравилось чувствовать себя европейкой, она как раз и выглядела, как европейка: оливковая гладкая кожа, чёрные брови веером, родинка над верхней губой. Рюмочка, заказная работа, эксклюзив. А отец тёмный, наспех сколоченный из обрубков и разрозненных остатков.
В Америку не брали с судимостью, поэтому они, родители мои, полетели сначала в Канаду, a потом уже наземным путём, с дальнобойщиками, в Нью-Йорк, там легче затеряться. Меня положили вовнутрь дивана. Там пахло мышами, и я продрожала всю дорогу. Хуже мышей ничего нет.
Отец, брат и я могли бы въехать безо всяких диванов по акту Cuban Adjustment, но, как я теперь понимаю, он боялся, что, если не держать её за руку всю дорогу, она так никогда и не приедет. Она была как одуванчик, летела, куда удобнее и быстрее. Подозреваю, что она никогда его не любила. Или — любила, но не была привязана. Это же совсем разное, привязанность и любовь.
Мы жили в Гарлеме. Потом в Вашингтон Хайтс, там были ещё кубинцы, всё бы ничего, отец оглядывался и искал, как заработать, но мамины истории не кончались.
Мне было одиннадцать, кажется, когда меня пригласили на день рождения к девочке из нового класса. Что это было, первый год в Junior High? Мама купила подарок в Toys’R’Us, там же его красиво обернули и повязали розовую ленту. Я надела тунику цвета ленты, пусть все знают, что это мой подарок. Мы пришли позже других, девочки уже сидели за столом, а маме сказали отнести коробку в спальню, где в углу под шариками высилась горка всякого великолепного, и горка эта была видна из зала. У меня никогда не было таких дней рождения, да и к другим меня не особо звали. Я подсела к столу, и что-то закололо под ложечкой: при каждом вдохе как будто ножницы раскрывались и защелкивались во мне, клац-клац, острое счастье.
—Дорогу домой знаешь, — сказала мама и ушла.
А мы играли и ели, потом опять играли, и меня принимали во все игры. Я была как все, как все!
Уходя, я ещё раз оглянулась на раскрытую дверь спальни. Розовая лента не была больше видна. Я не придала этому значения.
Вечером позвонила мама новой подружки: у неё пропали сережки Сваровски. Я уже знала, что будет потом.
Мы переехали, не дотянув до конца четверти.
В Сансет-Парке люди жили тогда разные, но равные. И ценилась надёжность, немножко твёрдая наощупь. Как себя поставишь. Я была не очень твёрдая, потому что всё время надо было выкручиваться и извиняться, но в конце концов научилась произносить стыдное: "Нет, я приду одна, маму приглашать не надо... Нет, мама не сможет подвезти, поднести, подстраховать..." И тогда её истории стали отделять от меня. А истории продолжались. Придя из школы, можно было напороться на ростовщиков-акул с клюшками для гольфа или же замками на руль системы “Club Lock” наперевес, пытающихся собрать неизвестно когда образовавшийся долг. Однажды отчаявшийся громила схватил в охапку брата, тому было лет семь, не больше, и выбежал с ним за дверь, видимо, думая, что мама побежит за ними, предлагая выкуп. Я бежала рядом сколько могла, колотя гангстера на ходу, как маленькая огрызающаяся собачонка, но он даже не оборачивался и нёс брата под мышкой, как неодушевленный предмет, бизнес-кейс там или подушку. Акула отпустил его только в конце следующего квартала, когда понял, что мама не побежала за ним. Мама была профессионалом своего странного дела и на испуг её не взять.
В Сансет-Парке никто меня не дразнил. Хотя у меня всё не появлялась грудь и она отказывалась покупать мне лифчик. В конце концов лифчик купил отец, мы поехали специально аж в “Telco” на Восемнадцатую, чтобы не напороться на знакомых. Красивое название, training bra. Я стала как все и даже лучше. Если бы не стыд и вечное ожидание крика соседей, скандала, полиции за дверью...
—Лежать и ждать, — я привязала своего Квартерона ("Квартерон" - потому что лабрадор по дедушке) к толстым инвалидным поручням у приземистого входа.
Какие-то черти позвонили отцу, и это он сказал мне про микроинсульт. Мы так решили со слов госпитальной служащей, что микроинсульт. Я не хотела встречаться с врачом и что-то там выяснять про её состояние. Она так часто врала про то, что вот-вот умрёт, что странно было бы узнать, что наконец она заболела чем-то реальным.
Но в этот раз, даже если это была симуляция, влекущая за собой одной ей понятную выгоду, то притворялась она виртуозно. Лежала на высокой больничной кровати, опутанная трубками, как постаревшая, пойманная Гулливерша в стране лилипутов.
—Привет, как ты? — как будто мы вчера расстались, как будто мы регулярно перезваниваемся.
—Жрачка такое дерьмо.
Она только и сказала: “Жрачка дерьмо”.
—Что ты хочешь? — с таким напором, как будто исполнение пока ещё неизвестного мне желания могло что-то изменить, перенаправить сюжет, отменить всё, что между нами было.
—Суп. Пусть мама сварит курицу.
Как будто у неё могла быть мама.
Квартерон храпел у входа.
На другой день мы явились с супчиком. Она уже с трудом говорила, и, может, не узнала меня вообще. Я едва стянула распарившуюся пластиковую крышку с банки.
Да ладно, что там. Ничего я не варила, а купила супчик у китайцев. А когда она варила мне что-то, хочу спросить? На всех одна ложка. У нас была на всех одна ложка. Потому что никто не садился за стол в одно и то же время.
—Давай, открывай рот.
Надо бы сказать "ротик", как говорят с детьми или с настоящими больными. Но она не могла быть настоящей больной. Человек, после тридцати лет не-общения обратившийся ко мне с фразой "жрачка дерьмо".
Она сглотнула содержимое ложки и неожиданно ткнулась губами в мою руку. Её губы были очень мягкими, как японский шёлк.
По дороге домой я зашла в кошерный супермаркет, других здесь не было, и купила нелепо дорогой пакет куриных четвертинок. Хотела зайти в оптовый овощной “Three Guys from Brooklyn”, раз уж я там неподалеку, но увидела пацана в мятой, скрученной в жгут куфие, продающего всякую огородную мелочишку прямо из кузова грузовичка. Даже дешевле получилось.
— Вот дурепа, кто же так торгуется, — это мамин голос в ушах. —Деньги покажи, купюры держи на виду. Люди ж любят глазами, а не ушами: за живую двадцатку отдадут то, что на словах стоит пятьдесят.
Дома я накрылась собакой и задремала. Когда я встала, было что-то около шести и почти темно. У меня вообще тёмная квартира, a перед окном кухни ещё и площадка, соединяющая пролёты пожарной лестницы, я вечно норовлю выставить туда что-то или бельё посушить. Я поплелась на кухню, наощупь достала из пакета луковицу и морковку. Решила приготовить бульон из половины пакета, а вторую половину на следующий раз. Если будет этот следующий раз: потребность в горячих обедах окончательно отпала с отъездом Аны. Четверти были жирные, белёсые, ощипаны кое-как, очевидно, в доказательство аутентичности и пущей кошерности.
Очень было страшно, когда её били в тот, единственный раз, который произошёл при мне. Кажется, на кассе в магазине она положила что-то не в корзинку, а в мой карман. Что-то мелкое.
Квартерон пришёл и улегся мне на ноги, как будто надолго прикрепил к этому незамысловатому занятию. Я кинула ему морковный кругляшок, но он только пошевелил бровями и не повелся на сомнительное лакомство.
Может, у неё правда не было денег на эту пустяковину. Может, она хотела сделать мне подарок, а денег не было.
Шум почему-то всё не образовывался, хотя вода уже кипела вовсю.
Может, она когда-то раньше тоже целовала меня, просто я забыла ощущение.
Подуманное, мысленно произнесённое "забыла" действует на мою память как эффект домино.
Мне было пятнадцать, и я очень сильно влюбилась. Очень. Так сильно, что молчать об этом было невозможно, можно было только плакать — от полноты чувств, от приступов ревности, от беспричинного страха, что он вдруг исчезнет. Она быстро вычислила по ежевечерним всхлипываниям, что тут замешан мальчик.
—Ты должна проявлять гордость. Девушка обязана быть гордой. Ты ведь девушка?
Она приставала с расспросами так долго, что я назвала его имя. Он был весёлый опасный чёртик. Мне казалось, что я спасу его от любой преисподней. Я уже тогда полюбила всех спасать.
Через день-другой после моей исповеди она перепроверила:
—Вы где обычно встречаетесь?
Встречались мы на всяческих лестницах, где пахло трубами. Все приоткрытые двери сансетовских четырёхэтажек были наши.
Он сказал мне однажды, одна рука в лифчике (уже следующего, менее позорного размера), другая пробивается сквозь зимнее тряпьё вниз, в глубины джинсов:
—У тебя, наверно, больное сердце. Оно очень сильно бьётся. Тебе секс опасен.
Я не знала, что ответить. Я не считала, что у меня больное сердце.
Я ревела и ревела, сама не зная, отчего.
Она наблюдала за развитием событий издалека, а через пару недель вдруг встревожилась:
—Слушай, его тут, оказывается, все знают. Я поговорила с людьми. У него есть девочки на каждом квартале. И вообще, ему уже девятнадцать. Слишком взрослый, чтоб я его не видела около тебя.
Зачем я ей так понадобилась именно сейчас, когда у меня появилась собственная жизнь? Прихожу из школы, а она крутится возле телефона в прихожей:
—Тебе звонили из STD-центра. Он ходит туда лечиться, указал тебя как одну из партнёрш. Вы ведь уже спали?
Мы не спали. Мы торили дорожку в глубину, туда, где билось мое больно и сладко трепыхающееся сердце и какие-то страшные его ответвления.
Я касалась его, он касался меня. А потому сама попросила маму сходить со мной к грубой и страшной гинекологине, подтвердившей мою целостность и отсутствие признаков бытового сифилиса, а заодно прочитавшей мне нотацию.
Я еле дождалась вечера и, с трудом шевеля распухшими от слез, посиневшими губами, устроила ему сцену. Он смотрел на меня с легким омерзением:
—Кто тебе навешал столько фигни? Мама? А твоя мама вообще нормальная?
Сначала он отрицал других девочек и визиты в центр, а потом очень спокойно сказал:
—Ты просто не лезь ко мне ни с чем, и будешь здорова. Договорились?
Предательство, предательство, предательство.
Я был готова сдать анализ на все на свете венерические заболевания.
—Ладно, если ты с ним не спишь, может, и не заболеешь, — вдруг как-то безмятежно, даже со смешком сказала мама. И я поняла: она решила, что отстояла свою территорию. Я просто была её территорией. Больше я никогда не верила ни одной её попытке стать мне матерью.
—Доктор не сможет увидеть тебя в отсутствие родителей, —это секретарша мне сказала по телефону, и тогда я поговорила с отцом, и он согласился пойти со мной. Поставили диагноз... нет, не сифилис, а инфекционный миокардит. Это такое воспаление сердечной мышцы, когда в сердце внедряются всякие паразиты.
Телефон отвлёк на минуту. Ну да, не позвонила отцу. Я подозреваю, что у него развилась зависимость от ежедневной переклички. А у меня, соответственно, созависимость, потому что за короткий промежуток между первым звонком телефона и ответом на моё "алё" передо мной с бешеной скоростью пролетает какой-нибудь катастрофический сценарий. То же самое при наборе его номера, проверено уже неоднократно. Зависимость.
—Что слышно?
—Всё норм. А у тебя?
—Жив. Была?
—Угм-гм.
—Что там, серьёзно?
—Пока не понимаю. Приняла меня за свою маму. Ладно, потом позвоню, я тут в кухне.
Пока говорила с отцом, по всей акватории бульона появились грязные плотные хлопья, какая-то паутина всмятку, вылавливать их по одному оказалось мучительно. Странно, готовка ведь просто моторный навык, что там забывать. Квартерон вздохнул, поднялся и вышел. То ли понял, что ждать ещё долго, то ли разочаровался.
Осенью я не вернулась в школу: предательство болело за грудиной всё менее выносимо. Прописали сначала постельный режим, а потом профилакторий с проживанием. Мой сердечный недуг длился две четверти. Когда я вернулась, мама уже не жила с нами. Я не спрашивала. Брат пытался рассказать какие-то подробности о том, как раскрылась и, соответственно, развалилась её последняя "пирамида", как её арестовывали, как отец за "быстрый кэш" продавал фабричку, которая к тому времени только-только стала безубыточной (купил за гроши его же работник, китаец-нелегал, у себя в Китае занимавшийся наукой, а здесь клявшийся, что готов целовать не только холодный серый пол обувного цеха, но и подошвы приютившего его мистера Джорджа). Отец внёс залог, и она вышла до суда, вот только к нам не зашла. Не знаем, чем кончилось в тот раз. К слову не пришлось, как говорится.
Да и надо ли знать? Нам стало не до неё: надо было выживать. Отец больше не пытался завести своё дело, немного покрутился в перевозках, переметнулся в автомастерские. Но всюду была своя мафия, своя "семья". В конце концов он пошёл менеджером на ту самую обувную фабричку, к своему китайцу-профессору. Я же, окончив школу на год позже, пропустила свой шанс на бесплатное образование: к следующему сентябрю городские колледжи стали платными. $775 за семестр — сейчас кажется, что это немного, но выучиться мне удалось только через десять лет. Поздновато, но я всё успела в жизни. Всё успела.
Она звонила раз в несколько лет, как ни в чем не бывало разговаривая с тем, кто первым возьмёт трубку, и никого больше к телефону не приглашая. Терапия малых доз. Когда брат уехал в Калифорнию, отец тоже съехал, пусть у тебя будет полноценная жизнь, доча. Иногда к телефону подходил мой партнер. Лет через пять я отказалась от партнёра. Потом несколько раз она попала на маленькую Ану. Года три назад мы отказались от домашнего телефона.
Я не знала, что отец продолжает с ней общаться.
Петрушка, сладкий перец и острый перец, соль, укроп. Мутный, но съедобный. В субботу я отлила бульон из кастрюли в пластиковую банку, какую не жалко оставить там, в больнице, и пошла, на этот раз без собаки. У них там Шаббат, все жители района высыпали на улицы, зачем нервировать животное. А вдруг я задержусь?
Лифт работал в субботнем режиме, останавливался на каждом этаже.
Я вошла быстрым деловым шагом. На меня оглянулись снующие по коридору, потому что в больницах ходят совсем иначе — замедленным скольжением, чтобы не спугнуть страдание. Голова кружилась, но это, возможно, от ветра. В ветреную погоду всегда головокружение.
—Привет! Я сварила бульон.
—Нецелесообразно, — вдруг произнесла она. Странно было слышать такое длинное, сложное слово среди той односложной, почти бессмысленной чепухи, которую она с таким трудом произносила вплоть до этого момента.
—Если Вы дочь, то вот, распишитесь. Адрес, телефон, подпись. Она назначила Вас health proxy. Доверенным лицом.
То есть если я сочту необходимым прямо сейчас или когда-либо в будущем отключить её от аппарата дыхания, можно будет принять решение без её согласия.
—Что, так всё плохо?
—Прогноз неясен.
В воскресенье я сварила вторую порцию. Главное, быть начеку и зарегистрировать первые бульки. Бульк-бульк, вот я тебя и поймала. Ещё добавила полупрозрачную "целлофановую" китайскую вермишель. Эстетично вышло.
У входа прогуливался отец, краше под капельницу кладут.
—Давай Квартерона, погуляю с ним. Я звонил вчера Ане-Банане.
—Зачем?!
Господи. Ребенка хоть не втягивай. Не было в её жизни никакой такой бабушки, к чему теперь.
—Да нет, так просто звонил. У неё ротация заканчивается, знаешь?
—Естественно. Это ты куда клонишь? Нечего ей приезжать.
Помолчали.
—Поднимешься со мной?
—Это ни к чему.
Сегодня лифт был полон посетителями и никого из персонала. Больница в воскресенье — мёртвая зона.
Её кровать была пуста. Вот вам и мёртвая зона.
Я стояла и смотрела. Стояла и смотрела. Японский шёлк. Нецелесообразно-нецелесообразно-нецелесообразно. Слово кружилось во мне на счёт "три", как в вальсе. По крайней мере, не мне пришлось её отключать.
Надо было развернуться и дойти до сестринской станции, островка в центре этажа. Я развернулась и пошла. Шагающий экскаватор, жёсткая чужая походка.
—Она выписалась вчера вечером.
—Выписалась?
—Ну да. почувствовала себя лучше и выписалась. Подписала форму, что претензий не имеет и выписывается “against medical advice”.
—Счет за пребывание сказала отправить Вам. Медикейд на неё не успели, к сожалению, оформить.
Отец и Квартерон сидели друг против друга на пандусе для инвалидов.
—Бежим отсюда, — сказала я. Мы зашли за угол и сели на скамейку перед следующим корпусом. Я достала банку бульона. Каждому из нас троих досталось по три ложки. В этот раз получилось прямо-таки вкусно. Это ведь действительно дело навыка.
Галина Ицкович - уроженка Одессы, живёт в Нью-Йорке с 1991 года. Получила звание магистра социальной работы в 1998 г. Психотерапевт, эксперт по вопросам детского развития и психологической травмы, клинический консультант института ICDL, международный лектор, автор профессиональных статей, радиожурналист. Среди публикаций последнего времени — «Точка.зрения», «ROAR», «Времена», «East-West Literary Forum», «Слово\Word», «Среда», «Западное Побережье», «Радуга», альманахи «Дерибасовская-Ришельевская», «Южное зияние», «День зарубежной русской поэзии», «Год поэзии-2022», многочисленные публикации в англоязычных журналах и альманахах (Punctured Lines, Asymptote, Russian Life, Harpy Hybrid Review, Unlikely Stories). Автор книги стихов «Примерка счастья». Стихи переведены на английский, украинский, испанский.
