Ночью Белокопытову приснилось, что он с Мамлюкевичем, начальником отдела сбыта, танцует фокстрот. Причем сам он — за мужчину, а комод-Мамлюкевич — за даму, изящно изогнувшую по-медвежьи волосатую ручку и склонившую курчавую (с лысинкой) головку на его плечо. Проснувшись, он никак не мог разлепить веки: они будто склеились! Пришлось с закрытыми глазами на ощупь плестись на кухню и там под струей воды промывать глаза. Голова гудела жестяным ведром. Сердце ныло и гулко стучало — то замирая, то, как тигр в зоопарке, прыгая по грудной клетке.
Поморщившись, Иван Филиппович кинул под язык таблетку валидола и огляделся. Квартира представляла собой Москву после отступления Наполеона: всюду валялись брошенные вещи, мусор; ящики комода и шифоньера выдвинуты и раскрыты, белье разбросано; мужская майка свешивалась почему-то с телевизора, а бюстгальтер — с трюмо. А супружеское ложе было самым настоящим образом осквернено: ни покрывала, ни перины, лишь сиротливо валялись на полу подушки. Тахта, на которой он спал, тоже оказалась в диком беспорядке: скомканная рубаха и штаны, скинутый на пол плед и “думка”, на которую он с вечера преклонил свою головушку.
Иван Филиппович еще раз поморщился. Значит, очередной “развод” с супругой! У нее так с молодости завелось: как что не по ней, хватает перину-приданое, кое-что из шмоток — и к маме! А как теща померла — к замужней дочери стала бегать. Благо та живет неподалеку, в соседнем доме.
Сквозь дырку в носке он почувствовал прохладный линолеум. Что ж, теперь и носки какое-то время придется самому штопать!
Немного прибрался в квартире. Аппетита не было совсем, да и продуктов в холодильнике почти не осталось. Сварил яйцо, но есть не стал. Налил полстакана заварки, плеснул из чайника кипяток, подсластил и выпил залпом.
По дороге на работу, шлепая сандалетами по пыли, стал вспоминать причины вчерашней семейной катастрофы. Вечером на заводе отмечали юбилей Унгурова, главного энергетика, очередного из руководящего состава, кто разменял второй полтинник. И, несмотря на зарок, он соблазнился, выпил пару-тройку стопок водки — ребята уговорили. Запивали, конечно, пивом. Но домой он пришел далеко не за полночь и на своих двоих.
И, помнится, все ему казалось смешным: то, какую чепуху по телику кажут, и как жена пытается внушить ему, что пить вредно. А он что — алкаш какой? Юбилей у друга был: не захочешь, да выпьешь! Дуреха! “Ну, что, — говорит, — обкушался водочки, лысое мое сокровище?” Это у нее такая ирония. А он подошел к супруге и щелкнул ее по носу! Легонько щелкнул, шутя. А она раскрыла рот, не зная, как и среагировать. Потом обида взяла верх — забегала, замахала руками, залаяла: “Гад, гад, гад! Я ему всю жизнь отдала, а он, сволочуга, так оскорблять!” Еще полчаса чего-то там доказывала и кричала о его многолетних подлостях и собственном благородстве, но ему уже все это стало неинтересным. Грохнулся на тахту и в минуту отключился.
Теперь он пожинает результаты: пить-то действительно нельзя — того и гляди кондрашка хватит! И когда еще с бабой на мирные переговоры выйдешь! А без нее тяжело, неуютно как-то...
На работе, как и всегда в понедельник — куча забот. Проследить за ремонтом пристройки, выдать канцтовары. С уборкой помещений стало трудно — технички между собой перегрызлись из-за площадей. Бегут к нему с жалобами в слезах и соплях — каждая считает, что ее обманули, подсунули убирать лишнее или мыть сортир, что она переработала. А ты разбирайся, на то и начальник АХО. Как говорит молодой начфин, “ха-ха и хо-хо”…
Потом позвонил директор: “Белокопытов, зайди-ка”.
— Живо бери билет на самолет — и в Москву! Одна нога здесь, другая там. Поедешь за переходящим красным знаменем в министерство. Вручать будет обком в торжественной обстановке на День металлурга. Наконец-то и нам подфартило.
— Может, завтра поеду? Что-то приболел, отлежаться бы надо.
— Ты что? Пусть отлеживаются те, кто смертью храбрых пал на Зееловских высотах… А наше дело — воевать! Выжил — воюй! Праздник через пять дней, торжественное заседание — накануне. Смотри мне, не сорви мероприятие, солдат! Сегодня ж рви когти в Москву! Работа — прежде всего.
Директор и сам никогда не отлеживался. Тем более — на Зееловских, в том аду, который они оба прошли когда-то вместе, откуда чудом вырвались живыми, хотя и не очень целыми.
— А обратный билет? Где я его в Москве достану — в июле-то? Сезон отпусков!
— Позвони Фрайбергу в общий отдел главка. Он раздобудет. В крайнем случае — с пересадками вернешься, на перекладных. Только не опоздай! Сам Трофимов обещал знамя вручать!
Иван Филиппович покрутил головой: Трофимов, первый секретарь обкома, был шибко крут и своенравен, чем и славился в городе, где по прошествии трех лет его секретарства все называли его не иначе как Воеводой.
Проблем с выездом в Москву для управления завода не было никаких. За счет брони горкома Белокопытову выписали билет. Часам к трем он со своим потрепанным портфелем уже продирался через терзаемую зноем и истекающую потом толпу, заполнявшую аэровокзал. Наивные люди! Они надеялись на чудо — случайное появление билетов в кассе. Ха!
За счет разницы во времени в Москве он очутился почти в тот же час, что и вылетел; весь вечер оказался свободным. Нашел забронированную Фрайбергом гостиницу — где-то у черта на куличках, за ВДНХ. А вот с обратным билетом дело оказалось швах. “Знаешь, дед, — зыркая в сторону черными очами, извиняющимся голосом проговорил всемогущий Фрайберг, — не получается в Павловск на среду; с вашего направления самолеты снимают, все — на юг! Но могу взять на Сибирск. А там ведь близко, чем-нибудь до дому доберешься!”
Близко… Больше шестисот километров! Двенадцать часов поездом! Но выбора не было, пришлось согласиться с таким вариантом.
После получения знамени (оно, к счастью, оказалось без древка), Иван Филиппович вторую половину дня посвятил себе: бегал по магазинам в поисках запчастей для своего “москвича” и “запорожца” шурина. Ни черта, конечно, не нашел! А за колбасой и апельсинами и охотиться не стал — куда с этими гирями день по чужому городу гулять! Сказать по совести, устал как собака: ноги на ступени эскалатора уже отказывались подниматься. Однако портфель свой держал крепко, ни на секунду не забывая о нем.
В ночь на среду вылетел в Сибирск. Утомившись за день, в самолете он сразу уснул, но через пару часов был разбужен кормежкой. От еды отказался: ничто в горло не лезло. Заснуть снова так и не удалось: шум, возня, яркий свет. Так и продремал оставшиеся два часа полетного времени, а в шесть утра вышел из аэропорта без сил с шумящей головой.
Билетов на местные рейсы до Павловска, конечно же, не было. Не откладывая ни минуты, на каком-то частнике ринулся на железнодорожный вокзал. Там его уже ожидала километровая очередь в кассу. “С вечера они занимали, что ли?” — подумал Белокопытов, уныло вставая в хвост.
Билет на вечерний поезд удалось вырвать только часам к десяти. В общий вагон. Спина ныла, в груди ощущался какой-то вакуум. И есть уже изрядно хотелось. Брезгуя обедать в грязных станционных буфетах, полных бомжей, алкоголиков и длинных очередей, он отправился в город, надеясь перекусить в давно известной ему пельменной в трех кварталах отсюда, где еще не могло быть очереди: до обеденного перерыва продавщиц окрестных магазинов времени было навалом.
По пути он вознамерился зайти в “Детский мир”, над входом в который усиленно трудились рабочие, прибивая лозунг “Трудящиеся Сибирска! Встретим шестидесятилетие Октября трудовыми успехами!” Вопреки призыву, большая часть трудящихся, не желавшая успехов, бросив работу, шарилась по магазинам в надежде приобрести хоть что-нибудь из товаров, которых они не произвели. Круг замыкался. Из всех крупных универмагов наружу торчали унылые хвосты очередей за дефицитом: стиральным порошком, дамскими колготками или сливочным маслом. Это давали то, что уже не было нужно персоналу самих магазинов, но в чем страшно нуждалось население. Правда, “давалось” оно очень короткое время, так как излишков всегда было мало, а заниматься филантропией и разбрасываться дефицитом директора торговых точек вовсе не имели желания. Просто иногда додавливали план, который тоже бывал нужен, к концу месяца.
“Что-то раненько нынче погнали за успехами… — подумал Иван Филиппович. — До ноябрьских праздников еще больше трех месяцев. Хотя ведь и дата круглая”.
Внутри магазина его ожидала несусветная давка и духота. Разбирая коллекцию страшных уродов, называемых мягкой игрушкой, он отобрал для внука одного синего зайца и случайно поднял глаза от картонного ящика, в который вся эта нечисть была свалена кучей. На него смотрел земляк, хороший знакомый — Валерка Вислогузов.
Одет он был не по погоде — в черном строгом костюме и в галстуке. И выправка военная чувствовалась.
— Валера!
— Ха, ты, старик! Как ты здесь образовался? Какими судьбами? Догадываюсь — в командировке!
— Нет, проездом из Москвы! На перекладных.
— Давай выйдем из этой бани! Понимаешь, подарок для дочери искал. И не нашел. А ты?
— А я вот взял, для внука!
Вырвались на улицу, зашли за угол в скверик, сели на скамейку. Тут было потише и попрохладнее.
— Ну что, стоит наш завод, не колеблется? Труба еще не упала?
— Да что ему сделается-то? Даже знамя получили! — Иван Филиппович похлопал рукой по портфелю.
— И никаких проблем? Тогда следует вспрыснуть эту встречу. Наверное, года три уже не виделись?
— Да нет, пятый скоро пойдет.
— Тем более! Хотя павловских мне приходится видеть часто, — сказал он со значением.
Тут улыбка разом сошла с его лица, физиономия стала совершенно непроницаемой.
— Все еще в “конторе”?
— А где мне еще быть? Служим Советскому Союзу! Давим зарвавшихся писателишек, артистов и прочую “интеллигпупию”, как клопов — пищат и каются!
“Ишь ты, служака какой! А давно ли ты у меня в учениках-шестерках бегал?” — припомнил Филиппыч.
Лет около десяти назад, когда сам Иван Филиппович еще работал токарем-универсалом в маленькой инструментальной мастерской при заводской лаборатории, подкинули ему этого кукушонка, Валеру, тощего долговязого парнишку, которого родители-колхозники отправили в город, чтобы выбивался в люди. Пацанчик ему тогда понравился: был он очень вдумчивый, старательный, учился на вечернем отделении в техникуме, любил чистоту и порядок, а технической грамотой овладевал с лету. И при этом — страшный невежда! Порой его высказывания просто ошеломляли. Как-то в обеденный перерыв контролерша из ОТК рассказывала отдыхающим, как ее внук срезался на экзамене по литературе на образе Мцыри.
— А кто такой этот Мцыря? — невинно, безо всякого юмора спросил вдруг Валерка.
Все опешили.
— Это стихотворение такое у Лермонтова, — неуверенно стал объяснять ему кто-то.
— А Лернантов — кто? — опять спросил будущий идеолог.
— Постой, да ты учился ли в школе? — задал ему встречный вопрос Иван Филиппович. — Ведь это, насколько я помню по дочери, в восьмом классе проходят!
— А мы, я точно помню — не проходили. Я ж на селе учился. Или училка тогда болела, или директору школы навоз помогали из хлева выгребать!
А еще какая-то вечная напасть висела над ним: постоянно Валерий попадал в идиотские ситуации! И не потому вовсе, что был глупым увальнем или неумехой, хотя именно этого следовало ожидать от молодого колхозника. А вот так, по пустякам…. Например, в столовой ему всегда “везло” с пирожками, из которых в лицо или на куртку пулей выскакивало повидло. А сколько залитых борщами или подливкой штанов, чертежей и тетрадей с конспектами! Или на субботнике, когда таскали мусор на носилках, именно он удостаивался чести наступить в большую кучу собачьего дерьма, а после с тихим матом очищать замаранный ботинок, проклиная поганых собаколюбов, под шуточки девчонок о гражданах, вступающих кто в партию, а кто в говно.
Это был рок!
Но самое большое происшествие случилось с ним однажды, когда Валерку уже избрали секретарем комсомольской организации цеха. Однажды товарищ секретарь посетил туалет с сигаретой в зубах, поскольку сигарета, как известно, помогает обдумыванию насущных проблем. Окончив процесс, но еще не подтянув штанов, Валерий сунул под себя окурок, с целью потушить его в водах унитаза. Результат был оглушительный: бабахнуло так, будто под ним взорвалась граната! Две секунды спустя любопытные работники лаборатории, открывшие двери комнат на страшный вопль из коридора, могли лицезреть комсомольского вожака с вытаращенными глазами, бегущего по длинному коридору административного корпуса с приспущенными дымящимися штанами и орущего так, будто его голым задом посадили на раскаленную плиту! Медпункт оказался на том же этаже, помощь секретарю оказали практически немедленно, тем самым спасли его мужское достоинство. Но с той поры пристала к нему навсегда кликуха про копченые яйца.
Что же произошло? Оказалось, разгильдяйки малярши в обеденный перерыв мыли руки ацетоном или еще каким-то растворителем, а после слили его в унитаз, что, кстати, категорически воспрещалось! И даже воду спустить поленились. Валерка, конечно, ощутил этот запах, но не придал тому значения — на всем этаже пахло краской, шел ремонт.
Вот так авторитет молодого руководителя был подорван. Правда, уже через пару месяцев Валерка оказался в райкоме комсомола и писал оттуда правильные статейки в газету. А еще через несколько лет демобилизованного из армии Валерку взяли работать в “органы”, и он переехал в Сибирск.
— Чему улыбаешься-то? — подозрительно спросил Валерий своего бывшего наставника.
— А? — выходя из задумчивости, сказал тот. — Да это я так... Слушай, Валера. Ты тут всемогущ... Поспособствуй отыскать мне место в гостинице до вечера — устал я очень...
— Это не проблема, это нам раз чихнуть! У меня еще почти три часа времени в резерве. Пошли в “Сибирскую”, она тут рядом.
Они прошли в фойе громадной и громоздкой гостиницы — наследства довоенного монументализма. Иван Филиппович присел на край широкого и глубокого дивана, покрытого кожей, а Валерка, заявив, что он пройдет к главному администратору, после чего они идут в ресторан — исчез в чреве роскошных коридоров, устланных коврами и увешанных великолепными люстрами и бра. Прошло минут двадцать. Валерка не возвращался. Иван Филиппович почувствовал, что отсидел себе правую ногу, так как сидел неудобно, а пошевелиться боялся.
— А что вы тут сидите? — почти через час ожидания спросила его сердито администраторша из-за фундаментальной стойки, украшенной табличкой “Мест нет”. — Ждете кого?
— Жду товарища, он к директору прошел. Договариваться о месте в гостинице.
— Так что ж он тогда назад не идет? И не звонит… — она подняла трубку телефона. — Федор Стратилатыч, к вам посетитель заходил по фамилии... Вислогузов, да, Валерий Адольфович? Был? И что?.. — Она осторожно положила трубку. — Говорит, что был ваш Адольфович из КГБ, прочел ему зачем-то мораль об отсутствии бдительности, велел приглядывать за иностранцами, ушел — и с концами. Около получаса уже прошло.
Иван Филиппович слушал — и не понимал. До сознания доходило туго. “Значит, кинул он меня, что ли? Отомстил за прежние унижения? Свинья энкавэдэшная! Наверное, проскочил через черный ход гостиницы — и тю-тю! Но зачем же надо мной изгаляться? Чем я-то ему насолил? Поганец!”
Подобрав свой портфель, он потащился к выходу.
В пельменной очереди не было: перерыв для торговых точек уже закончился. Путешественник поел казенных, прилипавших к зубам пельменей, набрал булок и жареного минтая в дорогу. А потом подумал — и попросил у кружевной буфетчицы стакан вина: на душе свербело и не отпускало, нужно было снять стресс. Та не удивилась, под прилавком налила чего-то в граненый стакан и, размешивая ложечкой, подала ему под видом чая, содрав трояк за услугу! Выпил залпом — гадость порядочная!
— Значит, спиваемся, Иван Филиппович? А вы-то с чего? Или и до вас добрались эти инквизиторы? — услышал он позади чей-то голос.
Пьющий поперхнулся и, повернувшись, увидел очень знакомого мужчину в странном для их местности обличии: на нем был белоснежный костюм, цветная рубашка с платочком вокруг шеи — по-французски. Длинные волосы, под битлов, спадали на узкие плечи. А верхнюю губу украшали тонкие усики. Все это, включая выразительные черные глаза, придавало знакомцу вид карточного валета, случайно выпавшего из колоды. В руке он держал красивый кейс.
“Что это за день встреч и воспоминаний?” — с удивлением подумал Иван Филиппович, узнавая еще одного своего земляка и однозаводчанина Бориса Хавкина. Тот когда-то работал редактором многотиражки, а одно время — замом секретаря парткома. Слыл за строгого принципиального партийца. Был случай, Филиппыча “оттянул” однажды за перебор горячительного и нелады с женой: та тогда любила жалобы писать куда попало. А потом Хавкин пропал. Говорят, его выгнали из партии и посадили в лагерь за распространение клеветнических измышлений! Хотел где-то напечатать свой антисоветский роман. Все тогда, помнится, страшно удивились, ведь такой убежденный партиец был — и скурвился!
— Как дела?
— Да так себе: и хорошо, и плохо…
— Надеюсь, не хуже, чем у меня? Наверное, слышали, как меня посадили в застенок эти малюты скуратовы? А за что? За то, что правду, сущую правду написал! Хотел людям глаза раскрыть!
Сказано это было значительно громче, чем следовало. И нарочито артистично, с красивыми модуляциями. Причем предназначалось явно не для одного слушателя. Выпивохи за соседними столиками притихли.
— А эту дрянь не пейте! Давайте лучше моего коньячку дерябнем! — и он раскрыл свой кейс, вынув оттуда изящную серебряную фляжку и пару металлических стаканчиков. — А закусывать надо лимончиком. Его Величество Николай Второй завещал коньячок лимончиком закусывать!
Невиданный много месяцев Иваном Филипповичем лимон был изъят из того же кейса и разрезан на дольки миниатюрным ножичком на цепочке. И снова не для ушей одного собеседника, а так, чтобы все пьяные рожи забегаловки обратились в сторону глаголющего, жертва несправедливого строя продолжил:
— Так вот: отсидел я ни за что, вышел на свободу. А на работу никуда не берут! Даже письмоводителем в сапожную артель! Вот уже полгода обиваю пороги — напрасный труд! Впал в нищету, пожрать — и то не на что купить! Стал молить этих, с площади, чтобы выпустили за границу — что ты! Ни в какую! Мол, ты госсекреты разболтаешь… А работы нет! Как жить?
Иван Филиппович с удивлением смотрел на Бориса: на безработного тот и отдаленно не был похож.
— Что, смотрите на мой прикид?.. Так это из благотворительных фондов великой страны! Демократия ее распространяется и на наши веси. Преследуемые и нуждающиеся демократы в тоталитарных государствах всегда могут рассчитывать на ее материальную помощь. Так о чем мы?.. А, о выезде! В этой богомерзкой стране каждый — либо выездной, либо не выездной. И последних, вопреки логике — значительно больше! Вот я, например, какие такие секреты я узнал, десять лет махая кайлом на металлургическом заводе, чтобы меня теперь не выпускать на родину предков? Хотя, кажется, камень сдвигается с места: намекают, что, мол, скоро разрешат выезд в Канаду к родственникам. Что ж, поеду, отдохну морально и физически от этого маразма и террора советского.
Он помолчал немного. Иван Филиппович тоже не раскрывал рта. Подумал, правда, что кайлом Хавкин на заводе отродясь не махал.
— Но мы еще вернемся в эту страну! — наливая уже по третьей, провозгласил, икая, валетообразный оратор. — Тут и природа богатейшая, и народ — забитый и послушный, работать будет! Поле деятельности — неограниченное! Только поменять следует кое-кого из этих руководящих костоломов. Или купить. И все будет о’кей! Сплошные общечеловеческие ценности в нашем кармане!
Ивана Филипповича после таких откровений ветром сдуло с табурета. Народ в “тошниловке” уже почти не наблюдался. Сиротливо стояли недопитые стаканы.
— Постойте, вы куда?
— Прости, Борис Семенович! Тороплюсь я! На поезд спешу — отправление скоро! — и он рванул в сторону вокзала, проклиная свое малодушие: почему сразу не ушел, валандался с этим чертовым диссидентом! Наверняка и его теперь запишут в их шайку! А что за Хавкиным кто-то присматривал, у него не было никакого сомнения.
На вокзале он сразу определился с посадочным местом на лавке. Заполнено было все. Люди сидели и лежали вповалку: холмами громоздились чемоданы, сумки, пакеты, узлы, валялись где попало старухи, бомжи и детишки, будто великое переселение народов все еще продолжалось. Но вот какой-то неосторожный гражданин в проходе поднялся с места и отправился к автомату попить газировки. В ту же секунду Иван Филиппович уселся на освободившуюся территорию. Напившийся взглянул с сожалением на свое бывшее насиженное, махнул рукой и ушел, оставляя преемника наслаждаться захваченным.
“Захватчик” раскрыл припасенную им газетку, но уже на втором абзаце статьи про никарагуанскую революцию стал клевать носом — сказывалась бессонная ночь и выпитое спиртное. Вокзал гудел ровно, точно улей. И этот монотонный шум усыплял еще больше. Через пару минут, несмотря на все усилия по борьбе с дремотой, Иван Филиппович уже крепко спал, беспомощно откинувшись на спинку лавки и открыв рот. Многие из его соседей подремывали, а то и откровенно дрыхли: сидя, положив голову на кулаки, боком, а то и лежа, до невозможности скрючившись и поджав под себя ноги из-за железных подлокотников, которыми делились лавки на места для сидения.
Проспал транзитник немного, может, с полчаса. Очнулся от отсутствия привычной тяжести, которую постоянно ощущал на коленях — портфеля не было. Он вскочил, предполагая, что уронил его с колен на пол — на полу его не было тоже. Тогда он обратился к соседям.
— Что? — откликнулся сосед слева, тоже дремавший, но, в отличие от него, крепко вцепившийся в свою сумку. — Нет, не видел.
— А что, что пропало-то? — суетливо загалдели другие. — Портфель? Нет, не заметили...
— Я видел, — вдруг заявил мальчик, сидевший с бабушкой. — Дяденька в красной майке схватил и побежал. Туда.
И он махнул рукой в сторону выхода в город.
— Когда, когда это было, мальчик? — взволнованно спрашивал обворованный.
— Не знаю. Минут пять назад, наверное.
Иван Филиппович бессильно опустился на свое место. В спине чувствовалось одеревенение и жгучий озноб. Что делать? Идти в милицию, заявить о краже? Но ведь это не просто кража, а дело политическое: знамя пропало! Это же по ведомству КГБ! А с “органами” шутить нельзя! И лучше вообще в лапы им не попадаться, весь опыт жизни Ивана Филипповича говорил ему об этом. С другой стороны, не заявишь — самого обвинят в пособничестве, а то и во враги определят!
Но кто, кто это сделал? Просто воришка? С точки зрения обычного вора — ни его портфель, ни знамя ломаной копейки не стоят, а больше никаких ценностей, кроме жареного хека и сменных спортивных штанов, он не унес. Может, кто-то специально задался целью подставить его? Тогда это Хавкина “операция”! Тогда долго ждать не надо — скоро “Голос Америки” объявит, как начудил Иван Филиппович. А может, “органы” дурачатся, провоцируют и ловят на живца… Но делать-то что?
Решительно поднявшись с лавки, он заставил себя отправиться в отделение линейной милиции, которое находилось здесь же, на вокзале.
В отделении была обычная суета: сновали по коридорам милицейские чины, какие-то посетители в узких проходах жались к стенкам, пропуская парней в наручниках и сопровождающих; у входных дверей гудели машины. Иван Филиппович спросил у дежурного за стеклянной стенкой, к кому он может обратиться с заявлением о краже. Дежурный лейтенант, поморщившись, указал в конец коридора:
— Там. Восьмой кабинет. Капитан Федорчук.
Потерпевший поплелся в указанном направлении, продираясь сквозь граждан, ожидающих вызова у дверей кабинетов следователей и дознавателей. В конце коридора народа не было. Двери в приемную и в кабинет начальника были открыты. Он слегка притормозил, и его тут же обошли трое: молоденький парнишка-подследственный (тоже в красной майке, отметил про себя Иван Филиппович), рядовой охранник и тучный потный лейтенант, постоянно утиравшийся платком. Он первым заскочил в кабинет и с налету заговорил:
— Машина у подъезда, Степан Васильевич, можно двигать на следственный эксперимент.
— А как с понятыми? — спросил хозяин кабинета. — А вот, кстати, и понятой, — обрадовано вскричал он, обращаясь к Ивану Филипповичу. — Вы по какому делу, гражданин?
— Мне заявление надо подать о краже портфеля.
Федорчук поморщился.
— Подадите, успеется! Но сначала побудьте понятым в следственном эксперименте с Сизоворонковым, — изрек он приказным тоном.
Очень удивившись тому, как все странно складывается, Белокопытов возразил:
— Да, но я приезжий! У меня до поезда всего три часа осталось! И надо заявление сделать! Очень важное!
— Успеете! Это всего на полчаса. Тут рядом, в поселке железнодорожников. А после я вас, гражданин, внимательно выслушаю, и вы оставите свое заявление. Договорились?
И ошеломленного Ивана Филипповича подхватили и понесли к выходу, затем втолкнули в микроавтобус с милицейской полосой и куда-то повезли вопреки его воле. “Куда меня везут? У меня же дело чрезвычайной важности — а они не понимают! Заставляют заниматься какой-то чепухой!” Он еще раз попытался объяснить свою проблему и ее важность, но все было напрасно.
Машина остановилась, и они вышли у какого-то жилого дома, где у крайнего подъезда стояла небольшая толпа глазеющих. Оказалось, что этот парнишка неделю назад средь бела дня в отсутствие хозяев влез в форточку на первом этаже дома, похватал в квартире все, что было поценнее — шубу, шапку норковую, песцовые воротники, финские сапоги, даже часы со стенки, — завернул все в хозяйское покрывало с кровати и преспокойненько вышел с узлом из квартиры. Прошел сквозь строй вечно сидящих на лавочке у подъезда толстозадых и языкастых бабок, сел в такси и скрылся. Никто из бдительных старух даже не ойкнул! Поймали его только сегодня: пытался у вокзала “толкнуть” пассажирам по дешевке пару песцовых воротников. А так — личность милиции давно известная. Несмотря на молодость.
— Как ты до форточки-то дотянулся?
Парень показал, как принес, не торопясь, от магазина три ящика из-под папирос, поставил их друг на друга и змейкой просочился в открытую форточку. Всем сразу ясно стало: профессионал!
“Циркач, да и только!” — с удивлением подумал понятой.
— А вам, гражданочка, выговор! — внушал следователь хозяйке квартиры. — Уходя на работу, форточки надо закрывать!
— Да что — форточки! Я теперь решетки поставлю, в кулак толщиной! — горячилась та. По виду в ней можно было признать торгового работника, только что вызванного на эксперимент из-за прилавка. — Я стальным листом дверь покрою и замки гаражные поставлю! На-ка, выкуси в следующий раз!
— Следующий раз будет не скоро, — сурово проговорил милиционер. И, обращаясь к подозреваемому, спросил: — А ты, Сизоворонков, все точно показываешь? Встань прямо! Чего руки-то в карманы засунул?
— Если я их из своих карманов выну, дяденька, то они в твоих окажутся! Чего прицепился, гражданин начальник?
Следователь увел пацана в дом, чтобы тот рассказал, как он вязал узел и выносил его из квартиры. Потом подписали протокол, и вскоре всей толпой “экспериментаторы” вернулись в отделение милиции.
— Ну вот, видите! И часа не прошло. Вы — нам, а мы, естественно, вам! Так что с вами произошло? Рассказывайте! — весело стрекотал заместитель, располагаясь за приставным столом напротив Ивана Филипповича.
“А может, даже к лучшему, что так случилось, — подумал пострадавший. — Доверительнее будет беседа”. И он взволнованно рассказал все, что с ним случилось за последние два дня. Обо всех своих несчастьях поведал, утаив на всякий случай обе встречи с земляками, которые, понятно, никакого отношения к делу не имели.
— Так вы говорите — переходящее знамя… А сколько оно стоит?
Заявитель растерялся: как милицейский чин не поймет, что не в стоимости украденного дело, а в политической значимости!
— Тыщи полторы, наверное. Но вы поймите, вручение через три дня… Дело политической важности!
— Это, конечно, все так. Но и вы поймите: все дела у нас согласно УК делятся по цене похищенного. Ваше к особо крупным не отнесешь, всего-то статья восемьдесят девятая часть первая. Большого внимания уделить не сможем, заняты сверх головы, быстро раскрыть не получится… Ну что ж, пишите заявление с подробностями. А я вам человека дам, чтоб свидетеля хорошенько расспросил, если тот не уехал еще.
Спокойствие начальника бесило Ивана Филипповича страшно. Он и не думал поднимать все отделение, чтобы разыскать пропажу… Но ведь тут — идеология!
— А знамя, знамя когда найдете?
— Это, — развел руками милиционер, — как бог даст!
Дорога до родного города показалась Белокопытову тягостной. Ладно — заявил он в милицию о пропаже… А знамени-то нет! И вручать нечего… Как же выкручиваться-то? Впрочем...
Была в Павловске одна известная ему мастерица, которая прекрасно вышивала гладью, профессиональная золотошвея, Наина Сергевна. Работала она где-то в центральной России, а состарилась — к детям в Павловск доживать приехала. Но дела своего не забыла — это он точно знал. Следовательно, надо на всех парах бежать к ней! Она поможет, изготовит, так сказать, дубликат.
По прибытии домой он с утра сообщил по телефону начальству, что все в порядке. Наврал, надеясь на золотошвею. Только отпросился с работы на пару дней — приболел, отлежаться надо. А сам отправился к вышивальщице, прихватив кусок бархата, одно время служивший в качестве скатерти на его домашнем круглом столе.
— Да ты что? За два дня знамя вышить? — осадила его умелица. — Да его и за три месяца не сделаешь! Работа мелкая, аккуратная. Хотя... Есть у меня заготовочка. Немного осталось доделать, бахрому пришить — и готово.
— И сколько за все? — спросил обрадованный заказчик.
— Четыре тыщи! — отрезала мастерица.
В глазах у Белокопытова потемнело. Это были почти все его сбережения, накопленные для замены полуразбитого “москвича” на “жигули”. Машину обещал выделить директор завода. Но делать было нечего. Ударили по рукам.
В пятницу вечером, накануне торжественного собрания, Иван Филиппович, запасшись деньгами, пришел принимать заказ. Новоиспеченное знамя в развернутом виде сияло и переливалось красочным гербом Советского Союза и золотыми буквами: “Пролетарии всех стран — пролетайте!”
— Почему — пролетайте? — с испугом спросил заказчик.
— А как? — удивилась ему швея. — Я не помню уже в точности, чего там на знаменах пишут. Но у меня племянник, когда приходит ко мне в гости, всегда так говорит!
Бледный Иван Филиппович стал разглядывать на знамени подробности изображенного. В гербе, больше смахивающем на лошадиную морду, на снопах вместо пятнадцати витков оказалось одиннадцать — четыре союзные республики старуха исключила из состава Союза! А на земном шаре вместо восточного полушария красовалось западное, со зловредной Америкой в фас!
— Это я с внучикова глобуса срисовала! — хвастливо сообщила изготовительница фальшивых знамен.
Иван Филиппович понял, что судьба опять посадила его задом в лужу. Кое-как доплелся он до дома, сел на диван и долго сидел недвижимо, без единой мысли в голове. Надежды на спасение не было. Ему стало уже как-то все равно, что его ожидает. Хорошо, если дадут десять лет. А если измену Родине припишут?..
Он вспомнил, как в мае сорок четвертого, когда их часть, снятая с передовой, стояла на переформировании в каком-то селе под Могилевом, был он свидетелем одной экзекуции. В то время прибыло в полк пополнение, и попал в их роту мальчишка лет восемнадцати, даже его тогдашнего он был моложе. Деревенский, откуда-то из-под Воронежа. Тощий, длинный, вахлак вахлаком — “каво?” да “щаво?”. Всему удивлялся, каждого шума боялся. И одна у него присказка была: “Ой, мамоньки!” Танк подбитый — “мамоньки”, пушка громадная, гаубица — были у них в полку и такие — та же песня. Как-то раз приспичило этому молокососу молочка попить. Видно, концентрат в глотку уже не лез. А село, где они стояли, наполовину сгоревшее, скотины — ноль. Ну и удумал малец без спросу сбегать в соседнюю деревню, по слухам — совсем не тронутую немцами (бывали и такие чудеса). Рано утречком рванул он напрямки по зеленому лугу к этой деревне, а уже к обеду приволокли его в часть, полуживого от побоев. Вытащили, говорили, из стожка сена, что стоял у самого края села. Видать, испугался горластых смершевцев, спрятался... А у них глаз наметанный!
В жаркий полдень эти красавчики в новых подогнанных формах лениво жевали булки в тенечке под тополем, бросив “преступника” связанным на солнцепеке и запивая сдобу молоком из больших глиняных кринок. Потом перед строем зачитали приговор по измятой бумажке, пальнули и — “Разойдись!”.
Неделю лежал пацанчик за околицей падалью, как собака, сбитая ненароком машиной; мухи над ним роились, вонь несусветная — жара. Наконец, командир позволил — жердями спихнули тело в канаву, присыпали дорожной пылью и конскими лепехами.
Много за свои семнадцать фронтовых месяцев повидал Иван Филиппович убитых в последнем бою и неприбранных трехлетней давности, погибших еще при отступлении в сорок первом — наполовину скелетов в рваном тряпье. Но то — война! А этот молокосос-мальчишка, убитый ни за что, врезался в память на всю жизнь.
А вот другой случай. Тоже в ближнем тылу дело было, когда через Польшу шли. А расстреляли осенью того же сорок четвертого сержанта их взвода, Кузьму Трофимыча. Положительный человек был, солидного возраста — уже за сорок. Ночью он стоял на часах. И вдруг — что такое? Непонятная пальба — часовой ранен. Говорит, напал на него кто-то, бандеровцы стреляли из кустов или ворье. Не поверили. Рана сквозная, с близкого расстояния, в левую руку. И двух патронов не хватает… Самострел! Домой захотел, иуда! Опять перед строем зачитывали бумажку. Поставили спиной к открытому отхожему месту и — бах! Слетел с жердочек в яму — только одни пузыри из жидкого дерьма.
Так тошно стало Ивану Филипповичу от этих воспоминаний, так муторно… Нет уж, живым он не сдастся!
Отыскал клубок бельевой веревки — крепкая. Нашел на антресолях молоток и гвоздь побольше. Где бы вбить?.. Обшарил глазами всю комнату — подходящего места не нашлось, повсюду непробиваемая бетонная панель. Вышел в коридор, взобрался на табуретку, забил гвоздь в верхнюю планку над входной дверью. Петельку сделал, накинул себе на шею, другой конец веревки прицепил к гвоздю, дернул ногой... У ног забилась дверь — раз, другой, третий; табуретка упала. Но… то ли гвоздь не выдержал, выскочил из планки, то ли еще что — висельник грохнулся на пол, больно ударившись головой о косяк и потеряв сознание...
* * *
Пока отчаявшийся Иван Филиппович кончал с опостылевшей жизнью, его супруга с недоумением ожидала, когда же он пойдет с нею на примирение — с этим делом была явная просрочка.
По неписаному сценарию, проверенному годами супружеской жизни, уже на второй день после ссоры “гад и сволочь” начинал названивать ей и приставать с просьбами о прощении. Она молча выслушивала его многочасовые мольбы и взывания и без звука бросала трубку, тем самым как бы давая аванс на будущее. Потом он приходил к ней, говорил что-то через приоткрытую на цепочке дверь. Потом (не сразу!) бывал допущен в помещение, бросался в ноги, вопил и плакал, чтобы ее разжалобить, говорил, что не может жить без нее. Слезы те были, конечно, не всегда трезвыми, а речи — не всегда откровенными, а со временем и вовсе какими-то фальшиво-театральными, но уже на пятый день они сидели рядышком, плакали вместе и ворковали о том, как счастливо заживут, помирившись. Иногда даже результатами этих счастливых минут было зачатие их детей…И вот — уговорил! Процессия с периной и узлами двигалась в обратную сторону, а у супругов случался не просто “мир да любовь”, а прямо-таки новый медовый месяц. Что, впрочем, вовсе не давало гарантии, что через полгода очередной развод не будет затеян снова.
Что установило такую цикличность в жизни Белокопытовых — трудно сказать. Как говорится, каждый дурень по-своему с ума сходит. Но если очередной “развод” своевременно и в вышеназванный срок все никак не наступал, если никак не появлялся хотя бы самый завалящий повод для ссоры, жена ходила сама не своя и прямо-таки напрашивалась на скандал, который должен был произойти только и исключительно по вине мужа. Муж тоже заражался этим ожиданием. И когда желанная свара случалась, оба были счастливы, затевая по новой свою глупую игру.
Но в этот, может быть, уже сотый раз, все протекало совсем иначе. По телефону, например, он с ней разговаривать даже не пытался, уехав в Москву.
“Но это же командировка! — утешала себя недоразведенная супруга. — Приедет — и начнет звонить. Как всегда”. Но и в тот день, когда по докладам подруг и соседей, он вернулся в Павловск, “как всегда” не получилось. Он не явился к ней ни в день приезда, ни по прошествии трех последовавших дней. Как будто и не было у него жены! Марта Степановна даже струхнула. Нет, она, конечно, разводилась с “паразитом”, но вовсе не хотела уступать его какой-нибудь мымре…
Переживания вызвали в отставной жене столько обиды и столько решимости бороться за свои супружеские права, что она решила поймать изменщика с поличным. Но в подъезде ее остановила соседка и, не обращая внимания на ее отрицательный настрой, потащила в свою квартиру на первом этаже, чтобы показать новорожденного внука, пресекая все попытки Белокопытовой вырваться на свободу. Когда гостье это удалось, она, несмотря на вес и одышку, единым махом взлетела на свой четвертый этаж и... остановилась в недоумении: дверь квартиры оказалась приоткрытой и колебалась тростинкой на ветру.
Белокопытова попыталась ворваться в помещение, но дверь дальше не шла, словно ей что-то мешало открыться. Хозяйка, решив, что ее не пускают, ударила по двери ногой. За дверью что-то рухнуло, она распахнулась, и жене предстал “развратник”, лежащий на полу с петлей на шее.
— Ваня! Ванечка! Да что же это такое? Да как же это?
Она запричитала, забегала туда-сюда без толку, пока муж, корчась на полу и сипя что-то, пытался сорвать с себя веревку. Жена же нарезала круги, иногда делая попытки присесть. При этом ее все время отвлекала дырка в носке, сквозь которую виднелась розовая мужнина пятка, умиляющая чувствительное женское сердце и не позволяющая сосредоточиться. Наконец, муж сорвал с себя петлю и бессильно растянулся на половике. Говорить он не мог, только шипел и махал руками, как мельница крыльями. Кое-как жена дотащила его до кровати, на что понадобилось минут тридцать несусветной маяты и полной разлаженности в действиях супругов. Когда это получилось, Белокопытова побежала к телефону, чтобы вызвать скорую помощь…
Уже к утру висельник смог заговорить, хотя и достаточно скверно.
— Это кто? — не узнав хриплый голос подчиненного, переспросил директор завода. — Ты, Филиппыч? Что, опять с похмелья? Голосок у тебя, прямо скажем, весьма характерный!.. Что стряслось? Чего мне домой звонишь?
— Владимир Павлович, а ведь знамени-то я из Москвы не привез, — взявши быка за рога, с ходу признался подчиненный. — Сперли у меня знамя в Сибирске на вокзале. Что делать — ума не приложу! В милицию я, конечно, сразу заявил...
На другом конце провода молчали.
— Что в дороге опять поддатый был — это наверняка! Раззявился — вот и сперли! За это получишь по полной… Ладно, не телефонный разговор. А знамя для торжества приготовь из уже имеющихся. Выбери, которое получше. После поговорим.
Белокопытов стукнул себя по лбу. Вот он, выход! Знамен у него на складе — чертова дюжина! И любое может сойти, хотя бы временно, за переходящее. Но дальше-то что?..
Едва передвигая ногами в растоптанных сандалетах и чувствуя песок в одном из них через очередную дырку в носке, начальник АХО добрел до своей подсобки в подвале, где под замком пылилась вся шелково-бархатная административная роскошь. Вот они, результаты соревнований и награждений к юбилеям и датам, праздникам и партийным дням. Овеществленные фантомы, никакого отношения к жизни не имевшие, проявлявшиеся разве только в воспаленных мозгах московских сказочников. Вот это знамя, кажись, за “достижения в шестой пятилетке”. А те два всучил за что-то горком. Есть тут и к ленинским юбилеям, и за помощь подшефному селу, к очередному съезду и в честь 50-летия СССР — тоже кто-то с кем-то “боролся”. Но вся эта бумажная суета больше смахивала на драку нанайских мальчиков, трудовой люд в сию борьбу вообще не вмешивался, мало внимания обращая на парткомовских шаманов, только путавшихся под ногами и даже порой мешавших нормальной работе завода.
Выбрав знамя облсовпрофа за какие-то там достижения в движении изобретателей, как наиболее свежее и новое, он позвал техничку и приказал отнести его в актовый зал, где и спрятать за сценой.
На торжественное собрание ему не хватило здоровья — отвалялся весь день дома. Но, как потом донес друг и сосед Колька Паньков, все прошло бодро и без каких-либо осложнений. Воевода был грозен и великодушен одновременно. “Смотрите! — шутливо грозил он пальцем с трибуны. — Упустите знамя в следующем году — я вам этого не прощу!” В президиуме угодливо прыскали в кулак. В зале же одни думали о премиях, а большинство — о завтрашнем выезде на природу и холодном бутылочном пиве.
Неделю Иван Филиппович пробыл на больничном, по утрам исправно посещая процедурный кабинет, а по ночам просиживая у “Рекорда”, пытаясь поймать на KB “Голос Америки” или “Немецкую волну”. Все напрасно! Это не благословенные шестидесятые, когда с приемника порою списывали целые концерты американского джаза… Нынче все глушилось почти непрерывно, даже музыка.
И только одна мысль не давала покоя бедному “политпреступнику”: кто же ему подложил свинью? Провокация ли это ведомства Валерки или же валет-антисоветчик так подстроил, чтобы и его в топь свою диссидентскую затянуть? Ответа не было; неопределенность убивала.
Когда ему к исходу августа позвонили из прокуратуры с просьбой зайти в четверг в девять ноль-ноль, в назначенное время он потопал в городскую прокуратуру, где, улыбаясь, его встретил помощник прокурора.
— Белокопытов? Начальник АХО из “Метмаша”? Садитесь.
“Еще ничего не нашли, а уже сажают”, — вспомнился посетителю бородатый анекдот.
— От вас было заявление о пропаже переходящего знамени? Оно нашлось, получите.
Он открыл какую-то коробку, вынул знамя с кистями и, несколько брезгливо, протянул гостю. Иван Филиппович почувствовал запах, как от обычной армейской портянки.
— Забирайте прямо с коробкой! Только не забудьте расписаться в постановлении о том, что я вам его вручил. Вот так… Теперь свободны.
— Как, и это все? — недоуменно глядя на коробку, спросил посетитель.
— А что еще-то? — также недоуменно спросил хозяин кабинета. — Ах, да… Тут еще записка была приложена от вашего знакомого, зама начальника милиции. Можете забрать и ее.
“Уважаемый тов. Белокопытов! — значилось в записке. — Ваше знамя нашлось случайно, когда мы зачищали подвалы домов поселка железнодорожников. В одном из них оказался схрон Витьки Сизоворонкова, старшего брата того обалдуя-форточника, который вам уже известен. Он использовал флаг вместо скатерки, весь его пивом залил, закусью измазал. Так что вам придется постирать полотнище. А когда мы его спросили, зачем знамя утащил, он отвечал, что портфель у фраера сильно аппетитный был, грех было не попользоваться. А так — больно надо. С наилучшими пожеланиями: капитан С. Федорчук”.
* * *
Давно уже Иван Филиппович приступил к своим обычным обязанностям: добывал билеты и места в гостинице, гонял уборщиц и машинисток, выговаривая им своим слегка подсевшим голосом. И ждал, когда в его уже затянувшемся деле будет поставлена последняя точка. Возмездия все не было.
— Да, Иван! Сегодня партком, слушается твое дело. Подходи к семи, не забудь! — сказал вдруг однажды мимоходом секретарь парткома.
Ага… Забудешь тут! Белокопытов промаялся до конца рабочего дня — все валилось из рук. Даже на Машку-спекулянтку, которая, будучи по статусу официально еще и техничкой, но на уборку тратившая не более двадцати минут, попавшуюся на глаза убегающей с работы, он не окрысился, как обычно. И та, увидав его таким грустным и безмолвным, страшно испугалась и тут же вернулась к своей швабре, в спешке заброшенной под лестницу.
Обычно “персоналки”, да ещё и с исключением из партии (а в этом Иван Филиппович нисколько не сомневался), рассматривают в самом конце заседания, и приходится долго париться в приемной. Но тут почему-то его вызвали первым. За столом по правую руку от секретаря сидел директор, слева — председатель профкома. А из остальных парткомовцев — всего только трое. Состав явно не полный. В сторонке у окна торчал какой-то бугай в галстуке и белой рубашке — точная копия Валерки!
— Ну, Иван Филиппович, здравствуй, дорогой! — с неискренним рвением воскликнул секретарь. — Поздравляем тебя с днем рождения, круглой датой! — и раскрыл свои объятия.
“С чего бы это он?” — подумал именинник.
Секретарь вручил ему приветственный адрес, долго тряс руку. Потом руку жал директор и все прочие в порядке субординации. А секретарь в это время достал тяжелый сверток, быстро развернул его — и там оказался прекрасный импортный радиоприемник с двумя колонками по бокам.
— И это прими тоже!
Иван Филиппович совершенно опешил. Во-первых, не за тем он сюда шел. Во-вторых, день рождения у него собирался быть только через неделю! И исполнится ему не пятьдесят, а пятьдесят один год! И уж кто-кто, а директор отлично знал об этом, побывав в прошлом году у него на юбилее. Но... язык как-то не поворачивался делать поправки.
— Спасибо, спасибо, товарищи! — лепетал он растроганно, краснел и смущался, не зная, как вести себя в такой неожиданной ситуации. — Но... а как же с этим?..
Приветливые лица начальников и сослуживцев враз посуровели.
— Это ты... о том самом?.. — как бы между прочим спросил секретарь тихо. — Мы все знаем. Но вот тебе наш совет: ты постарайся забыть все напрочь. И не болтай о том, что случилось.
Все утвердительно замотали головами. И активнее всех — Валеркин двойник у окна.
А потом разговор перешел на другие темы, в частности — о видах на новый урожай, о том, сколько в этом году нужно механизаторов посылать в подшефные совхозы, да как при этом не оголить бы производство.
Иван Филиппович на ватных ногах добрался до дому.
Ночью он умер.
