Ель моя, ель — уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!
Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови,
твой силуэт отдалённый,
будто бы след удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.
Булат Окуджава
Мне восемьдесят семь. Жизнь осталась позади, как остаётся за перевалом новогодней ночи яркая и бессмысленная праздничная суета, вся эта прекрасная фантазия обновления, с гирляндами огней, свечами и речами, поздравлениями, подарками, яствами и шампанским.
Я так всегда любила шампанское – оно кружило мне голову, будоражило счастливыми предчувствиями. Сколько лет уже я не пила этот лёгкий, искристый напиток – эликсир бегства от реальности и сотворения радужных иллюзий? Сколько лет…
Мне давно уже трудно ориентироваться в прожитых годах, в этих условных числах, окружающих человека с момента его появления на свет – год, месяц, дата рождения, которая потом подцепит дату смерти, чтобы круг окончательно замкнулся. Я давно поняла, что человеческое существование – это переход из одних больших и малых замкнутых кругов в другие. Свобода – самая безнадёжная и самая прекрасная иллюзия бытия.
Вот и сейчас я живу в маленьких тюремных клеточках безликих дней, не выходя за пределы своей квартиры. Единственное пространство, где я могу беспрепятственно перемещаться – это мои воспоминания. Там я свободный путешественник, искатель зарытых в толще лет, но не исчезнувших кладов, и я благодарю Бога за то, что Он, наказав меня телесной немощью, не отнял у меня ясности сознания.
У меня ничего больше не осталось, кроме мучающих меня и дорогих мне образов прошлого. Храня верность докомпьютерным векам, я переношу летопись моей памяти на бумагу в смиренном ожидании всё быстрее приближающегося небытия. Я знаю, что моя жизнь никому не будет интересна в той же превосходной степени прилагательности к опыту земного существования, как мне. Но мною движет надежда, что мои записи, если они будут когда-нибудь прочитаны, заставят задуматься о сложности бытия и бесконечном многообразии миротолкований. Впрочем, не исключаю и того, что история моей жизни, со всей правдивостью доверенная бумаге, у кого-то вызовет недоумение и даже, может быть, осуждение. Что ж, у всех нас разные очки, бинокли, лупы, телескопы познания окружающей действительности. Любой текст, существующий на Земле, каждый прочитает по-своему – возможно, не так, как задумывал автор. Каждый пишет так, как дышит рядом с ним океан жизни, как кричат чайки запоздалых сожалений.
«Cognosce te ipsum!» – «Познай самого себя!» Так переводится на латынь греческое изречение, написанное на стене древнего Храма Аполлона в Дельфах. Не зная ещё античной истории и философии, я с детства пыталась понять, кто я, и каково моё земное предназначение. Я и по сей день не разгадала тайны своего существования – этой кратковременной вспышки плоти и сознания в темноте Вселенной, столь несущественной для Вечности и столь уникальной в измерении человеческого бытия.
Осознание себя в мире началось с главного дара – тридцати трёх букв родного алфавита, лёгких, как золотая пыльца. Мне казалось, что я стою посреди солнечного луга, а вокруг порхают разноцветные бабочки слов – я гоняюсь за ними, ловлю, рассматриваю, изучаю и снова отпускаю на волю. Хорошо помню, как восемьдесят лет назад сделала первую запись в своём дневнике. И потом всю жизнь описывала и истолковывала происходящее со мной, сверяла окружающую реальность с моим внутренним миром, радовалась созвучиям и испытывала разочарования от несовпадений. Склонность поверять литературной гармонией алгебру реальности осталась со мной навсегда.
В театре моей жизни я была режиссёром, актёром и зрителем одновременно. И, надо признаться, этот театр стоял особняком от многих спектаклей, сыгранных на сцене исторической эпохи, в которой я оказалась не по своей воле. Никто никогда не сможет разгадать те правила «игры в гольф» нашего рождения, согласно которым невидимые управители человеческими судьбами загоняют нас, как мячи, в те или иные лунки бескрайнего исторического поля. И так как этот выбор от нас самих не зависит, я старалась избегать слепой укоренённости в условностях своего времени, которое так же относительно «моё», как и любые другие времена и эпохи, в которые я могла бы попасть с такой же долей невероятности.
В моих записях мало упоминаний об исторических событиях, выпавших на долю моего поколения, хотя их резец неизбежно прошёлся по скульптуре моей судьбы. Я всегда стремилась жить вне политики и вне времени – жить во всех временах. Я стала свидетельницей уникальных научных достижений и технических открытий прошлого века, изменивших облик мира. Я помню день, когда человек впервые вознёсся в Космос. На моих глазах самолёты – эти чудесные «времяхранители» – стремительно размножились в небе, укротив воздушную стихию и укоротив расстояния между континентами. Я многое видела на нашей планете – в этой большой «детской» Галактики со множеством игрушек, весёлых и страшных, но не было для меня ничего интереснее мира моей души.
Мне восемьдесят семь. Странно написать эту цифру семнадцатилетней девочке, которая кажется ещё вчера стояла вместе с подругами тёплой июньской ночью на берегу Москвы-реки после школьного выпускного бала и любовалась лунным серебром на чёрном бархате воды. Тот день остался, как бабочка в янтаре, на старом снимке в нашем семейном альбоме. Я помню, как шла в новом платье цвета бирюзы, в туфлях на высоких каблуках, по московским улицам, знакомым с детства, и мои длинные каштановые волосы, огненно подсвеченные лучами заходящего солнца, развевались по ветру. Все школьные годы я заплетала их в косы и вот перед выпускным балом впервые выпустила на волю. И себя как будто выпустила на волю. Всё во мне цвело и торжествовало, я радовалась миру, который только начал открывать мне свои тайны, и целая вечность простиралась впереди, и так далеко ещё было до зимних снегопадов.
Опираясь на палку, шаркая по полу, я подхожу к зеркалу. Сколько раз уже я зарекалась этого не делать, но продолжаю мучить себя. Может быть, надеюсь на чудо? На то, что однажды снова увижу в зеркале своё настоящее лицо – из той июньской ночи? Но чуда не происходит. Маска, которую изготовило для меня беспощадное Время, безобразна: рытвины морщин, птичьи сухие глаза почти уже без ресниц, щедро разбросанные по лицу и шее пигментные пятна, вместо густых волос – выцветшие белые космы, как перья, торчащие в разные стороны. Старушка-божий одуванчик. Неужели это уже обо мне? Господи, выпусти меня из клетки тела на волю небытия, я к этому готова. Но пока не прилетел чёрным махаоном мой последний миг на Земле, пока ещё не померкла память, я буду погружаться в глубины времени, воссоздавать давно прошедшие события, угасшие чувства, похищенные небытием родные лица.
Я появилась на свет в Москве за десятилетие до Второй мировой войны в потомственной профессорской семье, и эта счастливая «жизнелотерея» предопределила моё ничем не омрачённое, многокрасочное детство. Мы жили на Кропоткинской улице, вернувшей себе впоследствии старое название – Пречистенка. Я была единственным поздним ребёнком в семье, меня опекали, но не баловали чрезмерно. Защитный кокон родительской любви оберегал от царапин и увечий грубой действительности. Позже я поняла, что благополучное детство, изначально радостно осветившее мир, дало мне в дальнейшем силы пройти сквозь тёмные времена жизни.
У меня была славная няня – молодая деревенская девушка, с которой я проводила много времени, пока мои родители воодушевлённо воздвигали здание советской науки. Моих бабушек и дедушек к тому времени уже не было в живых, и это печалит меня и поныне. Я рано научилась читать и проводила долгие часы в гостиной на диване, переворачивая страницы толстых романов, горячо сопереживая литературным героям. Я не доставляла моим немолодым уже родителям особых хлопот, лишь иногда, возможно, приводила в замешательство излишней впечатлительностью и склонностью к уединённым размышлениям.
Всё началось с моего самого первого детского дежавю, которое стало для меня отправной точкой в таинственном процессе самопознания. Каждый день мы с няней завершали прогулку по старой Москве обходом продуктовых магазинов. Монстров-супермаркетов с их безликой универсальностью ещё не было и в помине. Как, впрочем, и холодильников, поэтому едой впрок не запасались. Мясо, молоко, сыр, овощи, зелень, хлеб, конфеты и пирожные мы покупали каждый день в маленьких уютных магазинчиках и лавочках на Кропоткинской, и эти продукты таили в себе приятное послевкусие общения с улыбчивыми продавцами, которых мы знали в лицо.
В тот день ранней весной мы вышли, как обычно, из подъезда нашего дома, напоминавшего плывущий корабль. Лепной декор арочных окон и коринфские пилястры на фасаде повествовали о его дореволюционном прошлом. Пречистенка, не по своей воле надевшая на долгие годы маску Кропоткинской, тогда ещё радовала глаз не снесёнными старинными зданиями, каменными палатами, особняками, церквушками, уютными маленькими двориками. Я благодарю судьбу за то, что мне было суждено застать эту улицу-дорогу от Кремля к Ново-Девичьему монастырю почти такой же, как во времена живших здесь Лопухиных, Орловых, Долгоруковых, Голицыных, Потёмкиных.
Ещё долго Пречистенка-Кропоткинская была крепким швом, соединявшим прошлое и настоящее – Россию царско-боярскую и советскую. Но потом и этот шов стал ослабевать, расползаться, и сейчас от улицы моего детства осталось одно лишь дореволюционное название да несколько чудом уцелевших старых зданий. Но в то довоенное время, о котором я повествую, дух старины ещё витал над Пречистенкой. На месте были колоритные магазинчики с затейливыми вывесками, по которым я училась читать. В очередях за продуктами ещё можно было встретить скромно одетых старушек с породистыми лицами, прячущими взгляд за полями старомодных шляпок – бывших княгинь и графинь, которых чудом миновала стальная гребёнка политических репрессий. Они незаметно доживали свой век в огромных коммунальных квартирах, ютясь в комнатушках своей бывшей прислуги.
Итак, мы вышли из дома. Яркое полуденное солнце щедро осыпало всё вокруг золотистым конфетти, голубая глазурь неба с причудливой графикой едва освободившихся от снега деревьев радовала глаз. Людей на улице было мало. Нам навстречу ехал извозчик в ярко синей суконной поддёвке, серая в яблоках лошадь понуро шагала по самому краю проезжей части, жалась к тротуару, пугливо прядая ушами.
В те времена машины всё решительнее вытесняли с московских улиц извозчиков, а после открытия московского метро в 1935-м году лошадиный вид транспорта окончательно пришёл в упадок, поэтому я с живым интересом стала рассматривать кучера, утомлённую лошадку, коляску и седока – уже немолодого человека, в плаще и шляпе, глубоко погружённого в свои мысли. Его умное, немного печальное лицо показалось мне знакомым, хотя я была уверена, что не видела его раньше. Мне почему-то захотелось броситься вслед за проехавшей мимо коляской, заговорить с этим необычным, ни на кого не похожим человеком. У меня перехватило дыхание, улица поплыла перед глазами искажённой геометрией домов, деревьев, машин. Мне почудилось, что всё это уже происходило со мной – весенний день, солнечные блёстки в воздухе, няня, извозчик, понурая лошадка, таинственный незнакомец с грустными, всепонимающими глазами… Дежавю длилось лишь несколько секунд, я не произнесла ни слова, и няня не заметила моего странного состояния. Лишь обронила:
– Похоже, в наш дом едет, к художнику Шапошникову. Говорят, писатель, фамилия только вылетела из головы. Ну, как же, Господи? Булгаков, кажется.
Няня, как многие деревенские девушки, была любопытна и говорлива, она знала в нашем подъезде всех жильцов и даже их друзей, и всё же мне удивительно по сей день, что она запомнила в лицо писателя, чьи книги вряд ли когда-нибудь читала.
Мимолётная встреча с Булгаковым осталась в моей памяти навсегда. В тот день я впервые почувствовала, что за зыбкими контурами видимого мира существует множество других незримых миров. Мне стало скучно в трёхмерном пространстве одновариантной реальности, хотя тогда, конечно, я не могла бы описать это ощущение словами. И ещё я поняла, что всё вокруг чудесным образом связано – эпохи, страны, города, люди, события, мысли, чувства. Можно быть одновременно в далёком прошлом и в ещё не наступившем будущем, можно ощутить духовное родство с незнакомым человеком и понять, что при ином пересечении времени, пространств, обстоятельств твоя судьба могла бы переплестись с его судьбой.
Когда мне исполнилось десять лет, я впервые влюбилась. Это произошло в Анапе – в той волшебной Анапе моего детства, где ещё существовали первозданные пляжи с золотым песком, дельфины подплывали близко к берегу, а море было кристально чистым, прозрачным и пахло по-особому – как только что разрезанный спелый арбуз. Я, мама и няня приехали в Анапу к хозяйке, с которой мы заранее списались и договорились снять на лето две комнаты с видом на море. Современному поколению из мира пятизвёздочных отелей трудно представить, что ещё четверть века назад – не говоря уже о временах моего детства – на юге отдыхали «дикарями». Жилищные условия зависели от финансовой состоятельности приезжавших. Кто-то мог позволить себе снять домик у моря, кто-то только комнату, ну а кому-то по карману была лишь койка в дощатом сараюшке без всяких удобств. Но надо сказать, и койки в те времена на юге в пляжный сезон пользовались спросом, особенно у студентов. Такой бюджетный отдых был очень популярен, и часто южное «коечное знакомство» заканчивалось потом осенне-зимними свадьбами.
Итак, мы сели в поезд и отправились в райскую Анапу к хозяйке, у которой был большой дом, роскошный сад и пятнадцатилетний сын Славик. Что это был за сын! Стройный, как лоза, загорелый, с белоснежной улыбкой на смуглом лице. Нестриженые волосы красиво падали ему на глаза, и он отводил их со лба небрежным жестом с грациозностью наследного принца. Море и пляж Славика не интересовали. У него были школьные каникулы, и он часами сидел в тенистой беседке, увитой виноградом, ел персики, в изобилии росшие в саду, и так естественно ничего не делал, что трудно было представить его за каким-нибудь иным занятием.
Я смотрела на Славика с восхищением, сердце трепетало, как птенец, пойманный в сети. Меня переполняли новые, доселе неведомые чувства. Во мне свершился переворот, прежняя система ценностей рухнула. Жизнь без Славика не имела смысла. Я потеряла аппетит, что очень встревожило маму и няню. Я отказалась ходить на пляж, потому что моим единственным желанием было созерцать Славика. Я брала лист бумаги и цветные карандаши, приходила в беседку, безмолвно садилась напротив моего мальчика с персиками и рисовала. Нет, не моего кумира – я не настолько верила в свой художественный талант. Я рисовала персики, виноград, хозяйского пса, волны и кораблики. Я ни разу не заговорила со Славиком не потому, что была стеснительна, просто не могла перешагнуть через эту гору – обратиться к моему кумиру с обычными речами, как к простому смертному. Но слова и не требовались. Всё дело было в солнечно-штормовых чувствах, поднимавшихся во мне, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал», когда предмет моего обожания был рядом.
Метафоры любви бесконечны. Она – и шторм, и штиль, и созерцание, и порыв, и солнечность, и многоцветие. Ещё состояние любви мне всегда хотелось сравнить с праздничным сиянием новогодней ёлки, которую каждый год в декабре наряжали в нашей большой гостиной. Весь дом тогда наполнялся волшебным ароматом свежей хвои, и я, затаив дыхание, любовалась ёлочными игрушками, светящимися гирляндами и мишурой на ёлке-избраннице, которой выпала честь стать символом самого главного праздника в году. Я, няня и мама сами мастерили ёлочные игрушки из подручных материалов, давая волю фантазии. А ещё в доме каким-то чудом сохранились дореволюционные ёлочные украшения: ангелочки, забавные зверушки, птички, сосульки, шишки, стеклянные шары, как будто обсыпанные сахаром. Мы все вместе наряжали нашу хвойную королеву, и я жила весь долгий, снежный, счастливый декабрь в предощущении чуда, гадая, какие подарки ждут меня в новогоднюю ночь.
Когда меня увезли из солнечной Анапы – из моей первой любви – обратно в пасмурную, осеннюю Москву, я долго не могла вернуться к привычной жизни: её «размеры» стали мне малы. Сильные любовные переживания, как наводнение, переполнили мою душу и, покинув меня, оставили после себя пустоту, заполнить которую прежним содержанием, привычными будничными радостями уже не получалось. Только одержимость новой любовью смогла бы снова вернуть мне полноту жизни, зажечь в душе цветные фонарики счастья.
Но вскоре привычная жизнь на полном ходу полетела под откос, как поезд, потерпевший крушение – началась война. Накануне октябрьской паники 1941-го года, когда немцы уже были в двух шагах от Москвы, мы спешно покинули столицу и перебрались в Ташкент, где и прожили все военные годы, описывать которые я не буду. Скажу лишь, что уехала в эвакуацию ребёнком, а вернулась в неузнаваемо изменившуюся Москву пятнадцатилетним подростком, лишившимся защитной ауры детства.
Жизнь была полностью перекроена и сшивалась заново. Это была уже другая эпоха, другая страна, другая реальность. И хотя прекратились бомбёжки и отменили продуктовые карточки, кровоточащая рана войны долго не затягивалась. Все стали заложниками очередной страшной «жизнелотереи», слепо и неравно разделившей людей на тех, кто выжил и тех, кто погиб, на тех, кто дождался с войны мужей, жён, детей, отцов, матерей и тех, кто потерял своих родных, а с ними и смысл существования. Многие фронтовики вернулись с войны инвалидами и стали обузой для себя и близких. После победных фанфар государство предпочло о них забыть.
Я помню, как много тогда вокруг было женщин с пустыми глазами – на улицах, в магазинах, в метро, в моих снах-кошмарах. Это были матери и жёны солдат, не вернувшихся домой. На соседней улице выбросилась из окна мать троих погибших сыновей – не смогла вынести боль потери. Это произвело на меня очень тяжелое впечатление. Я с детства всё принимала близко к сердцу, и сама была больна горем женщин, у которых война отняла самое дорогое. Тогда я поняла, что в жизни нет ничего страшнее, чем потерять своего ребёнка, и решила, что никогда не заведу детей, не буду слепо тянуть «лотерейный билет» материнства, не зная какая судьба уготована моему сыну или дочери.
После школы я поступила в университет на филологический факультет и окончила его с красным дипломом, сдав все выпускные экзамены на пятёрки. Родители гордились мной, а друзья-технари подшучивали: нос особо не задирай, мы прочитали все те же книги по литературе и философии, что и ты, только не в рамках учебной программы, а по собственной инициативе – выходит, у нас два образования. Что ж, в их словах была доля правды.
Не буду подробно описывать послевоенную жизнь и эпоху 50-х годов. Цель моих воспоминаний – не история, не политика, а цепь судьбоносных событий, оказавших воздействие на меня и многообразно отражённых в зеркалах моей личности. И всё-таки невозможно «катапультироваться» из своего исторического времени, оно неизбежно вовлекало меня в траекторию своего движения. А время тогда было интересное и страшное одновременно. Всё в котле той эпохи перемешалось: искренний патриотизм и ужас политических репрессий, продолжавшихся до смерти Сталина в 1953 году, развитие точных наук, стремительный технический прогресс и исчезающий уют старомосковского быта, особая теплота человеческих отношений, культ дружбы, романтика любви, страстная тяга к самообразованию, чтению. Метро, автобусы, трамваи превратились в движущиеся избы-читальни. Молодёжь ходила на концерты классической музыки и поэтические вечера. Казалось, что страна попеременно надевает разные маски: днём преимущественно яркие, цветные, радостные. А ночью зловещие, чёрные – под цвет «воронков», собиравших по домам свою страшную жатву.
Я жила тогда, как и многие вокруг, двойной жизнью – уходила от противоречий действительности в свой внутренний мир. Я сочиняла свою реальность, создавала свою бытийную символику – в этом мне помогала любовь, жизнь без неё была бесцветна и безрадостна. Я стала ловцом любви. Я запускала её, как птичку, в душу, она пела мне весело и грустно, и жизнь пела ей в такт, озарялась светом, преисполнялась смыслом. Стоило же птичке замолчать – и я теряла связь с окружающим миром, оказывалась «на пустыре» мрачной действительности. И снова чувствовала себя отсиявшей, отыскрившейся новогодней ёлкой, вынесенной из дома на вселенский холод. Я гасла, засыхала, кололась иголками дурного настроения, теряла ко всему интерес. И так до вспышки новой влюблённости. Предчувствуя чудесное обновление, я безоглядно и безрассудно отдавалась страсти. А потом снова – темнота, пустота, выстуженность жизни.
Меня всегда удивляли люди, которые довольствовались монотонной повседневностью, приобретением вещей, обустройством быта. Мне было тесно в границах материального мира. Я любила комфорт, но не признавала культа вещей – они были так же преходящи, как и то историческое время, в котором я жила. Меня манили два безграничных космоса – искусства и человеческих отношений. Жёстко идеологизированное общество тех лет было мне чуждо, но я искусно приспосабливалась к нему и не казалась белой вороной в «советской стае». Я так же, как и все, исполняла ритуалы того времени: сначала была пионеркой, потом комсомолкой, ходила на собрания, выпускала пресные стенгазеты. Я понимала, что отрицание окружающей действительности и борьба с ней – бессмысленны. Каждое общество создаёт свои идеологические клише и нормы поведения. Так было всегда – и во времена Расина, и в эпоху Шекспира. Театр бытия меняет исторические декорации, костюмы для актёров и названия пьес, но на исторической сцене всегда разыгрываются спектакли об одном и том же: «быть иль не быть», и если «быть» – то кем и с кем? Задавалась этими вопросами и я, погружаясь в волнующееся и волнующее «житейское море», где зло и добро вступали в схватку и сливались воедино, где бушевали, постоянно меняя облики и имена, вечные человеческие страсти.
Я стремилась к этим страстям, я искала любви, но при этом всегда чувствовала, что какая-то неведомая тёмная сила стоит на моём пути, загоняет в тупиковые лабиринты. Я не была счастлива в любви. Мои отношения с молодыми людьми рассеивались, «как сон, как утренний туман». Прожив много лет и оглядываясь назад, я по-прежнему не могу ответить на вопрос, почему любовь, возрождая меня, так быстро исчезала, не становясь прекрасной ежедневностью, родной будничностью. Моей неизменной спутницей была послелюбовная боль – люболь – сестра грустно правдивого первого января, разоблачающего скоротечный новогодний праздник.
Вокруг меня складывались семьи, сужденные друг другу мужчины и женщины каким-то таинственным образом в нужное время оказывались рядом и оставались вместе навсегда. Я же обречённо ходила по замкнутому кругу любовных неудач по ранящим осколкам несовпадений. Я нравилась тем мужчинам, которые были мне безразличны. А те, кем увлекалась я, легко со мной расставались, перешагивали через меня, как через еловую ветку на дороге, и уходили в неизвестном направлении по опавшим листьям безликих дней. Я тяжело это переживала, хотя и понимала, что сама придумываю для себя любовные сюжеты и наделяю героев не моих романов несуществующими достоинствами в погоне за яркими чувствами и впечатлениями.
Но мне всё-таки суждено было испытать настоящую любовь, ничего общего не имевшую с моими сочинёнными влюблённостями. В тот год я окончила университет и поступила в аспирантуру. Руководителем нашей кафедры был удивительный человек – потомственный интеллигент, получивший образование ещё до революции, эрудит, тонкий ценитель литературы, знавший многих писателей и поэтов Серебряного века. У него было редкое имя – Иннокентий. Он был старше меня на сорок один год, но я сразу же почувствовала в нём родственную душу. Общаясь с ним, я не ощущала разницы в возрасте. Время как будто забыло наложить отпечаток на его внешность, и он выглядел неправдоподобно молодо. Иннокентий сохранил живой интерес к жизни, людям, искусству. Он напоминал древнегреческого философа с крупной головой, высоким лбом, шапкой густых, чуть посеребрённых волос. Его увлечённость, горячность, живой юношеский взгляд бросали вызов профессорской остепенённости. Трудно было представить, что он прошёл в жизни через многие испытания – воевал на фронтах Первой мировой (на Вторую не попал по возрасту), был несколько раз тяжело ранен, оказывался в плену, терял друзей.
Любовь ранила меня, как «сумасшедший с бритвою в руке», по точной поэтической формуле Арсения Тарковского. Узнав о моих чувствах и оправившись от первого изумления и смятения, Иннокентий ответил мне взаимностью. Наши души сплетались, как деревья корнями – глубинно, нерасторжимо. Иннокентий не раз говорил мне, что моя душа старше и мудрее его души, что он чувствует себя рядом со мной спокойно и защищённо, как в детстве.
Наши отношения не остались тайной в университете, но все так любили и уважали Иннокентия, что ни пылинки не упало на его репутацию, ни тени осуждения не промелькнуло над нами.
Мы часами гуляли по старой Москве, Иннокентий рассказывал мне о дореволюционной России, о мире и о войне. Жизнь его не раз висела на волоске, но непредсказуемая «лотерея» судьбы оказалась к нему благосклонна. «Ты выжил, чтобы встретить меня» – говорила я, зарываясь лицом в его густые, пахнущие сладким дымом волосы – он много курил с фронтовых времён. Я любила Иннокентия до самоистаивания, самозабвения – абсолютного самообретения. Я обнимала его колени, целовала его руки, я утыкалась носом в его свитер и замирала так на целую вечность. Я засыпала и просыпалась с мыслями о нём, не проведя вместе с ним ни одной ночи.
Не верьте, никогда не верьте, что любовь – это своеволие страсти, исступление телесного неистовства, пошлите к чёрту неудачника Фрейда, вознеситесь к Богу, испейте небесного нектара истинной любви, ощутите бессмертие души рядом с любимым. Мы так и не познали с Иннокентием телесного слияния – нашей любви не был дарован дом, быт, супружеское ложе. Такова была изначальная данность наших отношений. Но мы навеки соединились на той высоте духовной близости, которая не подвластна тлению, забвению, смерти.
Благодаря «охранной грамоте» своей молодости я часто приходила в гости к Иннокентию на Пятницкую улицу, и его жена – преподаватель фортепьяно – называла меня «деточкой», кормила домашним яблочным вареньем, расспрашивала об учёбе и с воодушевлением, понятным нам обеим, рассказывала о детях и внуках, старший из которых был моим ровесником.
Она казалась мне совсем пожилой женщиной, хотя была на три года младше Иннокентия. Его же возраста я, действительно, не замечала. Наметённые годы были лишь тем внешним «снежным» покровом, который легко сметала моя душа, чтобы соприкоснуться с душой любимого. В то же время я с замиранием сердца рассматривала старые фотографии Иннокентия, которые когда-то добротно делались в почтенных дореволюционных фотомастерских. На их обороте был фирменный штамп фотографа с ижицами и ятями, с указанием адреса заведения. Я рвала себе душу этими путешествиями в прошлое – не потому, что Иннокентий был тогда ошеломляюще молод и красив, а потому что я безумно ревновала к тому времени, когда меня не было рядом с ним. Нет, ревновала – неподходящее слово. Мне было больно от того, что большую часть жизни Иннокентий провёл с людьми, которые, как мне казалось, не ценили и не любили его так, как я, для которых общение с ним не было столь безусловным счастьем, как для меня. Молодость Иннокентия манила и дразнила меня, как сокровища корабля, который давно ушёл в плавание и затонул в далёких морях. Я чувствовала, как давит на Иннокентия груз лет, прожитых до встречи со мной, и как мало времени отпущено на нашу любовь.
Сейчас я недоумеваю, как могла я так легко приходить в дом к Иннокентию – вседозволенность любви сумасбродна и эгоистична. Впрочем, это ни в коей мере не было вызовом его семье. Наши долгие прогулки по Москве сопровождались то ливнями, то снегопадами, то изнуряющей летней жарой. Уставая, промокая, замерзая, расплавившись на раскалённой солнечной сковороде, но не в силах расстаться – мы сворачивали на Пятницкую, чтобы ещё какое-то время побыть вместе. Пригласить Иннокентия к себе домой я не решалась – не знала, как отреагируют на это родители. И снова представала перед очами жены Иннокентия, стеснительно улыбаясь, надеясь на снисхождение. И она, действительно, была ко мне снисходительна и добра. Лишь однажды, улучив момент, сказала как будто невзначай:
– Вы должны знать, что Иннокентий Александрович очень порядочный человек и не допустит лишнего.
– Я знаю, – ответила я.
Мы продолжили чаепитие, и улыбка стойко держалась на лице этой удивительной женщины. Почти три года она принимала меня в своём доме с восхитительным самообладанием, делая вид, что ничего особенного не происходит. Лишь однажды, выйдя за порог и доставая из кошелька мелочь на проезд, я услышала, как кто-то плачет за дверью. Но, может быть, мне это только показалось?
Когда Иннокентий тяжело заболел, я и его жена каждый день встречались в больнице, приносили ему одинаковые продукты – мы обе хорошо знали его вкусы. Несчастье встало посреди нашей жизни, как каменная плита, которую мы обе тщетно пытались обойти и не обошли. На похороны на Немецкое кладбище я не поехала – не смогла стоять рядом с «многоматрёшечной» семьёй Иннокентия и глотать свои «подпольные» слёзы. Я хотела запомнить его живым, родным, бессмертным.
Я долго не могла его отпустить, не могла осознать, что его больше нет. Я так сильно любила Иннокентия, что жизнь после его ухода потеряла смысл. Время замерло на мёртвой точке.
Мои родители, как выяснилось впоследствии, знали о наших отношениях, но ни разу не заговорили со мной об Иннокентии – ни до его смерти, ни после, и я была благодарна им за это. Я с грехом пополам окончила аспирантуру и осталась преподавать на той же кафедре. Я ходила в университет, машинально читала лекции, возвращалась домой, часами смотрела на фотографии Иннокентия и плакала. Так продолжалось несколько лет. Потом боль немного утихла, ушла в тайные глубины сердца.
Когда мне исполнилось тридцать лет, родители настойчиво заговорили о том, что мне пора выходить замуж. Мама повторяла:
– Мы с папой не вечны, ведь ты останешься совсем одна.
Я была красива, умна, общительна. У меня появились поклонники, и один раз я чуть было не связала себя узами Гименея с мужчиной, приятным во всех отношениях, но в последний момент расторгла помолвку. Причина крылась в том, что этот человек не зажёг в моей душе «новогоднюю ёлку» любви. Без этого я не могла войти с ним в один поток повседневности, засыпать и просыпаться рядом с ним, вывязывать узоры совместного будущего. Постояв однажды на вершине горы, трудно смириться с существованием на пригорке. Я научилась всем возможным компромиссам с жизнью, кроме одного – не смогла выйти замуж без «новогоднего» счастья любви.
Но что рождает в нас любовь? Почему лишь один человек из тысячи, из миллиона – независимо от внешности, возраста и множества иных слагаемых – становится избранным, единственным? Почему невозможно «по заказу» зажечь «новогоднюю ёлку» счастья? Почему я ни дня не смогла бы прожить с нелюбимым человеком, как живут тысячи, миллионы других женщин?
Мои вопросы безответны по сей день, уравнения со множеством неизвестных заданы, но не решены. Уже скоро мне предстоит покинуть школу бытия, так и не разобравшись во множестве сложных предметов. Хорошие и плохие учителя исчезнут, а бесполезные «учебники» будут сданы в «макулатуру». Неразгаданная тайна жизни обернётся такой же непостижимой тайной смерти.
И всё-таки любовь явилась ко мне ещё раз – «новогодняя ёлка» вновь ненадолго засияла, но, как это всегда бывало в моей жизни – на том празднике, где мне не суждено было стать хозяйкой. В тот год умерли мои родители: за папой сразу ушла мама – они не могли друг без друга существовать. Я по-прежнему работала в университете. Меня считали хорошим преподавателем – как тогда говорили, «незаспиртованным». Я читала живые, интересные лекции, без лишней строгости принимала экзамены. Студенты меня любили – может быть, ещё и за то, что во мне не было академической чопорности, и я общалась с ними на равных. Я не поспевала за своим возрастом, не приобретала солидности, и незнакомые люди часто принимали меня за студентку. Может быть, эта естественная моложавость поспособствовала чуду: рак на горе свистнул, пролился дождичек в четверг, и я дождалась у моря погоды – стрела любви, выпущенная неразборчивым Амуром, снова попала в моё доверчивое сердце. Повторилась и неизбывная закономерность моей судьбы: абсолют любви совпал, как оказалось позднее, с невозможностью быть вместе с любимым. Только на сей раз возрастной расклад был иным, хотя моя неизменная роковая «военная» цифра повторилась: мне был сорок один год, моему избраннику семнадцать.
Его звали Андрей. Он только что окончил школу и поступил на факультет, где я преподавала. Андрей любил литературу, поэзию и сам писал стихи, занимался спортом, ходил в студенческие походы, был высокогорно чист, кристально честен и обаятельно наивен. Он жил с мамой и младшей сестрой в Лужниках. Его отец умер от ран, полученных на войне, и Андрею рано пришлось взять на себя мужские обязанности в семье. Он всё умел делать своими руками, был очень самостоятелен. Трудно верилось в его паспортное несовершеннолетие.
Наша любовь началась в конце сентября, когда Москву окутало прощальным теплом позднее бабье лето. Мы оба чувствовали, что между нами пробежал любовный «электрический» заряд, и бесполезно рассчитывать на победу разума над запретным искушением. Но мы долго не решались сделать тайное явным. Андрей приходил на мои лекции раньше всех и садился в первом ряду. Я делала над собой неимоверное усилие, чтобы не встретиться с ним взглядом, но его глаза притягивали меня, как магнит, в свой синий омут, и невозможно было не замечать эту вездесущую жгучую синеву. Однажды после лекции Андрей подошел ко мне и попросил позаниматься с ним факультативно. В те прекрасные некоммерческие времена такая просьба льстила преподавателям, ведь это означало, что студентам интересен их предмет. Я предложила Андрею в тот же день провести дополнительное занятие.
Незаметно бросив вёсла научных вопросов и ответов, мы, отдавшись на волю волн, отпустили беседу в свободное плавание. Когда в аудитории стемнело, мы вышли из опустевшего университета на Моховую. Я рассчитывала вернуться домой сразу после лекций и надела в тот день лёгкое летнее платье, не взяв с собой жакет. В сумерках на улице похолодало, и Андрей накинул мне на плечи свой пиджак. В это мгновение я вдруг снова почувствовала себя очень молодой – как будто перенеслась на машине времени в послевоенный летний день, когда шла на школьный выпускной бал по солнечной Москве, нарядная и красивая, ещё не зная, что ждёт меня впереди. Тогда я, конечно, и предположить не могла, что четверть века спустя буду идти по вечерней Москве в предчувствии любви рядом с молодым человеком – своим студентом, до рождения которого в те далёкие времена ещё оставалось семь лет. Моя душа, научившаяся быть сдержанной и строгой, в глубинной сути своей не изменилась и вновь была готова к любовному воспламенению. Но чтобы это произошло, многое должно было совпасть: звёздность тихого, безлюдного вечера, мой оставленный дома жакет, новый тайный смысл знакомых стихотворных строк... Андрей довёл меня до дверей моей квартиры на Кропоткинской и осторожно обнял на прощание. Я отвела ему волосы со лба и, наконец, бесстрашно посмотрела в глаза, утонув в их бездонной синеве.
Всё повторялось ещё несколько раз: пустая аудитория, многочасовые разговоры с Андреем ни о чём и обо всём, долгий вечерний путь к моему дому, бархат ночи, накинутый мне на плечи вместе с пиджаком Андрея – теперь я уже нарочно забывала дома жакет – звёзды над головой, прощание у подъезда. А потом в этой золотой цепочке счастливых мгновений вдруг появилось ещё одно звено – поцелуй, такой трепетно робкий, что, кажется, луна нарочно зашла за ночное облако, чтобы не смущать нас.
В ту ночь «новогодняя ёлка» в моей душе снова засияла яркими огнями. Жизнь вернулась ко мне полуобмороком длящихся поцелуев и нежных прикосновений, перезвоном родных словечек и интонаций. Всё чудесным образом повторилось через девятнадцать лет – сутью любви, её возрождающим всевластием. Только моя любовь к Иннокентию не могла спуститься с платонических высот на землю, а любовь к Андрею вся была соткана из узоров страсти, из драгоценных мигов ежедневной совместности. На лицо Андрея я могла смотреть часами, как смотрят на огонь и воду – в вечном самообновлении счастья.
Мы пытались скрывать наши отношения, но о них быстро узнали в университете. Перед Новым годом меня поставили перед выбором: или моя работа на кафедре или роман со студентом. Я готовилась написать заявление об уходе по собственному желанию. Я была так счастлива с Андреем, что легко могла пожертвовать карьерой ради наших отношений.
Слепота и безрассудство любви безграничны – я не сомневалась, что мы с Андреем поженимся, как только ему исполнится восемнадцать лет. Тогда впервые в жизни я захотела родить ребёнка, поправ собственную теорию «разумной бездетности». Теперь всё было иначе, я ничего не боялась, я была готова отдаться потоку жизни и принять всё, что он несёт в себе – любые испытания, всю непредсказуемость будущего, лишь бы сейчас, в настоящем, быть рядом с любимым. Увитая «мишурой и гирляндами» самых радужных предвкушений, я не видела никаких препятствий к браку с Андреем. С Иннокентием даже помыслить о совместной жизни, общем доме, общей судьбе было невозможно – оставалось лишь подчиняться данности явленных обстоятельств. С Андреем мы легко могли строить планы на совместное будущее. Во мне был такой переизбыток молодости и нерастраченных сил, что нашу с Андреем разницу в возрасте я искренне не брала в расчёт. Мне даже в голову не приходило, что мой любимый может думать иначе.
Первая капля дёгтя отравила мёд нашей любви, когда мне неожиданно нанесла визит мать Андрея, которая была на три года младше меня. Она показалась мне по-деревенски грубой, неотёсанной и будто под топором «классового расщепления» нас с порога резко отбросило друг от друга в разные стороны. Мать Андрея потребовала, чтобы я немедленно рассталась с её сыном. Она заявила, что не допустит, чтобы он позорил себя и жил со старой бабой. Впоследствии я узнала, что она поставила ему ультиматум: или «родная мать» или «эта старуха».
Не верьте, что настоящая любовь преодолевает все преграды. Любовь – нежный лотос в дремучей чаще бытия, она трепетно хрупка и нуждается в защите. Легко затоптать и уничтожить этот редкий цветок, это чудо жизни, не созданное для грубой земной реальности. Теперь, действительно став старухой, я понимаю, как молода я была тогда, и как много ещё счастливых лет было у нас впереди с Андреем. Но нас всем миром взялись выкорчёвывать из жизни. Корни любви Андрея ко мне оказались слабы – он первый предложил расстаться. Наши многочасовые тяжёлые объяснения в памяти не удержались. Помню только ощущение вселенской тьмы, накрывшей меня, когда я смотрела из окна гостиной, как Андрей в зимней шапке и куртке нараспашку переходит по белому пледу снега Кропоткинскую улицу, залитую ярким полуденным солнцем. Вскоре он перевёлся на другой факультет, и я никогда его больше не видела. Лишь через много лет узнала, что Андрей сделал хорошую карьеру, но несчастливо женат, и у него растёт сын.
Что же было потом? В фильме «Леди Гамильтон», снятом в 1941 году (эта цифра не оставляет меня), неподражаемая Вивьен Ли, играющая возлюбленную Нельсона, говорит через много лет после гибели адмирала:
– Никакого потом. Никакого после.
Никогда больше «новогодняя ёлка» любви в моей душе не зажигалась. После расставания с Андреем я прожила ещё почти полвека. Эти годы вместили в себя разные события – радостные и печальные. Не могу сказать, что прожила пять десятилетий скучно и бессодержательно. Но я никого больше не любила – и, значит, не была счастлива. Несколько мигов запретной любви – вот и всё моё жизненное богатство, моё наследство никому.
Дважды потеряв любовь, я утратила интерес к жизни. Тогда я обратилась к вере, крестилась, стала ходить в церковь, молиться. Учение Христа о милосердии и любви всегда было мне близко, но я так и не смогла безусловно принять многие религиозные догмы. Для меня неестественно поклоняться Всевышнему «в прах распростёртой», мне трудно воспринять церковные обряды и ритуалы как неотъемлемый элемент веры. Были времена, когда я отдалялась от Бога, месяцами не брала в руки молитвослов, редко заходила в церковь. Наверное, я неисправимо маловерна. Но как мне было укрепиться в вере, если всю свою жизнь я наблюдаю вокруг изворотливую переменчивость по отношению к православной вере? Революция 1917-го года уничтожила в России православную культуру и религиозное мировоззрение. После этого безвозвратно перейденного Рубикона следующие поколения уже были отравлены ядом атеизма. Детство моё прошло под коммунистическими лозунгами. Во время Второй Мировой войны Сталин вдруг вынул из рукава религию, как новый (или, точнее сказать, хорошо забытый) «духовный козырь» и стал снова открывать чудом сохранившиеся церкви, по недосмотру не превращённые в склады и зернохранилища. Однако не прошло и двух десятилетий, как Хрущёв обещал к концу семилетки в 1965 году «показать последнего попа по телевизору». Потом, в начале 90-х, вдруг накатило повсеместное возвращение к православию, мало подкреплённое истинной верой в Бога.
Томясь в материальном мире, осознавая его тленность и иллюзорность, я устремляюсь к Богу всей душой. Я не сомневаюсь в Его существовании, но мне многое в Его замыслах не понятно – и в историческом, и в личном плане. Теперь, когда пришла пора итожить жизнь, так быстро, так неутолённо промелькнувшую мимо, у меня намного больше вопросов к Всевышнему, чем могло бы быть в молодости или в зрелые годы, когда ещё оставались надежды на счастливые перемены в моей судьбе
Когда я рассказывала священникам о своих душевных переживаниях, я слышала неизменное: надо раскаяться в греховных связях, надо покаяться. Раскаяться у меня не получается. Неужели вина моя в том, что душа моя следовала за любовью? Или в том, что я не совершила над собой насилие и не вышла замуж за нелюбимого? Если бы я могла выбирать! Но мне никто не предоставил никакого выбора. Таинственная, разумом не постижимая «жизнелотерея» всё решила за меня. Обе мои любови – те, ради которых я родилась, которые дарили мне меня настоящую, были с точки зрения церкви греховны. Почему же именно они зажигали свет в моей душе, делали меня лучше, человечней, помогали прикоснуться к Божественному, дарили ощущение бессмертия?
Скоро Новый год – я знаю, он будет в моей жизни последним. Я давно уже не наряжаю новогоднюю ёлку, хотя много лет не прерывала эту добрую традицию – в память о моём детстве, о родителях. Я давно забыла приметы смытых временем исторических эпох, забыла, какую одежду носила, из какой посуды ела, но я помню, как сияла новогодняя ёлка моего детства, и как мамины руки пахли корицей – она всегда пекла на Новый год булочки с изюмом.
Теперь я знаю, что ёлка наряжается в канун Рождества Христова, и называть её надо не новогодней, а рождественской. Ведь раньше именно в рождественский сочельник на ёлку вешали украшения и сладости, а потом зажигали на ней огни. Мне очень нравится христианская притча о рождественской ёлке. Когда в Вифлеемской пещере родился Иисус-младенец, в небе вспыхнула чудесная звезда, возвестив миру о пришествии Спасителя. Деревья и цветы всей земли собрались к изголовью Младенца и принесли Ему в дар свои сочные, сладкие плоды. Одна только ёлка смиренно стояла у входа в пещеру и не решалась приблизиться к Спасителю. Она долго шла с Севера в Палестину и прибыла к Младенцу с опозданием. Да и даров у неё не было – она была бедна. Один из светлых ангелов заметил кроткую ёлку с её тихими слезами и бросил яркую звёздочку на её ветви. Звёздочка рассыпалась по ним мириадами огней, и Дивный Младенец устремил свой взор на сияющую ёлку и любовался ею, а на лице Его светилась безграничная любовь.
О, если бы человеческая любовь не угасала, не лишалась света и сияния, как новогодняя ёлка после радостного праздника! Мне горестно видеть её лежащей в пустом дворе на снегу после отшумевшего торжества. Скоро уже будут выброшены и мои вещи, мои альбомы с дорогими сердцу фотографиями, мои бумаги, исписанные неровным почерком – мои воспоминания о былом.
Но, может быть, рукописи действительно не горят, как сказал один человек с печальными глазами, встреченный мной мимолётно в детстве и навсегда оставивший след в моей душе? На световых волнах слов я возвращаюсь в прошлое, в тот истаявший, как белая свеча, весенний день и устремляюсь вслед за давно проехавшей по Пречистенке коляской, запряжённой испуганной лошадкой, конечно же, не подозревающей о том, что она везёт в Вечность гениального писателя.
Я часто вижу один и тот же сон. Я плыву в лодке без вёсел по течению быстрой, прозрачной реки, вокруг меня лилии и кувшинки, а на двух противоположных берегах стоят Иннокентий и Андрей. Они смотрят на меня с безграничной нежностью и любовью. И я смотрю на них с безбрежной любовью в сердце. Иннокентий и Андрей знают друг о друге, но не ревнуют друг к другу. Я дорога им обоим, и они оба мне близки и желанны. Я бесконечно благодарна им за самые счастливые мгновения в моей жизни. И ещё я знаю, что должна сделать выбор и причалить к одному из берегов. Я не сомневаюсь в том, какой выбор сделаю уже очень скоро. Я умру в ту ночь, когда моя лодка причалит к берегу Иннокентия, а берег Андрея растает вдали. Это хорошо. Это значит, что он ещё долго будет жить. Пусть на том его далёком берегу, который я никогда больше не увижу, сверкают новогодние праздники, звучит детский смех, повторяются счастливые знамения.
Нина Гейдэ - писатель, журналист, литературный критик, переводчик с датского, культуролог.
Родилась в Москве в 1966 г. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова, защитив диплом на кафедре литературной критики. Работала журналистом и искусствоведом. С 1994 г. живу в Дании. В 1998 г. основала первый в Скандинавии русскоязычный журнал «Берег» (с 2003 г. «Новый Берег»). С 2000 – 2005 г. возглавляла Русское Общество в Дании. В настоящее время являюсь председателем Европейского Творческого Союза «Огниво», созданного в Копенгагене с целью объединения людей искусства независимо от национальности — литераторов, музыкантов, художников. Также являюсь членом Международной Ассоциации писателей и публицистов и Европейского конгресса литераторов. Уделяю время радиожурналистике, в том числе делаю передачи для русской службы BBC. В сфере культурологии занимаюсь налаживанием гуманитарных связей между русскоязычными сообществами в Европе. В настоящее время активно участвую в антивоенных литературных проектах в поддержку Украины.
Статьи, проза и стихи, включая переводы датской поэзии, публиковались в разных российских и зарубежных изданиях: «Московский год поэзии 2014», «Лёд и пламень», «Литературные знакомства», «Литературная газета», «Независимая газета», «Плавучий мост» (Москва), «Нева», «Звезда» (Санкт-Петербург), «Нижний Новгород» (Н.Новгород), «Тула», «НЛО», «Ковчег», «На крыльях Парнаса» (Тула), «Рукопись» (Ростов-на-Дону), «Белый ворон» (Екатеринбург), «День и ночь» (Красноярск), «Брега Тавриды» (Крым), «Южное сияние» (Одесса), «Берег» и «Новый берег» (Дания), «Иные берега» и «LiteraruS» (Финляндия), «Артелен» и «Писатели XXI века» (Украина), «Письмена», «Земное время» и «Oceanus Sarmatikis» (Латвия), «Вышгород» и «Под небом Балтики» (Эстония), «Ступени» и «Зов Вильны» (Литва), «Пражский Парнас» и «ЛитЭра» (Чехия), «Роза ветров» («Израиль), «Новый журнал» и «Голос свободы» (США), в итоговых сборниках фестивалей «Славянские традиции» и «Эмигрантская лира», а также в международных сборниках «Нам не дано предугадать…» (Нью-Йорк:Mir Collection, 2014) и «Антология. Писатели современной Евразии 2018» («Antology. Writers of contemporary Eurasia 2018»). Лауреат международных литературных конкурсов: «Под небом Балтики – 2013 и 2017» (Эстония), «Русский стиль – 2014» (Германия), Епархиального литературного конкурса «Преображение-2015» (Россия, г. Тула), «Интереальность-2016» (Украина, г. Киев), «Центр Европы-2020» (Белоруссия, г. Полоцк), Конкурса прозаической миниатюры к 90-летию Ю. Куранова (Россия, Калининград).
