- Это летучие мыши, - сказал Фавн, когда стремительные тени, сгустки тьмы на фоне ночи, прочертили угольные линии по темному небу. Они, объяснил он, гнездятся в посадках неподалеку.
Ветер поднялся, шевелил верхушки сосен, шуршал в ельниках; в овражке журчал ручей. Сыро, холодно нынче в лесу, а огня Фавн разжигать не велел, и они дрожали от холода. Он давил кашель в глотке, и рядом с ним солдат давил кашель в глотке, и следующий солдат давил кашель в глотке, а дальше кто-то сопел оглушительно громко и вдруг чихнул.
- Тише там, - сказал негромко, но с напором Фавн.
Ночами в лесах страшно. Ветка треснет под неопытной ногой – громко; в ветвях зашевелится птица, и кажется демоном. Железо автомата влажное, лицо влажное, ладони влажные, земля сырая, и он копал землю, радуясь этой работе, потому что она грела. Это ты наслал летучих мышей, Фавн, думал он – проклятый сукин сын, призрак леса в сержантском звании; кто сказал, что ты – добрый и милостивый бог?
Опять стремительные линии перечеркнули небо; он их не смог увидеть, но почувствовал. Сколько же тут этих тварей? Да какие крупные… На полнеба.
Мох пружинил под сапогами: край болота, вроде бы. Дальше им приказали не ходить. Фавн, ты же должен жить не в болоте. Ты должен жить в комфортной сухой пещере и преследовать прелестных нимф, или все нимфы разбежались, когда началась война? Предскажи будущее, Фавн…
Сержант подозрительно нюхал воздух. Его ноздри раздувались.
- П...дец нам, - сообщил он. – Загнали сюда, как в загон с дерьмом…
Ты же должен оберегать стада от волков. Или мы и есть стадо, Фавн?
Где твои прекрасные рощи, бог леса?
За лесом что-то зарокотало, и вдруг в небо поднялся луч, поводил по брюху туч и пропал, словно сломался. Порыв ветра ударил в лицо.
Они рыли окопы, не смея даже материться, чтобы не нарушать лесной тишины, накрывшей их, как саван – мертвецов. Они боялись лишний раз пошевелиться. Они мечтали согреться, но греться было нечем – даже водку и ту давно выпили; и Фавну поднесли, да так, что тот всю дорогу продрых, оглушительно храпя и воняя перегаром на весь вагон. Сержант разлепил глаза только на полузаброшенной станции, где сквозь раскрошенный бетон перрона прорастала чахлая трава, где на ржавых рельсах уныло свистел старый маневровый тепловоз. Здание станции оказалось заколоченным; рядом разрушались какие-то склады с проломленной крышей, за ними начиналась раскисшая дорога, и по ней им велели топать, даже не построив в колонну. Так и побрели беспорядочной, безнадежной толпой мимо покосившихся заборов, заросших бурьяном огородов, вросших в раскисшую глину деревенских домов с разбитыми окнами.
Деревня оказалась брошенной. Людей эвакуировали еще весной. Здесь не было домашних животных и даже волков не было. Нечего тут было волкам делать.
Лес начинался через километров пять, и они еле прошли, прочавкали эти пять километров, проваливаясь в лужи, набирая полные сапоги грязной холодной воды. Они отупели еще в поезде и с каждым шагом лишались способности связно мыслить; никто в этой серой толпе не смог бы ответить – зачем они идут здесь, таща на себе автоматы и скудные пожитки, почему они не убегают, здесь до города всего лишь с десяток километров – а там можно затеряться, спасти себе жизнь… Ни один человек даже не думал об этом. Им приказали – они пошли.
Они были очень разные. Он, к примеру, учитель, а рядом орал в пьяном раже лозунги мужик из деревни лет под пятьдесят, а напротив сидел парень-наркоман с бессмысленным лицом; сверху икал от дурноты и ужаса студент, за стенкой бранился танкист, неведомо как призванный сюда и доказывающий неведомо кому, что произошла ошибка, разберутся, отзовут по специальности. Дрых Фавн, распространяя вонь. Провонял весь вагон потом, водкой и липким страхом.
Никто не отказался, не убежал.
Он не хотел, но мама сказала:
- Сынок, иди. Надо – так надо. Твой дед… Я буду за тебя молиться…
И сунула ему в руки бумажную иконку Николая-угодника. Сказала – носи у сердца, я буду молиться за тебя. Он положил иконку в карман рубашки.
Друзья отговаривали: беги, езжай в Казахстан, сейчас все бегут через Казахстан. Пока можно проскочить, зачем тебе эта война? Ты погибнешь – за что?
- Так надо же, - отвечал он неуверенно. Так мама говорила.
Казахстан… Мать оставить? Он у нее один-одинешенек, больше никого нету, отец-то давно умер. Да и вообще – бежать… Унизительно как-то.
Ему даже в военкомате намекали: парень, у тебя есть отмазки, приплати – и дадим бронь. Ты же учитель. Тебе детишкам надо преподавать науку… Найдется кому повоевать…
Он подумал, что надо бы согласиться, да иконка в кармане жгла, и он отказался.
- Надо – так надо.
Раскисла давно иконка, разъело ее потом. Уже не жжет.
Он не чувствовал в себе готовности умирать за Родину, но не хотел огорчать маму. Она плакала, когда провожала его из военкомата, и сунула ему вязаные шерстяные носки. Она рассказала, обнимая его, что сходила в церковь, помолилась за сына…
Носки эти хлюпали сейчас, уже дырявые, в сапогах на два размера больше, чем надо.
- Скажи спасибо, что такие дали.
Неделю пили на полигоне так, что один мужичок инфаркт схватил, умер.
- Повезло, - сказал Фавн. – Легко отделался.
Фавн, Фавн – ты же добрый бог! Зачем так говоришь о мертвых?
- Я, мужики, с весны на фронте. Такую смерть встречал, что вы в страшном сне не видели. Знаю, что говорю…
Бронежилеты, каски – валялись грудой на земле, грязные, мокрые: поразбирали, надели. Палатки дали две на всех, и те гнилые, тронь пальцем – ткань расползается. К автоматам патронов не выдали, сказали – позже подвезут.
В вагоне они еще были разные, но ступив на поле, уравнялись. Едины стали все – и учитель, и деревенский мужик, и студент: не различить, одинаковые комья грязи. Только Фавн шел впереди, отмахивая рукой в такт ходьбе и зыркая исподлобья по сторонам.
А там вроде и глазу зацепиться не за что – осенние поля в пелене дождя, туман, нависшее над головой небо, и посередине – толпа солдат.
Уже в темноте вошли в лес, и сразу страшно стало. И мрачное предсказание вынес сержант Фавн:
- П...дец нам тут будет. Приехали…
А ты нашли на врагов кошмары, Фавн – ты же бог кошмаров, бог паники, испугай их лесными голосами, прогони за тридевять земель, чтобы и духу их здесь не было. А они, враги, на своей земле – не прогонишь.
А мы зачем здесь, сержант?
Студент рядом копал – сел прямо в груду черной земли, дышал тяжело, пристанывая.
- Убегу, - сказал он. – Убегу. Ей-Богу… Не могу больше. У меня слабые легкие… До города доберусь, там укроюсь…
- Ты зачем вообще здесь, парень? Чего поперся?
- Сдуру дверь открыл, мне повестку и сунули… Сдуру.
Плакал он, что ли, или это дождь с потом по лицу текли? Лицо ребенка – он совсем ребенок. По рукам струйка крови потекла – мозоли лопнули, все ладони себе стер.
Танкист угрюмо швырял тяжелые комья – никто его по специальности не перевел. Бардак, злился он. Как же мы войну собираемся выиграть, когда такой бардак. Мне в военкомате обещали, что определят по военно-учетной, а отправили, б...дь, сюда. Какого хрена.
- Родину защищать.
- От кого тут родину защищать?
- Хрен знает… От летучих мышей.
За горизонтом опять что-то заворочалось гулко, мелькнули зарницы.
- Гроза, что ли?
- Нет, то не гроза, - сказал Фавн. – Ройте, ройте, что встали! Глубже ройте, сучье!
Чуть посветлело – или это так показалось? Стали видны лица. Грязные, тупые лица до смерти усталых людей. Учителей, студентов, наркоманов, сержанта Фавна, деревенского мужика… Солдат.
- Мне какой-то полкаш так и влепил – мясо набираем, отправят вас прорывы затыкать. На фронте – жопа… Зато, говорит, подохнете как герои.
- Так и сказал?
- Ага.
- Это измена. Панические настроения… Ссука, за такое раньше расстреливали.
- Да не п...ди хоть тут, деревня. Расстреливали…
- А, все едино. Нам пожрать-то хоть дадут? Или самим крутиться?
- Жди, дадут… Потом догонят и еще раз… дадут.
- Похоже, хана нам, мужики. Хреново дело…
Почему я не ухожу, думал он. Никто бы и не заметил, перекличку делали только на станции… Что я тут делаю. Я сейчас должен собираться в школу. У меня проблемный класс – хулиганье… А я тут окопчик вырыл. Хреновый окопчик, крохотный, я ведь слабый, долго лопатой работать не умею… Выдохся. Ямка до пояса не достает, а воды в ней уже по колено. Вот, опять мыши. Странно, откуда тут столько летучих мышей?
Студент прав, надо валить, добраться до города, там приткнуться, переждать. Это же не война, это – грязь. Нас просто кинули в грязь. Нас набрали для того, чтобы окунуть мордой в грязь. Как я раньше этого не понимал… Вот же дерьмо, как же мы влипли все!
Надо было кинуть нас в дерьмо, чтобы мы поняли это.
Тут шоссейка вроде неподалеку… Вот сейчас за куст, незаметненько, нырнуть, дальше еще за кустик, и в лес, по лесу, тихо-тихо, до дороги, а там выйти и машину, может, поймать… Автомат этот, кусок железа бездарный, выкинуть.
Может, найдется хотя бы один добрый человек и вывезет меня отсюда.
Мама, мама, зачем ты меня сюда отправила? Как замолишь? Сколько свечек сожжешь?
Ты же больна, мама, мне же надо за тобой ухаживать. Кто еще будет о тебе заботиться, если не я?
Пойду. Убегу. Сил больше нет копать. Ночь протянули, но следующую мы в этом лесу не переживем. Я в другом месте лучше буду Родину защищать, в школе своей… Добраться бы до нее…
Да, уже иду. Вот сейчас, когда отвернется Фавн вездесущий, сержант сраный, долбанный…
Фавн вдруг закричал.
Учитель взглянул на светлеющее небо и увидел, как летучие мыши, поблескивая в утреннем свете железными плоскостями, заполнили пространство и устремились прямо на них.
Карл Рамаль. 48 лет. В прошлом - журналист, редактор, путешественник, участник различных геологических и археологических экспедиций. После начала войны ушел из журналистики. В настоящем - литератор, один из создателей сетевого литературного проекта "РАЖ". Публиковался в различных печатных журналах и интернет-ресурсах.
