Язык и время в поэме И. Бродского «Представление»
Поэма, о которой идет речь в этих заметках, «представляет» соотечественников Бродского, какими они явились поэту в сравнительно недавнюю эпоху. Заметим, что читатель постигает суть этих людей отнюдь не через их поступки. Герои поэмы раскрываются в своем речевом поведении.
Каждый персонаж поэмы выбегает на сцену со своим плакатом, где начертан тот или иной образчик фольклора советской поры российской истории. Каждый плакат — давно узнаваемое и "пропетое" всем миром клише. Герои поэмы напоминают босхианских чудовищ — полулюдей, полуизречения. Зрелище жутковато тем, что каждый персонаж в отдельности и все вместе в тысячный раз переваривают одни и те же речения. «Представление» — поэма о том, как деградация общества неизбежно приводит к стиранию и обнищанию языка.
Но начнем с начала — обратимся к истории написания «Представления». Лосев [2008] датирует поэму 1988 годом. Этот год стал переломным в истории России, ибо именно в 1988 году граждане страны впервые получили возможность в массовом порядке выезжать за рубеж. Выездные визы будут окончательно отменены несколько лет спустя, но уже в 1988-м в порядке «эксперимента» (sic!) [Архипова, 2008: 37] власти разрешат россиянам покидать пределы родной страны.
Послабление российского визового режима отразилось на жизни Бродского. В 1988 году поэт после четырнадцатилетнего перерыва встречается с друзьями из России. Лосев [2008] перечисляет многочисленные литературные мероприятия, на которых присутствует Бродский: в феврале — в Амхерсте, в мае — в Лиссабоне, в сентябре — в Нью-Йорке, в октябре — в Белграде, в начале ноября – опять в Нью-Йорке, a в середине месяца – в университетском городке Покипси на севере штата Нью-Йорк.
Мемуаристы свидетельствуют, что когда в 1972 году Бродского выдворяли из России, он не надеялся снова увидеть друзей и близких. Тем более ошеломляющими и радостными были встречи, состоявшиеся 16 лет спустя. Со всем тем, впечатления от встреч были не только отрадными. «Представление» (с его мстительно-исступленной дикцией) повествует о незадавшейся встрече поэта с родным языком.
Поэма Бродского изображает ярмарочное действо. Это уличный спектакль со всеми особенностями такого рода зрелищ [Лейферт, 2000; Некрылова, Савушкина, 1991]. На балаганной сцене царят суматоха и суета. Скабрезным репликам персонажей вторят выкрики из толпы. Анафорическая ремарка «Входит…» объявляет выходы занятых в спектакле актеров. Ремарка «Входит с криком Заграница…» указывает на то, что один из участников спектакля совершает заграничный вояж. Это собирательное лицо — «…человечек, представитель населенья». Человечек осведомляется: «Ты смотрел Дерсу Узала?» Учитывая кинематографические пристрастия путешественника и для удобства повествования, мы позволим себе в дальнейшем называть новоприбывшего героя именем «Дерсу».
Дерсу – сверстник поэта. Это можно сказать с уверенностью, так как заморский гость «Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем». Игра именами напоминает о поветрии, распространившемся в период оттепели в молодежной среде, когда приятелям давались англизированные или галлизированные прозвища. В ту пору Сергей сделался Сержем, Михаил — Мишелем, ну а Иосиф – Джозефом. Привычка величать сверстника на иноземный манер выдает возраст гостя.
По прибытии на место назначения, Дерсу достает «из штанин» свой паспорт (отсылка к «Стихам о советском паспорте» Маяковского), приветствует друзей и знакомых: «Как живете!» Впечатления от поездки у героя неважные: он «придирается к закону, кипятится из-за пошлин», а также отмечает перемены в облике приятеля: «В этих шкарах ты как янки». Осмотревшись на новом месте, Дерсу посещает магазин радиотоваров: «А почем та радиола?», а затем (сотоварищи) направляется в ресторацию: «Пролетарии всех стран / маршируют в ресторан». В дальнейшем Дерсу озабочен поисками уборной: «Где сортир, прошу прощенья?» Скаталогическая тематика возникает опять в описании европейского вояжа: «По Европе бродят нары в тщетных поисках параши». Дерсу — грустный клоун, Пьеро, горе-путешественник, который, оказавшись в чужом краю, все не может найти нужную дверь.
Будучи сформированным авторитарным обществом, наш герой в ходе беседы склонен впадать в вялую резиньяцию. В скромное жилище Дерсу те, кому надо, входят без приглашения: «Дверь в пещеру гражданина не нуждается в “сезаме”». Так как Узала-сан не имеет возможности распоряжаться своею жизнью, ему остается только кукситься и причитать по-японски: «Эх, Цусима-Хиросима, / жить совсем невыносимо» или по-русски: «Довели страну до ручки». Будучи лишенным нормального доступа к информации, Дерсу живет слухами; любую новость он предваряет сакраментальным «Говорят…»: «Говорят, открылся Пленум», «Говорят, что скоро водка / снова будет по рублю». Венчает слухи коронный, хотя и несколько приевшийся рассказ о содержимом мавзолея, в котором «говорят, как фиш на блюде, труп лежит / нафарширован».
В сфере аффекта у Дерсу наблюдается атрофия таких немаловажных эмоциональных реакций, как возмущение и стыд. Он сообщает, что «Врезал ей (подруге, надо полагать. – Т.Г., Н.Р.) меж глаз поленом» и другие выразительные подробности своей личной жизни. Впрочем, Дерсу мало чем может похвастаться по этой части, ибо «Хата есть, да лень тащиться». Дерсу питает пристрастие к плоским сентенциям: «Где яйцо, там сковородка». Составив однажды представление о каком-либо предмете, Дерсу не склонен его менять: «Раз чучмек, то верит в Будду». Полюбив на заре туманной юности кинокартину Куросавы, наш герой и много лет спустя будет наводить на нее разговор: «Ты смотрел Дерсу Узала?»
Бродского особенно коробит короткий тон старого знакомого. Языковеды знают, что в молодежных компаниях широко используются прозвища, которые служат маркерами принадлежности группе [Adams, 2009]. Когда Дерсу (не первой уже молодости человек) «Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем», он придерживается прагматических норм коммуникации, усвоенных в студенческие годы. Маркером внутригрупповой принадлежности является и стилистически сниженная лексика, которой с давних пор уснащает свою речь Дерсу. Когда он клянется: «Сукой буду», или резюмирует: «Какая лажа», или употребляет словоформы хата, параша, шкары, он дает понять: «Ребята, я свой». Свойский тон не по нутру Бродскому, потому что язык Дерсу не обновился за истекшие годы.
Но не следует думать, что коммуникативный стиль Дерсу разительно отличен от коммуникативного стиля самого Бродского. Парадокс в том, что дикция героя и дикция поэта, его создавшего, во многом схожи. И блатная феня, и заборные слова, к которым так прикипел Дерсу, и глубокомысленные умозрения, и тускло-сонливый тон нередки в устах самого Бродского. В сущности, и Дерсу, и Бродский говорят на сходных наречиях. Сравним их. Дерсу: «Жизнь – она как лотерея» (1988). Бродский: «Я всегда твердил, что судьба – игра» (1971). Бродский: «Лень отклеивать, суетиться» (1967). Дерсу: «Хата есть, да лень тащиться» (1988). Вкладывая свой собственный лексикон и свои поэтические регистры в уста своего героя, пародируя собственную манеру письма, Бродский дает понять, что они с Дерсу – люди одного поколения. Сам по себе язык этого поколения ни хорош, и ни плох. Когда-то он служил сырьем для замечательных поэтических упражнений, но на сегодняшний день превратился в шлак, отработанный материал, с которым поэту делать нечего. «Представление» осмысляет распад личности как упадок речевой креативности. Но дело не в одном Дерсу. Самое общество, в которой возрос герой поэмы, впало в языковой ступор.
Поэма изображает это общество скопищем ряженых на балаганной площадке. Герои "Представления" – актеры, наряженные в шутовские костюмы Пушкина, Гоголя, Толстого, Сталина и других. Лицедеи снабжены бутафорскими атрибутами: на Пушкине «летный шлем», на Гоголе – «бескозырка», Толстой «в пижаме», при нем «самописка – как лиана» (сказывается любовь писателя к природе). По ходу действия сцена заполняется все более. В финале на подмостки являются служитель правопорядка, танцевальный ансамбль и детвора. Явление «курносой» (как смерть) детворы – знак того, что спектакль движется к концу.
Выступая на авансцену, ряженые назойливо выкликают имена культурных святынь: «Лев Толстой!», «Аврора!» Актеры никак не могут выйти из круга привычных, внушающих уверенность культурных артефактов. От бесконечных повторов эмоциональные реакции участников спектакля притупляются и грубеют. Недостаток подлинного чувства они возмещают напыщенностью – благо, под рукой всегда имеются задушевные «Мысли о Минувшем» и лучезарные «Мысли о Грядущем».
Тема речевой косности пронизывает весь текст поэмы: «Эта местность мне знакома, как окраина Китая!», «Эта личность мне знакома!» «У попа была собака», «Вот и вышел человечек…», «Дождь идет. Собака лает», «То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит…» Картины азиатчины и захолустья, тавтологические присказки призваны подчеркнуть центральную мысль «Представления»: язык балаганного спектакля безнадежно закоснел.
Язык (как учит лингвистика) обретает смысл только в контексте. Если слово вырвано из ситуативного и вербального окружения, его значение неясно. Художественное своеобразие поэмы в том, что реплики героев даются в отрыве от контекста и вне средств когезии. Вот почему, когда участники спектакля говорят что-то, казалось бы, нейтральное («Вероятно, сокращенье», «Крыл последними словами», «Мне – бифштекс по-режиссерски»), возникает впечатление, что балаган оглашают бессмысленные, бессвязные выкрики.
Метафора последней децимы: «…ощущенье, будто вычтен Лобачевский / из пространства» подытоживает тему бессмыслия. Геометрический образ намекает на сферу, из которой изъято нечто обладающее высочайшей ценностью. Речь в дециме идет о сообществе людей, чье наречие утратило смысл из-за внедрившейся привычки к повтору.
Кульминация спектакля – грандиозный мальтузианский шабаш. «Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену! / Взвиться соколом под купол! Сократиться / в аскарида!» Герои спектакля устремляются к небесам или пресмыкаются по земле подобно червям, силясь найти себе место под солнцем,
В начальном и заключительном катренах поэмы происходит резкое смещение иллокутивных намерений. Поэма начинается с мстительного выпада: первый катрен с его анафорическим «вместо» звучит как выкрик «Вырожденец!»
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга – запятая.
Вместо горла – темный вечер. Вместо буркал – знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Но в финале поэмы на смену издевательской, ернической интонации является интонация сакральная. Балаганная сутолока и суета исчезают, смолкают реплики актеров и толпы. В звенящей тишине раздаются слова:
От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это – кошка, это – мышка.
Это – лагерь, это – вышка.
Это – время тихой сапой
убивает маму с папой.
Заключительные катрены вмещают указательное местоимение «это», детскую песенку, материнские наставления. Это урок родного языка [Зубова, 2015: 111]. Перебивая урок, бесшумными шагами входит Хронос.
Тональность последних строф – щемящая, растерянная. Куда девалась аффектация индифферентности, столь характерная для лирического героя «Представления», – отстраненный тон, невидящий взгляд, надменный поворот головы от толпы? Какой импульс вызвал поэтическую тональность, которая говорит о кровной заинтересованности, о горечи обиды? Воспоминание о родителях? Осознание сиротства («Ты теперь один на свете»)? Да, но не только.
«Представление» – стихи о потрясении поэта, который, чая после долгого перерыва погрузиться в стихию родного языка, обнаруживает, что вступил в стоячую лужу. Бродский осмысляет упадок росийского общества как упадок языка.
«Слова, – утверждает Бродский, – даже их звуки – гласные в особенности, – почти осязаемые сосуды времени». Это высказывание относится к поэтике «Представления». Kогда участник балаганного спектакля задает вопрос: «Ты смотрел Дерсу Узала?», с грубо сколоченных балаганных подмостков раздается бессмысленное слово, порожденное эпохой распада.
Татьяна Гордон - лауреат мемориальной стипендии Фулбрайта и руководитель программы по прикладному языкознанию в Университете Хофстра (штат Нью-Йорк). Она рассматривает внутреннюю форму слова и память жанра на материале русской поэзии. Работы исследователя публикуются в России и в США.
Надежда Рафальсон, СПб - Нью-Йорк, многолетний редактор и автор "Слова\Word", публикации в интернет-журналах, "Вопросах литературы" - в соавторства с Т. Гордон.
