Знакомые имена и фамилии – случайное совпадение.
(Окончание. Начало в №1 за 2011 год)
Хрущев был знаком с Пеньковым, хотя знакомство это было шапошным. Никита Сергеевич пару лет назад приезжал в клинику и лично благодарил профессора за удачную операцию, произведенную родственнику его супруги, приехавшему лечиться в Москву из далекой украинской деревеньки Лихачивки по поводу обнаруженной у него доброкачественной опухоли мозга. И это, в основном, все. Сделав, однако, вид, что знает Пенькова гораздо лучше, Хрущев ловко подскочил к вошедшему и остолбеневшему Аркадию Георгиевичу и сумел во время дружеского объятия шепнуть, что ни о каких соплях речи быть не может. С чувством некоторого облегчения, Никита Сергеевич вернулся к своему месту, оставив гостя на попечение Берии. Профессор остался стоять неподалеку от Сталина и не решался поднять свои веки, отяжелевшие, словно веки одного из гоголевских персонажей, достойнейшего представителя клана нечистой силы, названного когда-то очевидно своими родителями коротким именем Вий. Кто бы мог их поднять? Иосиф Виссарионович Сталин тихо спал, немного похрапывал, а капля мозгового вещества роковым образом стремилась только в одном направлении – к центру земли. Определенные физические препятствия, конечно, не могли бы дать свершиться этому попаданию в недра земного шара или хотя бы на магнитную его поверхность. Но это как раз и не грозило взбунтовавшейся части мозгового вещества, более вероятным делом в данный момент была большая вероятность, не достигнув цели, угодить в ловушку – ротовую полость Великого Сталина. С тех пор, как Никита Сергеевич стал первым свидетелем признаков начала этого исторического казуса, ситуация осложнилась до крайне опасной точки. Капля успела уже осквернить самое святое – усы вождя. Но, к ужасу невольных свидетелей, не заблудилась в этом дремучем лесу, не осталась на ночлег, а последовательно продолжала продвигаться сквозь пропахшие табаком заросли. А теперь - и вообще апокалипсис: дебри пройдены, путь свободен. Скоро! Скоро свершится это адское медленное падение... Медленный водопад... соплепад... мозгопад... – как угодно.
– Товарищ прафэссор. Очнитэсь. Прынимайте срочно мэры. Только, не прикасайтесь к нэму, делайте все очень осторожно.
Пеньков открыл, наконец, свои шоры и убедился в ожидаемой схожести спящего человека с портретом, на который он только что там в комнате для гостей лишний раз боялся даже мельком взглянуть. Падать в обморок уже не было возможности. Это значило бы... Впрочем, не было ни сил, ни доли секунды и для воображения. Вот то, что он видит - это реально. Профессор собрал все свое оставшееся сознание в один пучок и приступил к действию.
– Так. Кака-та така патологическая асимметрия на лице кажись не наблюдаацца. Это хорошо, хотя всяко бываат. Гм... Нет ли линеечки, может быть, померить надо б, размеры. Еще бы каку-та таку соломинку или трубочку что-ли... Подуть снизу может, бываат помогаат.
– Таварыщ Маленков, сходыте, распорядитесь. У Свэтланки... У Свэтланы Иосифовны в дэтской комнате навэрно остались эти прэдметы.
– Товарищи, я ручку свою могу разобрать, у меня китайская, - воскликнул тихонько Булганин. – Такая трубочка сгодится? Вот, сухая совсем... Чернила-то здесь – в канюле остались...
– Хараше! Но только пусть профэссор подует сначала тэбе в лыцо. Пэрестрахуемся на всякий случай, – сказал Берия.
Булганин, сняв и оставив ботинки под столом, осторожно подошел со своей трубочкой к Пенькову и принял соответствующую позу, чуть наклонив туловище вперед, а голову держа прямо, как швейцар в ожидании чаевых. Дрожащие пальцы его были перепачканы чернилами. Пеньков вопросительно посмотрел на Берию, но тот утвердительно кивнул. Оглядев предмет, Аркадий Георгиевич принял приблизительно такую же позу и, набрав внутрь легких побольше воздуха, сунул кончик трубочки себе в рот. При этом он закрыл глаза. И хотя внутри эта часть самопишущей ручки действительно была сухой, какие-то старые высохшие остатки чернил все же были на внутренней ее поверхности. Поэтому слюна профессора Пенькова, задев за стенки трубочки, слегка изменила свой прозрачный внешний вид и окрасилась в фиолетовый цвет. Почувствовав капли влаги на лице, Николай Александрович понял все, даже не увидев цвета брызг, и тут же лишился наличия лица, став похожим на одну из своих ягодиц, только с бородкой и мелкими крапинками фиолетового цвета. Его ручка и его идея! А если бы это было лицо Сталина? Еще неизвестно, не заподозрят ли товарищи его – Булганина во вредительстве. Перепугался пуще прежнего и профессор Пеньков, увидев результат предварительного эксперимента.
– Кака-то друга, видать, должна быть методика. С этим инструментом не то получаацца? Компликация.
Все удрученно притихли.
– Прэдлагайте, ну, – обвел суровым взглядом всех Берия после некоторой паузы.
Все стали оглядывать столовую, ищя что-либо подходящее для задуманной профессором манипуляции. Ничего, увы, не нашлось.
– Разрешите предложить, - приподнялся, наконец, со стула Микоян. – Там на кухне должны быть помимо прочих продуктов и сухие мучные изделия – простые наши отечественные макароны. Как вы считаете? Ведь в той же Италии, например, это продукт номер один. Даже Муссолини, я слышал, Гитлера угощал ими во время их преступных застольных сделок. Но, говорят, их макаронные изделия не имеют внутри себя пространства и они слишком тонки по сравнению с нашими. Где уж им добиться таких результатов, когда реакционный режим у власти. Наш же продукт, несомненно, ближе стоит к народу, отвечает его потребностям, и вообще, полезнее и качественнее во всех отношениях, ибо забота партии и правительства, особенно лично товарища Сталина, стоит во главе угла нашей гуманной и человечной политики и является одной из главных приоритетов, я бы сказал, одной из артерий, ведущих в общее русло огромной аорты – генеральной линии партии.
Все одобрительно и несколько облегченно поддержали это предложение.
«Господи, это невозможно!» – подумал Алмазов.
«Господи, этого быть не может!» – пронеслось в голове у Валентины.
Они долго смотрели друг на друга, ошарашенные и удивленные, и в течении этих минут менялись внешне, пока не стали снова юными, прежними, такими, каким расстались и потеряли друг друга когда-то до войны. Исчезало вдруг то время и пространство, что разделяло и держало их словно на разных полюсах. Затоптанные временем и войной чувства, словно размороженные солнцем спящие организмы, вдруг снова ожили и мгновенно заполнили их тела и души. И опять застучали, как прежде, усталые сердца, и кровь из темной превратилась в алую. Они узнали друг друга. Но через секунду все же появилась эта проклятая тень сомнения, и процессы омоложения остановились. Или просто захотелось помучить себя еще немного, быстро скроить необходимый театральный сюжетик, придумать роли? Ведь не может же быть их встреча такой вот простой – лоб в лоб.
– Ведь это ты... ты... – наконец беззвучно прошептала Валентина Васильевна, все еще стоя в дверях и держа тот самый поднос, что совсем недавно чуть не выронила из рук в столовой. Он и сейчас едва не выпал из ее белых рук. – Ой, простите... Что это я? Задумалась. Мне нужно было вам принести вот это. Вы, наверное, проголодались? Пожалуйста, здесь бутерброды. А это сухое вино, легкое. Или, может быть, крепкого чаю хотите, я могу сбегать. Только не спрашивайте ни о чем, я ничего не знаю. Возможно, вас отпустят скоро домой к вашей семье.
– Нет... я ничего... я и не тороплюсь вовсе. То есть... У меня нет никого.
– Нет никого?
– Решительно никого. Вы не волнуйтесь, я ни о чем таком, клянусь вам, не буду спрашивать, почему я, например, оказался здесь, обойдусь. Впрочем, догадываюсь. Но позвольте мне спросить хотя бы ваше имя?
– Зачем же вам его знать? Я вот сейчас уйду и возможно никогда...
– Как никогда? Нет, подождите. Нельзя... То есть. Можно, конечно, ваше право, но тогда... Господи, что мне надо сказать? А если я вас попрошу принести мне... ну хотя бы чаю, то вы ведь вернетесь?
– А вам Матрена Петровна его принесет.
– Ой, нет, я передумал. Не нужно Матрены Петровны. То есть не надо чаю. Я вот что... У меня такая болезнь, что я один не могу пить вино. Может быть вы со мной?
– Ну что вы такое говорите. Видите, ведь я же на работе.
– А я как врач вам разрешаю. Ну, немного, пригубите хотя бы... Это иногда того... полезно. Вон вы какая беспокойная, под каким-то напряжением. Нет, вам решительно нужно расслабиться и отдохнуть.
– Ах да, вы же врач, конечно, – засмеялась Валентина Васильевна. – Придется, что ли подчиниться? Ну, хорошо, уговорили. Я только чуть-чуть с вами посижу и уйду. Подождите-ка минутку, я принесу второй стакан и заодно посмотрю... Нет, ничего.
– Стойте... То есть, вы не обманываете? Придете, точно?
– Да приду же, успокойтесь.
Как только Валентина Васильевна закрыла за собой дверь, на Алмазова нахлынуло еще большее волнение. Он стал ходить по комнате, кусая губы, и даже хотел было броситься искать Истомину (он ее помнил как Жмычкину).
«Что же это такое, что мне сейчас делать, что-то надо предпринимать, а мы дурацкую игру какую-то ведем. И вообще что происходит, не случилось ли чего более серьезного, до лямуров ли сейчас, эгоист проклятый?!» – думал он, периодически останавливаясь и встряхивая головой, будто пытаясь сбросить остатки сна. Мысли его бегали из одного полушария в другое: то о непонятном своем положении, то опять об Истоминой и о неожиданной встрече с ней.
Валентина Васильевна шла по коридору тоже со странным выражением на лице. Глаза ее ничего не видели, щеки пылали, в движениях было что-то лихорадочное и механическое. Она взяла бокал из серванта и быстро удалилась, удивив своим странным и загадочным видом двух-трех работников Кунцевской дачи, которым попалась на глаза. Но в доме был переполох, лица других тоже были напряжены беспокойством, тревожным ожиданием, страхом, и ясность отсутствовала в глазах у многих. О ней быстро забыли.
Теперь в арсенале Аркадия Георгиевича была линейка – старая, школьная, заляпанная грязными отпечатками детских пальчиков Светланки, и прочими, в том числе чернильными, пятнами. Кроме того на столе стоял небольшой металлический поднос, на котором аккуратно были разложены дюжина макаронин разной длины и даже формы – не все были идеально прямыми. Зато внутри макарон не было чернил, это уж точно и не нужно было проверять.
– Каацца, особых изменений в каку-то таку сторону ухудшения не наблюдаацца, - заметил профессор, с крайней осторожностью померив линейкой каплю от нижней, висящей над ротовой полостью, ее части до усов, а также от усов до ноздри вождя. Перед этим он достал из внутреннего кармана красную записную книжечку с вытисненным на обложке портретом генералиссимуса. Сделал он это так, чтобы все присутствующие видели обложку. Затем он карандашиком расчертил пустую страничку для того, чтобы фиксировать динамику изменений. Запись первых измерений была сделана. Берия зорко следил за работой профессора, а тот остро чувствовал на себе этот прищуренный за стеклами линз взгляд, и сердце его билось с перебоями. С напряжением смотрели на таинство светила науки и все остальные присутствующие члены правительства.
– Ну что ж, попытаамся произвести каку-то таку ретрограцию мозгового вещества, – произнес Аркадий Георгиевич и со страхом посмотрел на Берию. Тот тихонько кивнул. Взяв одну средней величины макаронину, Аркадий Георгиевич снова подошел к Сталину и попытался найти подходящее положение, чтобы не задеть за вождя, не потерять равновесия и не плюхнуться отцу народов на колени под край стола. Проще всего было бы, конечно, произвести манипуляцию, лежа на столе, повернувшись на живот и приподняв голову. Но здесь имелись свои сложности, пришлось бы передвигать посуду и вообще, что бы подумал Сталин, если бы проснулся и увидел перед своим носом макаронину и лежащего на столе человека в белом халате с ней во рту. А профессор, по инструкции Берии, должен был, в крайнем случае, при малейших признаках пробуждения Великого Вождя исчезнуть мгновенно. Опробовав различные позы, Аркадий Георгиевич чуть озадачился. Легче всего было бы подуть на мозговое вещество сбоку, но этой процедурой нельзя было бы полностью достичь цели операции, то есть вернуть движение мозга точно в обратном направлении. Прочие всяческие изощренные позы грозили очередной неудачей с последующей катастрофой.
– Товарищ Маленков! – с некоторым нетерпением в голосе обратился к Георгию Максимильяновичу Берия. – Помогите. Ви можете поддержать нэмножко прафэссора.
Маленков вздрогнул и с мольбой поглядел на других товарищей, но те отвернулись от его взгляда. Делать было нечего. Он подошел к профессору сзади, обхватил руками его туловище на уровне нижней части живота, и прижал к себе, чтобы тот мог, согнувшись, проделать манипуляцию и при этом не упасть. Что-то совершенно неожиданное произошло с профессором Пеньковым. Ему вдруг стало как-то необычно хорошо от этого прикосновения. Тепло и что-то еще особое разлилось по всему телу, сконцентрировалось на уровне замка рук Маленкова и всей остальной площади соприкосновения их тел. О таком Аркадий Георгиевич боялся даже мечтать. И это происходит сейчас, когда нужно было сосредоточиться на ином, продолжать операцию по спасению мозгового вещества наимудрейшего из ныне живущих, а не думать об удовлетворении своих скрытых, признанных порочными потребностей, не мечтать о вдруг даруемых жизнью мелких легальных радостях, которые иногда возможны и в стране суровых законов – нравственных и юридических. Маленков тоже что-то непонятное почувствовал, но не на душевном уровне, а в основном на физическом. Его глаза расширились от удивления, щеки покраснели, но он не имел права расцепить замка рук и оторвать себя от Аркадия Георгиевича, ибо тот был уже в таком положении, в котором удержать равновесие без противодействующей силы тяжести было бы невозможно. Ну и, наконец, каковыми были бы последствия всего этого?
Итак, необходимая поза была найдена, макаронная трубочка находилась снизу под каплей мозгового вещества Иосифа Виссарионовича Сталина. Другой конец ее сжимали раскрасневшиеся от всяческих волнений губы Аркадия Георгиевича. Оставалось только надуть розовые щеки, осторожно дать ход движению воздуха и попытаться совершить невозможное. Первый же вылетевший навстречу Сталину воздух к ужасу всех обсыпал лицо и усы продолжателя дела Маркса, Энгельса и Ленина мучной пыльцой, слетевшей, очевидно, с внутренней поверхности макаронины. Берия зашептал грузинские проклятья и сжал кулаки. Справедливости ради надо отметить, что не так уж и много муки осело на усах вождя, но, однако ж, непредвиденная проблема заставила прекратить эксперимент. Слава богу, мука – не чернила, может, и сама собой слетит. Мозговая капля, кстати, отреагировала неким, возможно, даже положительным образом на произведенную манипуляцию, ибо какая-то часть ее будто бы дала ретроградный ход, вернувшись на опушку сталинских усов, что было подтверждено контрольным замером длины и даже ширины вещества. Данные были снова занесены Аркадием Георгиевичем в его красную книжечку. Несмотря на неудачу, некий блеск победителя отразился в его глазах. Но все же испуг доминировал.
– Однако с воздухом вылетаат кака-то така пыльцевая суспензия белого цвета, возможно растительного происхождения, например измельченное до пылевого состояния пшеничное зерно. А так вроде не высыпаацца ничего, я ведь проверил, переворачивал – нет, не высыпаацца. Вот, смотрите, если взять каку-то другу макаронную канюлю. Убедитесь, товарищи. Вот, видите – не высыпаацца ничего. А вот если подуть, то получаацца та же картина.
– Ладно, успокойтесь, – сказал Берия. – Ми вас нэ обвиняем, профэссор. Всю нашю пыщевую промышленность в рог сркючу, в мясорюбку брошю, цесное слово. Что за бэзобразие? Макарены нэ умеют правильные дэлать, обманывают савэтских людэй. И это должен кушять тоже товарищ Сталин. Вах...
– Ну что же Вы сами-то стоите, доктор? Садитесь, поухаживайте за дамой, раз уж уговорили ее нарушить советское трудовое законодательство, – почти кокетливо сказала Валентина Васильевна, то стреляя глазами в Алмазова, то резко опуская ресницы вниз. Что-то изменилось в ней, может быть чуть больше стало пудры на лице, аккуратно подкрашены заново губы, причесаны и перезаколоты волосы. Она уже успела снять свой фартук и оставила его где-то.
– Да, конечно, конечно. Прошу Вас... Вот, пожалуйста. Я даже готов предложить тост за...
– Ну что Вы задумались, будто испугались? Не бойтесь. За Него ведь нужно молиться, а не пить. А в наших тостах Он не нуждается. Так что Вы хотели сказать?
– Да, прежде чем что-то сказать, хотелось бы кое-что сначала спросить, – почесав затылок, сказал доктор. – Но ведь Вы так категорично запрещаете. Так не скажете все же, как мне Вас называть?
– Вот удивительно. И Вы даже не заметили, что сами-то пока еще не представились. Хотя, стойте. Теперь уж поздно знакомиться, не говорите ничего, я не могу... я не хочу даже знать. Давайте так договоримся, хорошо?
– Ой, виноват, действительно не представился, – заволновался Алмазов, подумав тут же, что оба они с большим приветом, особенно она: к чему вообще вся это детская болтовня?
– Извольте, но... Хорошо, хотя...
– Ну, вот и прекрасно. Меня зовут товарищ Икс, а Вас товарищ Игрек. Договорились?
– Куда ж мне деваться, как решили, так и сделаем. Понимаю, что в таких местах, – он обвел рукой комнату, снова ее оглядев, – одни только задают вопросы и приказывают, другие обязаны только отвечать на них и подчиняться.
– Ой, какие мы смелые. Не боитесь?
– Не знаю... Может быть... Но Вы ведь женщина, Вы не железная и Вы не жестокая.
– Ну, тут Вы можете ошибиться. Вот увидите, скоро я Вас начну допрашивать, истязать и мучить, пока не узнаю, что произошло в одна тысяча девятьсот... У нас там в подвале, кстати, куча скелетов. Все такие, как Вы. Это я их... Ой, подождите, Вы же хотели что-то сказать, за что мы будем пить лекарство, или мы что, не будем лечиться? Сами прописали мне выпить зелья. Я сижу тут с Вами, болтаю, а ведь там... Ладно, ничего, Он просто устал. Пусть они там как хотят... Итак, я Вас слушаю.
– Тост, чувствую, маловато будет. Придется, видно, как в «Тысяча и одной ночи» говорить и говорить всю ночь, рассказывать длинную без конца историю, чтобы Вы и не ушли от меня, и не убили или не отправили бы в подземелье отбывать наказание за... За то, что произошло в одна тысяча девятьсот...
– Все зависит от Вашего литературного дара. Вы вообще обладаете им или только врачевать умеете и больше ничего?
– Да я... да я... Лучший в мире сказочник.
– В этом я не сомневаюсь, – засмеялась Валентина Васильевна. – Ладно, выпьем за это!
– Нет, может, я неправ, – сказал Александр Анатольевич, поставив бокал на столик, - может это все бред, но я, иногда, вижу какие-то сказки что ли, они приходят помимо моей воли. Как говорится, я так вижу. Иногда. У меня, знаете, возникают во время усталости и после ночных операций какие-то картины в мозгу. Вот я сейчас закрою глаза и расскажу, что же я увидел такое. Сказочки бредовые начну рассказывать. Если Вам интересно...
– О да, еще как интересно. Ну?
– Это, знаете, всегда нечто странное и необъяснимое, даже мне – нейрохирургу. Бывают очень красивые картины, не только сказки. Ах, как жаль, что я не художник и не могу все это перенести на холст! Но я, учтите, глаз не закрою, пока Вы мне не дадите своей руки. Это будет залог. Иначе я буду думать, что Вы удрали, и начну подсматривать, а тогда какие уж картинки и видения, тем более сказки?
– Боже, какие таинственные и необычные вещи Вы говорите. Мне даже не хочется пока Вас убивать. Ну, допустим, я дам Вам руку, а вдруг Вам еще что-нибудь понадобится?
– О, дайте хотя бы руку!
– Ну ладно. Вам правую, или левую?
– У меня есть право выбора?
– Да, пока.
– Тогда левую.
– Отчего же не правую?
– Левая ближе к сердцу.
– Ах, вот как! Ну, хорошо. А что еще?
– Всего лишь маленькая просьба.
– Ну?
– Держите и Вы меня так, чтобы я не улетел, хотя бы чуточку сожмите пальцы. Ну вот, кажется все, осталось закрыть глаза.
– Что же Вы молчите, видите что-нибудь? Или это просто шутка? Дурите наивную женщину. Еще не известно, какие у вас цели в конце концов.
– Тсс... Сейчас... Началось. Совсем странная картинка. Горы какие-то, что ли. Отверстие или пещера. Какое-то невиданное пещерное существо выходит. Разумное оно или нет - не понятно. Видимо, оно ранено, умирает, попросту ползет, а не идет. Так, оно, кажется, направляется в лес. Оглядывается, чего-то боится, может быть, преследования. Вот лес, совсем дремучий, как будто сказочный, темный, густой. Деревья живые. Они хотят разойтись по свету, в разные стороны, но корни их не отпускают, держат на месте. Они стонут от этого, им ненавистно это вековое стояние. Существо пробирается сквозь чащу леса, ищет путь к свету. Где-то там уже маячит свет – конец темноты. Но что это? За лесом сразу обрыв, страшная черная бездна, а может быть вулкан, кратер – не могу понять. Возможно действующий вулкан, ибо он дышит, что-то извергается из его недр, дым или пар – не знаю. А это что? Птицы появились, черные, летают вокруг чудовища, нападают, клюют. То ли спасают – гонят назад к лесу, то ли... Не понимаю... Теперь вообще какой-то хаос появляется, водоворот, все смешалось, появились яркие цвета, как будто самоцветы или цветные стекла кружатся, как в калейдоскопе! Вот уже просто дивно и красиво, цветы невиданные и узоры мелькают. Все движется, но это уже не хаос, здесь есть какая-то логика. Но нам этого просто не понять, не осмыслить. Теперь я не только вижу, но и чувствую. Тепло... А Вы? Вы что-нибудь почувствовали? – спросил под конец Александр Анатольевич, открыв глаза, но не отпуская руки Валентины Васильевны. Но она как будто оцепенела. Сидела некоторое время молча, пока не встрепенулась.
– Только сейчас – да. Все, уже лучше. Стало хорошо, нет больше страха, и головная боль прошла. Интересно и здорово. Но где ж тут сказка? Подумаешь... Хотя все это мне напоминает... Вот это действительно странно.
– Вы о чем?
– Просто жаль, что Вы не увидели, чем эта история закончилась. А вот я узнаю...
– Не понимаю, как это вы можете узнать?
– А Вы меня подождите. Я скоро... Верните же мне мою руку, поиграли и хватит.
– Профэссор, ви в мэшок, который ваш коллега принес, заглядывали? Нэт ли подходящих инструмэнтов? – спросил Берия профессора.
– Никак нет, в основном каки-то таки режущие, колющие и пилющие инструменты.
– Нет, что ви, с этим нэлзя. Зачэм резать? Остановимся пока на той мэтодики, которая была уже прэдложена, с учетом нэдостатков. Какие, товарищи, будут предложения?
– Разрешите мне? – нерешительно поднялся вернувшийся на свое место Маленков. – Я вынужден заявить, что отказываюсь от дальнейшего участия в манипуляции в качестве противодействующей силы. У меня что-то со здоровьем... Будто бы сознание даже потерял во время... Чуть не уронил товарища профессора.
«Ах, сознание потерял!» – с восторгом повторил про себя Аркадий Георгиевич и с благодарной улыбкой взглянул в лицо Маленкову, но тот был слегка растерян и смотрел в основном на бутылку с коньяком. Пальцы его нервно теребили пустую хрустальную рюмку.
– Харашё, сидите пока, отдыхайте. Действительно, опасная сытуация. Но нам нужны тогда другие – свэжие мысли.
Тут поднялся с места Хрущев и предложил следующее:
– Дык, может макароны – того... Сварить и все тут, и мука уйдет при варке, и сгибать можно будет потом, как хошь.
– Именно, именно, – воскликнул профессор Пеньков. – Эта идея кака-то така свежая и перспективная! Ведь смотрите, товарищи, тогда получаацца, что можно направить воздушый поток даже по кривой, даже под углом.
– Разрешите уточнить, - попросил слова Булганин. – А вы уверены, что брызги воды, оставшейся в макаронах, не полетят на лицо товарища Сталина. Мы ведь уже научены горьким опытом, надо все предусмотреть, товарищи. И потом, надо ли макароны солить или это не имеет решающего терапевтического значения?
– Кака-то справедливость есть в ваших подозрениях, – ответил профессор. – Но однако ж я так понимаю, что горячая масса макаронной канюли остываат и просушиваацца одновременно как с наружной, так и внутренней поверхности этого так называемого оперативного инструмента. Другое дело – соус или кака-то така маслосодержащая увлажняющая жидкость. Она сохраняацца дольше, чем простая вода, не испаряацца. Насчет соли, каких либо исследований я не припоминаю, может кака-та и существует така диссертация по этой теме в научном мире, но сейчас не припоминаю что-то. Сказываацца возраст. Память не та уже.
Послали на кухню самого автора идеи – Никиту Сергеевича. Через некоторое время он вернулся, держа за ручки кастрюльку с небольшим, заместо крышки, дуршлачком, на дне которого лежали неподвижно, как мертвые глисты, несколько самых длинных макаронин, какие только нашлись в сусеках кухни Кунцевской дачи. Макароны были еще горячими, и от них шел пар. Пришлось подождать, чтобы вся влага испарилась. Кстати, пока варились макароны, Аркадий Георгиевич снова сделал контрольные замеры и результаты оказались, увы, неутешительными. Мозг двигался в нежелательном направлении, но, к счастью, пока еще держался на усах, вернее висел над раскрытой ротовой полостью Отца Народов.
– Ми уже научены быть осторожными, товарищи, – сказал Лаврентий Павлович. – Прежде чем подходить к товарищу Сталину, пэрестрахуемся. Патрэнеруйтесь, товарищ прафэссор, пращю вас. Никита Сергеевич, примите такую же позу, как у товарища Сталина, а ви, профессор, продэлайте планируемую маныпулацию, стоя сбоку на бэзопасном расстоянии.
Пеньков подошел с болтающейся макарониной к вернувшемуся на свое место Хрущеву, держа ее двумя пальцами перед собой, словно дохлую крысу за хвост. Затем он обернулся, чтобы сравнить позу Никиты Сергеевича с позой спящего Сталина и, наконец, сунул один конец так называемого оперативного инструмента себе в рот, лишь только чуть нагнувшись для удобства. Другой конец гнущейся в результате действия кипяченой воды макаронной трубочки он направил под нос испытуемому. Наконец он решился и дунул. Однако несколько скользкая от варки макаронина в результате силы действия воздуха выскользнула изо рта профессора и, не найдя другого места, закончила полет, свесившись по обе стороны ушной раковины Никиты Сергеевича - розовой, как у молодого поросенка и чуть покрытой белесоватой щетиной. Практически это был выстрел макарониной.
– Что же это, черт вазмы, получается?! Я начинаю тэрять тэрпение. Ну? Что ви на это скажете?
– Виноват, товарищи. Бываат получаатся, бываат не получаатся. Всяко бываат. Но есть одна кака-то така задумка. Надежда, так сказать, на успешное завершение. Необходимо найти каку-то таку оптимальную середину, то есть если одну часть, например, половину макаронной тубы, подвергнуть физическому воздействию кипящей воды, а каку-то другу часть оставить вне сосуда и соответственно изолировать от процессов температурно-жидкостной обработки, то в этой, оставшейся вне сосуда, части останется кака-то така первоначальная твердость и шероховатость, я бы сказал. В этом случае будут исключены всяки таки непредвиденные последствия, как, например, наблюдаемая только что нами потеря надежного сцепления между пальцами проводящего манипуляцию и поверхностью предмета, играющего в нашем случае роль оперативного инструмента. Така вот задумка у меня появивше... э-э-э... появилась.
– Ну что там, как обстановка? – спросил настороженно Александр Анатольевич, когда Истомина вернулась.
– Обстановка?.. Стоп, вы опять с вопросами. Забыли, где находитесь, товарищ Игрек? Вы уже и так получили слишком много привилегий, пользуетесь моей добротой. Пора с Вами что-то делать. Так что хватит мне Ваших психологических опытов и всяких там таинственных историй, которые Вы собирались мне всю ночь рассказывать... Меня Вы этим больше не задобрите. Так вот... Что это? Часы бьют... Странно, они уже давно не били, кажется, сломаны лет... Господи, что же происходит?
Валентина Васильевна посмотрела на свои часики и вздрогнула. Затем уронила руки и вдруг стала другой, отрешенной. С лица исчезла легкомысленность, оно наполнилось серьезностью и растерянностью. Она молчала с минуту. Затем медленно подняла голову и встретилась глазами с Алмазовым. В ее взгляде неожиданно появились и печаль, и любовь, и какой-то чудесный, нежный, будто материнский, свет. Алмазов, ошарашенный этой волшебной переменой, застыл, не решаясь шевельнуться, будто боясь потерять этот миг. Только сейчас Истомина, наконец, поняла то, чего не могла понять в течение всего вечера, шутя и пытаясь смеяться. Нет времени на глупые игры, на этот абсолютно неуместный флирт! Нет времени разбираться в ошибках прошлого. Она вдруг поняла, что жизнь ее подходит к какому-то рубежу, после которого все уже будет не так. Встреча с Алмазовым – это подарок судьбы, за который она уже заплатила. Придется оставить его по эту сторону черты. Подступают времена, когда многое вот-вот должно измениться. Перемены наступят в судьбе всей страны, и, в первую очередь, в ее личной жизни. Сколько осталось? Месяцы, недели, дни, часы или минуты? Время уходит. Можно ли что-то успеть, что-то предпринять? Последнее, что ей дано сейчас, здесь - это он, встреча с ним. И эта встреча останется, как и все остальное, в прошлом, не перейдя вместе с ней той красной линии. Неужели лишь одними воспоминаниями она будет доживать свой век в грядущей новой жизни, упрятанная и засекреченная, вдали от всех, не имеющая права на счастье? Получит ли она право жить вообще, если...
– Что с вами? Я что-то не так...
– Миленький, Сашечка, любименький мой! – бросилась совершенно неожиданно Валентина Васильевна к Алмазову и стала покрывать его лицо поцелуями. – О том, старом – не будем. Я знаю, там была какая-то глупость, какая-то идиотская причина, и поэтому мы расстались. Конечно, ты ни в чем не был виноват. Не мог. Невозможно. Ведь правда? Видишь, одной ночи всего и не хватило тогда нам, и может быть, все потекло бы иначе. Не нужно ничего, тебе не нужно объясняться и оправдываться. Я и сама все, в конце концов, поняла. Мой теперешний муж – он все так устроил. Любил, ревновал, скрипел зубами, глядя на нас. Что-то тебе про меня сказал, а мне про тебя, обманул в общем... А ты и поверил, глупенький студент. И я – новоиспеченнаясестра медсестра – туда же. Ты тогда вернулся в Москву и все – все пропало. Все! Тогда в моей-то голове поселилось самое, что ни на есть, глупое объяснение твоему неожиданному исчезновению - увы, не в твою пользу. Я думала, это поможет – сделать тебя злым гением. Придумала самый худший вариант и пошла мучиться. А потом, чтобы не умереть, и чтобы тебе, невинному, отомстить, я решилась... Не понимаю, как я могла выйти за него? Поняла, что потеряла все, что вернуть ничего уже нельзя. Разве он мне муж? Одно только слово муж и печать в бумагах. Думал, забуду, полюблю его, и правды не узнаю. Нет, не получилось! Подонок, он меня готов искалечить, чтобы подчинить себе, только и думает об этом, до сих пор. Мучается от бессилия своего, от того что нет власти надо мной. Да только молчит от страха, потому что боится... Его, – бросила короткий взгляд на висящий портрет Валентина Васильевна.
Она, вдруг остановилась, бросилась к столику и, налив себе в бокал вина, залпом выпила.
– Ты ведь видишь, я здесь, работаю, почти живу – рядом с Ним... Постели Ему стелю... Уже много лет. Сейчас Он там в столовой, уснул от усталости, а все ждут, суетятся. Ничего, проснется, думаю. Но только это начало конца – я-то знаю и вижу черту. Да ладно, к чему тебе это знать, увидишь, чем закончится. Тут все не так, как у вас, нормальных людей. Но если с Ним что-то случится, худо мне будет... Такая судьба. Все равно я молюсь на Него. Кричать буду, на грудь брошусь, если не дай Бог... Ведь Он спас меня от мужа, от его злобы и ревности, от побоев. Я здесь, как дома, под Его защитой. Пока Он жив. А после... Я и никто, я и опасный свидетель – все тут... Такие дебри, лучше тебе не знать... Прости, все так спуталось. Но ведь не было бы меня здесь, если бы мы тогда с тобой не потеряли друг друга, понимаешь? Все было бы иначе...
– Не надо, Валечка, успокойся, не терзайся... Я не допущу ничего такого... Мы будем вместе теперь...
– Боже, что ты говоришь, наивный студент? Знаешь ли ты...
– Ну, пожалуйста, не нужно мне ничего объяснять, – сказал с сильным волнением в голосе Александр Анатольевич. – Главное я понял – мы оба не виноваты. Конечно, глупо было тогда слушать чужих людей и верить злым словам. Но мы ведь были почти дети, ты помнишь? Такие обидчивые, неопытные и наивные. И нам нравилось страдать. Вот и дострадались...
– Да, Сашечка, да родной мой. Прости все равно. Прости, потому что вот это вот – комната, наша встреча – это тоже уже не сможет повториться! Это только сейчас – так звезды случайно сошлись. Ведь ты понимаешь, что я отдала свою судьбу всему этому, Ему... Грех жаловаться, я была всегда довольна своим положением, но теперь... Когда есть снова ты... Все переворачивается с ног на голову. Я поняла, как завязла, как попалась, какой подписала договор с судьбой. Ведь теперь я знаю так много такого, о чем никто не имеет права даже догадываться, даже думать, представлять. Нет, меня в покое не оставят, случись что. Миленький, эта встреча, эта комната – это все что у нас есть, все, что осталось. И скоро этому наступит конец. Почему мы сразу не бросились друг к другу в объятья? Целый час пропал. Скажи?
– Я и сам не понимаю. Мы снова юными сделались какими-то, вот и ошибаемся опять, делаем все вопреки здравому смыслу. Наши сердца, как и прежде, такие славные, чистые, наивные, но головы лишены какой-то логики и правильности. Но ведь, правда, еще не все потеряно?
– Вот что, Сашечка, – сказала Валентина Васильевна, кусая губы и оглядываясь на дверь. – Я не могу иначе... Или сейчас или никогда!
Александр Анатольевич не сразу понял, о чем она.
Гениальное творение и плод научно-практического эксперимента, проводимого профессором Пеньковым, рождалось на свет где-то на кухне Кунцевской дачи. Аркадий Георгиевич вместе с Хрущевым отправился в пищеблок, и там опытным работникам были даны необходимые инструкции для воплощения идеи, заданы требуемые параметры и прочие рекомендации. Появление на свет архиважного оперативного инструмента требовало времени – тех двадцати-тридцати минут, необходимых для варки макаронных изделий, согласно одному из рецептов «Книги о вкусной и здоровой пище» – той самой, что оснащена знаменитой цитатой Сталина о зажиточности нашего народа. Сам Орлов, комендант дачи, был назначен следить за точностью исполнения задания партии. Он по привычке не задавал вопросов, но что варилось в его собственной голове, глядевшей на все это – останется загадкой для истории. Хрущев, сопровождавший профессора, кое-чего перехватил на кухне, ибо почувствовал голод (а также жажду), а Аркадий Георгиевич активно и ревниво вмешивался в процесс варки макарон по его, заранее спланированной технологии. Так что Орлову и делать было нечего.
– Выбирайте, товарищи, каки-то таки самые длинные макаронные элементы. Температура воды должна быть кака-то така подходящая – сто градусов. Иначе кипения не бываат при более низких температурах. Только одна кака-то сторона макаронной канюли должна быть подвержена температурно-жидкостной обработке – либо левая, либо правая, не важно. Друга кака-то часть остается вне сосуда. Нужно каку-то изоляцию это части произвести, прикрыть чем-либо, а то, бываат, и пар тоже размягчаат твердые ткани. Хорошо закрываат от пара, к примеру, кака-та така пробирка или тому подобный сосуд. Хотя бы каку-то тряпочку можно было б использовать или полотенце.
– Не волнуйтесь, товарищ профессор, все будет как в часовой мастерской, – успокаивал взволнованного и красного от напряжения Пенькова невозмутимый комендант.
В течение этого времени по предложению Берии остальные члены комиссии решили подкрепить усталые нервные и прочие клетки, используя имеющиеся в наличии давно уже остывшие продукты питания и те, что изначально являлись холодными закусками. Логично было компенсировать прием холодной пищи горячительными напитками, что и было сделано. Вяло общались, периодически посматривая на спящего Генералиссимуса. Ничего хорошего не намечалось, мозговое вещество хоть и, слава богу, медленно, но все же стремилось оторваться и нарушить целостность гениального мозга, пока лишь каким-то чудом удерживаясь на усах. Видимо, мудрые мысли, а также обязанности перед партией и народом не давали этому случиться.
– Я вот думаю, товарищи, – стал размышлять Булганин, закусив выпитую до дна рюмку крепкой наливки бутербродом с икрой. Он стряхнул мизинчиком крошки с маленькой бородки, сглотнул, так что голова проделала некое вспомогательное движение, и продолжил. – Я думаю, сейчас, понятно, мы не имеем права информировать трудящихся об этих вот событиях, о проводимой в данный момент совместной, так сказать, операции партии и науки по спасению нашего общего будущего, ибо оно во многом зависит от знаний и опыта нашего Великого Вождя и требует немалых сил, чтобы поддерживать его мудрый разум. Но вот пройдут десятилетия. Сознание людей достигнет наивысшей точки развития, останутся в прошлом жалкие останки вражеской нечисти. И тогда, кто знает, появится возможность рассказать народу, какие сложные, почти боевые задачи приходилось решать нам с вами в это, казалось бы, мирное время, чтобы люди узнали правду о нелегких сражениях на наших собраниях, в закрытых кабинетах, даже в таких вот местах, как эта столовая или кухня, куда отправились наши товарищи. Ведь не только шашки и пулеметы – настоящая борьба, но и преодоление таких вот неожиданных для партии препятствий, барьеров и прочих критических ситуаций, кои встают у нас на пути к коммунизму. А то иные смотрят на наши портреты и думают, что вот сидят они там, языками чешут да челюстями работают, пьют да бутерброды с икрой кушают, а люди, мол, трудятся на стройках и спускаются в шахты. Нет, у нас тут посложнее руда добывается! Одна ответственность перед народом чего стоит. Вот и теперь – нам снова не до сна. Ищем путь, так сказать, выход на свет. А они там спят, думают все спокойно, все гладко.
– Ты, товарищ Булганин, бутерброд с икрой скюшал?
– Так точно, товарищ Берия.
– А свэт в конце тоннеля ты что, уже увыдел? Оптымист тоже нашелся. Гаварышь, как будто товарищ Сталин тэбе уже спасыбо успэл сказать.
– Но я не сомневаюсь, что решение найдется. Партия всегда находила выход из...
– Партией рукавадыт Сталин. А сейчас он нэмножко устал. Панымаешь разницу? Он бы тебе подсказал, что нужно дэлать.
– Понял, товарищ Берия. Я ведь просто хотел сказать, что наша задача – достойно выйти из этой, казалось бы...
– Падажди выходыть, они уже входят...
Да, это были Пеньков с Хрущевым. На металлическом продолговатом блюде, который торжественно внес в столовую Аркадий Георгиевич, нечто белело. Никита Сергеевич сразу же проследовал на свое место. Лицо его было красным, глаза виновато блестели, но на него никто не взглянул. Пеньков поставил посудину на стол, оглядел с гордой улыбкой плоды своей идеи и осторожно взялся за твердую часть одного из лежащих предметов – ту, что была изолирована от воздействия кипящей воды. Система эта напоминала нечто вроде хлыста, и Аркадий Георгиевич продемонстрировал всем присутствующим, насколько подвижна и податлива сваренная половина и тверда остальная часть, играющая во время демонстрации как бы роль ручки или палочки. Так что макарониной можно было поболтать, как плеточкой или флажком, держа за твердую и шероховатую половину. Хотя именно это свойство как раз не имело столь ценного и решающего значения в данном конкретном случае, а было важно лишь для того, чтобы все убедились в многообразии качеств и возможностях свежеиспеченного (скорее свежее сваренного), неизвестного доселе мировой медицинской науке и не имеющего аналогов оперативного инструмента. Профессор продемонстрировал, наконец, и то, как инструмент можно держать во рту – как папиросу или даже трубку – такую, как у Сталина. А это было важно для предупреждения непредвиденного осложнения – например вылета, подобного тому, что уже все имели возможность наблюдать, а некоторые даже почувствовать на себе. Держа инструмент в зубах, Пеньков даже руки отпустил и развел их в стороны. Макаронина осталась торчать изо рта профессора, а мягкая ее половина, чуть покачавшись как маятник, замерла, повиснув под углом в девяносто градусов. Впрочем, делать все это приходилось весьма осторожно, ибо зубы могли обломать кончик. Также существовал риск для самих зубов исполняющего манипуляцию. Но в данном случае эта маленькая проблема выходила за рамки государственных интересов и значения всей этой идеи. Экспериментатор также слегка потянул макаронину от себя, вернув руку на место, – зубы и твердость профессорских губ ее не отпустили. Вроде бы настал момент... Но нет, пока что не решились подходить к Сталину.
На сей раз в целях перестраховки Аркадий Георгиевич встал рядом с сидящим Анастасом Микояном, который весь напрягся, пытаясь найти позу, похожую на сталинскую. Глаза его, правда, не стояли на месте, а, как черные тараканы, носились по орбитам, еле успевая друг за другом – то содружественно, то врозь. Волосы в ноздрях шевелились, хотя пока еще никаких трубочек с потоками воздуха под носом не было. Что еще могло омрачить ход эксперимента? Казалось бы, все предусмотрено, и ничего не должно было случиться. Однако случилось. Слава богу, в соседних помещениях не оказалось животных собачьей породы, иначе вся свора, минуя охрану, прибежала бы сюда в столовую на свист, который раздался из макаронины, как только Аркадий Георгиевич начал опробовать инструмент. Берия, стоявший рядом с радиолой, механически схватил какую-то иностранную пластинку, мысленно желая ее запустить в профессора, но вместо этого стал обмахиваться ею, ибо покрылся весь испариной. От страха и неожиданности, Аркадий Георгиевич откусил-таки твердый кусочек макаронины и потерял ту самую хваленую надежную связь с остальною ее частью. Поврежденный инструмент тотчас упал под край стола на колени Микояну, а может чуть выше – на полурасстегнутую ширинку его штанов.
– Гдэ этот молодой врач? – взмолился Берия. – От нэмца и то больше было бы толку, цесное слово. Хватыт уже, мое тэрпение кончается! Ви что, нэ видите, прафэссор? Врэмя не стоит на мэсте. Это вам не вода в лэсном пруду. Оно бежит, как горный ручей – только впэред. Скоро вэсь мозг товарища Сталина прольется нарюжу, словно дарагое вино из прабытой вражеской пулей бочки, словно бэсценный коньяк из открытой бутилка, пэревернутой каким-то нэрадивым шутником.
– Нет, нет, товарищи! Не нужно никого. Сейчас, сейчас. Теперь уж точно все получится. Это, знаете ли, исключение имело место, случайность кака-то, редкая причем. Хотя такого как правило не бываат, но, оказываацца, иногда и бываат все-таки. Поэтому у нас заказана кака-то така дополнительная пара двухконсистентных макароноподобных канюль. Ведь этого ж не бываат, что такое вот раз и снова повторяацца. Попытаамся использовать альтернативу. А у нас, оказываацца, как я уже сказал, есть кака-то целая пара в запасе.
По крайней мере одна из двух оставшихся макаронин оказалась весьма неважной, ибо когда Аркадий Георгиевич проверил подвижность вареной половины и помахал ею в воздухе, она тотчас оторвалась от твердой своей части т отлетела, приземлившись на другое, тоже покрытое белесоватой щетиной, ухо Никиты Сергеевича, – приушилась? Прежде чем Берия что-либо успел сказать или, например, подпрыгнуть, в дрожащих руках профессора Пенькова оказалась третья – последняя макаронина. Он тотчас, не теряя ни секунды, подул в ее твердый конец и с облегчением констатировал, что никакого свиста не последовало. Берия остановился, ничего не сказал и не принял никаких действий, лишь тяжело вздохнул и занялся стеклами своих очков-пенсне.
– Ну вот, товарищи, я ведь говорил, что бываат посвистываат, бываат не посвистываат, всяко бываат. А еще бываат ломаацца и отрываацца – это тоже бываат. А бываат и не бываат таких компликаций.
Мысленно перекрестившись широким крестом, Аркадий Георгиевич шагнул навстречу двум судьбам-сестрам – своей собственной и судьбе всей страны. Он не слишком верил в успех операции, поэтому в его голове родился тайный план – вариант Б в случае неудачи. Для этого он незаметно провел еще один опыт и убедился, что через макаронину воздух можно не только выдувать, но и втягивать внутрь. И не только воздух. Главное – сделать это незаметно.
Оставив Александра Анатольевича, Валентина Васильевна не сразу пошла по коридору, а остановилась, чуть отойдя от двери. Она прижалась спиной к стене, закрыла глаза и сильно сжала ладонями лицо. Ее губы шептали:
– Мне повезет, обязательно повезет. Все получится. Господи, спасибо тебе за то, что послал мне Сашечку именно сейчас! Каюсь во всех своих грехах, но только прошу – сделай для меня это. Пусть засекретят, пусть сошлют хоть за Урал, имя поменяют, паспорт, но только оставь мне от него, от Сашечки, хотя бы это! И пусть будет рядом со мной его клеточка, его частичка – ничего больше мне и не надо будет. Он там ждет, бедненький, на что-то надеется. Но это все, на большее нет надежды. Уйду, притворюсь больной. А Саша ничего – переживет, может быть, и поймет. Господи, и написать-то ему нельзя...
Александр Анатольевич и радовался случившемуся, и сомневался в своем счастье. Причин для сомнений было предостаточно. Его Валечка – утерянная и вновь обретенная – находится в каком-то непонятном для него, простого советского человека, мире, окутанная паутиной неизвестных и недоступных для его понимания законов и правил. Что происходит, о каких договорах с властью, обязательствах и прочем она пыталась ему объяснить? Все смутно перемещалось в его воспаленной событиями этой ночи голове, то приобретая безграничные угрожающие формы, то теряя вообще какие-либо очертания. Есть ли возможность у маленького человека в такой ситуации не только требовать для себя счастья, но в принципе что-либо произносить вслух или даже шепотом, тем более влиять на события, иметь право отстаивать чью-то судьбу? Он взглянул на портрет Сталина и еще больше ощутил свое бессилие. Отсюда его могут вышвырнуть обратно домой – это в лучшем случае. И попробуй только вернись, чтобы вновь найти и увидеть снова свою Валечку. Это не завод, где можно у проходной каждый день поджидать любимую после смены, беседуя о том о сем с вахтером. Только бы вернулась! Надо же о чем-то договориться, особенно теперь, после того, что с ними произошло. Как быть дальше? В каком другом месте, подальше от всего этого можно ее увидеть? Но время шло, а Истомина почему-то не возвращалась. Если решиться и пойти ее искать по всему дому, то можно ведь и в шпионы угодить, а тогда – никаких надежд, даже если делать глупое и невинное лицо. Придется покорно ждать, что произойдет дальше. А что с профессором? Зачем он там им нужен? Почему не везут в больницу, если что-то... Господи, да что же это происходит? Нет, все так просто не закончится!
Про себя перекрестились и все остальные находившиеся в столовой члены партийной элиты, наблюдавшие, как профессор Пеньков стоял в полусогнутом состоянии с полусваренной макарониной во рту перед Вождем и Отцом всех народов. Сталин по-прежнему спал, сидя за столом, чуть согнув голову, посапывая через открытый рот, в который вот-вот норовила упасть капля его собственного мозгового вещества, свисавшая с усов. Другой, гибкий конец белой макаронной трубочки Аркадий Георгиевич профессионально подвел под каплю и, решившись окончательно, сделал осторожный выдох. Произошло некое движение капли, шевеление усов; неожиданно вздрогнуло и напряглось лицо вождя – возможно, от щекотливого воздействие воздушной массы, как если бы спящему человеку сунули в нос травинку или соломинку. Пеньков, не выпуская макаронины изо рта, в страхе отпрянул. К счастью, глаза Сталина все еще были закрыты, однако плечи начали, как будто приподниматься, а голова откидываться назад. Он весь будто привстал, набирая в легкие воздух через открытый рот, а на лице появилась гримаса – все признаки того, что Иосиф Виссарионович приготовился чихнуть во сне. Всем было понятно, что если это случится, то сон наверняка прервется. Так что у Аркадия Георгиевича не осталось возможности перейти от плана А к своему тайному плану Б. А он как раз собирался это сделать. Теперь же в течение одной секунды ему предстояло вылететь из столовой со скоростью фотонной ракеты, о которых в те времена, возможно, еще не имелось никаких особых сведений. Однако профессор вылетел из столовой именно так. Там, в коридоре его еще некоторое время успокаивали, давали выпить коньяку, чтобы снять крупную дрожь. Аркадий Георгиевич выпил коньяк как коктейль – через макаронную трубочку, которую все еще держал во рту, пока, наконец, не успокоился от действия коньячного напитка.
В момент вылета из столовой светила науки с макарониной во рту совершил полет со своего места также Никита Сергеевич Хрущев, вовремя оказавшись на ковре в позе танцора, скрестив руки на украшенной красными петушками груди и наивно приготовившись к гопаку. Остальные все сидели на своих местах, кроме Берии, которому ничего другого не оставалось, как пристроиться к радиоле, включить ее и быстренько поставить ту самую иностранную пластинку, которая в какой-то критический момент едва не вылетела из его рук, а до последнего момента исполняла роль веера.
Сталин действительно крепко чихнул. Перед этим, не поднимая век, он совершенно невозмутимо и спокойно достал из кармана галифе белый носовой платочек, выстиранный Матреной Петровной и аккуратно отглаженный Валентиной Васильевной, – чихнул и высморкался в него, тотчас вытерев тщательно свои усы. Он также невозмутимо, не глядя, сложил аккуратно мокрый свой носовой платок и отправил его обратно в карман. Только после этого он, наконец, медленно открыл глаза и в первую очередь взялся за трубку, которая попала в поле его зрения. Одновременно с пробуждением Иосифа Виссарионовича на всю столовую вдруг зазвучала знаменитая предтеча рок-н-рольной эпохи – пьеса Глена Миллера из кинофильма «Серенада солнечной долины». Деваться было некуда. Хрущев, обреченно вздохнув, задрыгал ногами и руками. Сталин сделал несколько хлопков в такт. Все облегченно вздохнули, стали смеяться и хлопать под музыку, сопровождавшуюся почти эротическими телодвижениями Мыкиты.
Эпилог
Валентина Васильевна как в воду глядела. В марте пятьдесят третьего все случилось. Видимо, мозговое вещество Великого Вождя не перенесло избытка великих идей и начинаний – дало трещину.
Почти сразу разогнали весь персонал Кунцевской дачи. Кого-то, правда, посадили и даже расстреляли. Иные сами на себя руки наложили.
Беременную Валентину Васильевну пощадили, но, увезя в неизвестном направлении, запрятали от всех. Ходили слухи, что отец ребенка – Сталин. Валентина Васильевна не имела права ни подтверждать, ни опровергать ни этих, ни других слухов и даже потом – всю свою оставшуюся жизнь – давать каких-либо интервью. Но той весной ей было все равно. Ее оставили в покое, и она ждала ребенка. К конце года она родила – появилась на свет очаровательная девочка. Никто не знает ее имени, но, скорее всего, ее назвали Александра.
Александр Анатольевич Алмазов пытался было разыскать Валечку, но вскоре оставил все попытки, снова уйдя с головой в работу.
На карьеру Аркадия Георгиевича вышеуказанный эпизод не повлиял никаким образом. Но он в своей жизни, в конце концов, все же стал академиком – сам всего добился. Да, кстати, вскоре после описанных событий в его кабинете появился портрет Маленкова.
