На летние каникулы меня с огромным чемоданом и нотной папкой отправили к бабушке и дедушке в Крым.
Какое счастье! Я в поезде! Одна! Без родителей!
Когда мама завела меня в купе, там уже находились две пожилые женщины. Я слышала, как они пообещали ей присматривать за мной, хоть что со мной может случиться, я же не маленькая, мне двенадцать, могу сама за себя постоять…Ну, да ладно, все родители перестраховщики.
В поезде мне понравилось всё: и отведенная мне верхняя полка, и чай в подстаканниках, и куриная ножка, которой меня угостили попутчицы, и мамин пирог и даже усыпляющий стук колёс «чучух, чучух, чучух».
После обеда в купе стало душно, и я вышла в коридор. За окнами быстро менялись пейзажи, и до ночи в голове собралась целая коллекция всевозможных картинок, которые двигались вместе с дрожащим вагоном, и каждая старалась найти своё место в моей ещё не переполненной памяти.
На симферопольском перроне меня ждали бабушка и дедушка, и через пять минут мы уже были возле их дома, который находился рядом с вокзалом. Уже на пороге их квартиры, я почувствовала запах моих любимых караимских пирожков. Если кто не знает – это настоящая вкуснятина. В общем, не дождавшись обеда, я с большим удовольствием уплела несколько пирожков и запила их прозрачным куриным бульоном, пахнувшим родным крымским домом, в котором прошло моё детство.
Игра на пианино занимала только час, а всё остальное время я слонялась по дому в поиске какого-нибудь занятия. Как-то раз я открыла верхний ящик дедушкиной прикроватной тумбочки, внутри которой лежал надорванный пакет с чистыми листами белой бумаги и коробка карандашей, от которых пахло свежим спиленным деревом. Мне разрешили перенести находку в гостиную. Я скатала мягкую скатерть с большого обеденный стола и аккуратно разложила на деревянной столешнице новенькие канцелярские принадлежности, которые, по непонятной причине, вызвали во мне вереницу новых, странно- волнующих чувств. Осторожно вытащив верхний лист бумаги, я начала рисовать. Первая линия получилась тонкой и прерывистой, как неотработанное стаккато. Нехорошо, нужно сильнее нажать на карандаш. Я попробовала ещё раз. Грифель проделал бороздку в бумаге. Нет. Так можно и дырку продырявить. Нужно натренировать руку, чтоб она была нежной и гибкой, как при игре на пианино, чтобы карандаш бегал по бумаге, как пальцы по клавишам. Но, как это сделать? Буду стараться. Ну, Вот! Каждая последующая линия получается уверенней и красивей. Совсем другое дело. Рука подчинилась карандашу, который будто ожил, и сам выделывал сложные сальто, создавая узоры из множества нитей, то тоненьких, как волосок, то широких и прямых, а то и разбившихся на мелкие штрихи, которые неслись, как угорелые, и улетали за край листа, словно балерины за кулисы. «Это, как играть этюды Черни, чтобы разогреть руки», - подумала я.
Через час бумага из половины пакета была изрисована вдоль и поперек «всякой ерундой», как охарактеризовал дедушка, плоды моих стараний.
Засыпая, я вновь увидела картинки из поезда и решила, что завтра непременно попробую их изобразить.
Утром мы с дедом куда-то ходили, что-то покупали, я целых два часа играла на пианино, потом помогала бабушке по дому, но чем бы я ни занималась, в мыслях моих постоянно возникали листы бумаги с замысловатыми переплетениями серых карандашных линий… После обеда во мне опять вспыхнуло вчерашнее трепетное чувство, вроде ожидания чего-то хорошего, может, осуществления мечты, а старый стол с разбросанными на нём каляками-маляками притягивал, как магнит.
Я взяла чистый лист бумаги, новый отточенный карандаш и спокойно, без вчерашней спешки сделала первый набросок.
На бумаге появились очертания местности, напоминавшей одну из тех, что хранилась в моей памяти. Рука двигалась всё увереннее, как будто проигрывала по нотам давно знакомую фортепианную пьесу.
В гостиную заглянул давний друг моего деда, удивлённо посмотрел на меня и, вдруг, подняв палец вверх, мгновенно исчез. Он вернулся через несколько минут, притащив огромный рулон плотной желтоватой бумаги, большую книгу и коробку от конфет, в которой оказались железные кнопки с плоскими набалдашниками и толстые палочки чёрного угля.
- Большому художнику большие полотна, - сказал он низким голосом и, весело подмигнув, принялся прикалывать развёрнутый рулон к стенке старого, продырявленного гвоздями и изъеденного шашелем шкафа, в котором дед хранил кляссеры с марками. - Вот тебе книжка, а вот и портрет, - он протянул мне старый том, на обложке которого золотыми буквами было отпечатано «Война и мир», а на первой странице я увидела чёрно-белую фотографию старика с одухотворённым лицом и длинной седой бородой.
– Его изобразишь - поклон тебе низкий. Любимый он мною беспредельно. Память мне будет. А ты работай, работай! Не отвлекайся понапрасну!
Старик ушёл, а я стала думать, как же мне осилить такую работу. Это ведь не этюды Черни и не фортепианные пьесы. Это настоящая симфония, в которой звучат все необходимые инструменты, от самой нежной флейты до фанфар, где точный взлёт дирижёрской палочки сделает произведение бессмертным, а нечаянный - предаст забвению...
Рассуждая обо всём этом, я вновь испытала то знакомое и, уже ставшее желанным, чувство. Я слышала о нём давно. Но только теперь, когда оно посетило меня, я вправе назвать его вслух - Муза. Как странно. Муза. Музыка. Я подумала, что искусство живое, единое, только выглядит по-разному. Как будто маску надевает. То в живопись превратится, то в музыку, то в балет или поэзию. Но сущность его одна: вывернуть душу человека наизнанку, чтоб открытая была для любой красоты, для любой печали и для горя и для радости и для бурного веселья.
Я взяла уголь и подошла к шкафу. Рядом на стуле лежала раскрытая книга с портретом писателя. Собравшись духом, я сделала первый штрих. Начало фразы. Рука с углём побежала по бумаге вверх. Две октавы. По кругу и назад. Вниз. До самых басов. Закончен контур бюста. Глаза. Глаза тёмные. Смотрят исподлобья. Затушевать. Нет. На пол тона светлее. Ещё пол тона. Здесь сплошные полутона. Какая музыка света. Тень скачками. Квартами. Квартами. По всей левой щеке. Углы губ опущены. По секунде с каждой стороны. Под усами. Вьющаяся борода. Спадает хроматической гаммой. До самой груди. Седая. Пианиссимо. Свет растворяется. Рисовать осторожно. Чуть прикасаясь. Левый край стереть рукой. Руки чёрные от угля. Неважно. Подняться на две терции вправо. Уголь ласкает бумагу. Как трели в верхнем регистре. Напряжение нарастает. Сильнее надавить на уголь. Крещендо. Чёрная тень за головой. Форте. Ещё бросок вправо. Линии быстрые. Чёткие. Резко вправо. Штрихи грубые. Короткие. Энергичные. Фортиссимо. Заключительный аккорд. Конец. Уголь треснул и раскрошился. Руки опустились. Все!
Обессиленная, я повалилась на диван. Долго смотрела на потолок, но ничего не видела и ни о чём не думала. По всему телу разлилась нега. Нирвана. Ощущение невесомости. Ещё одно новое, ни с чем несравнимое чувство. Не хочу упустить. Пусть длится вечно. Я, наверное, задремала... С трудом поднялась. С опаской глянула на шкаф. На меня пристально смотрел мудрый седовласый старик и как будто беззвучно говорил:
– Поздравляю! Сегодня ты познала момент счастья.
Я раскинула руки с желанием обнять весь мир, и вдруг услышала низкий мужской голос: Дерзай! Ищи! Твори! И сбудутся мечты!
На пороге стоял симпатичный сосед и, радостно улыбаясь, тихо похлопывал в ладоши.
