ПОДВОРОТНИ
Бывалая кошка в парадном
Моё игнорирует «Брысь!».
Твои подворотни, Саратов,
Какие скрывают миры!
Тут пить на балконе прекрасно
Со старым поэтом портвейн,
Где тополь дворовый и рясный,
И пух – сединой в голове.
Тут в сказки нисколько не верят,
Они тут и были всегда,
Здесь странные старые двери
Ведут иногда в никуда…
Какая выходит алкашка
Принцессой босой на крыльцо!
Не страшно, мой милый, не страшно,
Четыреста лет – молодцом!
Щербат, неумыт, непричёсан,
А всё же родной до слезы!
Чуть-чуть по-татарски раскосый,
Слегка по-цыгански глазлив,
Сноровист, нахрапист, азартен,
Наивный ты мой ротозей!
Твои подворотни сказали
Мне больше, чем целый музей.
Ты жареной пахнешь картошкой,
Ты тиною волжской дохнёшь,
Ты голубю хлеба накрошишь,
Ты спрячешь в колдобинах дождь,
И глядя в витрину пекарни,
По-своему шаркнешь ногой:
«А всё же гляжусь я шикарно!
А всё ж я ещё ничего!»
Пойдём же по улочкам топать,
Здесь Разин живёт за углом,
И с чем рифмовалась «Европа»
Здесь шутят с усмешкой незлой.
Здесь грубо, но честно похвалят,
Тут ласково вам нагрубят,
Здесь воображают рояли
Гармошками ночью себя.
Тут проще, когда ты нелепый,
Яснее, когда подшофе,
И носится прошлого пепел
Меж столиков в новом кафе.
Бывалая кошка в парадном:
Поглажу, какое там «Брысь!»…
Твоих мне америк, Саратов,
За целую жизнь не открыть…
ИГРА В СОЛДАТИКИ
Пахнет в апреле бурьянами
Свежими, новыми, рьяными…
«Сашка, уж ты мне заплатишь-то!» –
Слышится в старом дворе.
Круто симбирская улочка
К Волге сбегает, сутулая,
Дети играют в солдатиков:
Есть тут на что посмотреть!
«Вот вам мои гренадёрские –
Сильные, бравые, рослые –
Выйдут в каре с командирами
В травы лихие полки!»
«Ты не бахвалься, Володенька!
Пушка моя за колодою
Прячется непобедимая!
Знаем, видали таких!»
Вот оловянная конница
За фуражирами гонится,
Где-то на флангах застрельщики
Выйдут в герои сейчас!
Крепостью стало корыто им,
В травах солдаты убитые:
Смотрят на небо апрельское
Точки рисованных глаз.
«Сашка, нечестно, неправильно!» –
«Вовка, счета у нас равные!» –
Спорят азартно противники,
Будто Мюрат и Даву.
Батюшка глянет с усмешкою
И на крыльце чуть помешкает,
Скинуть сюртук и ботинки бы –
И к сыновьям на траву!
Дремлет симбирская улица
Волжскою рыбиной снулою,
Квохчет соседская курица,
Пахнет далёкой грозой…
Меж молодыми бурьянами
Братья играют Ульяновы…
Ветер пронёсся над улицей
И распахнул горизонт…
ГЛУХОЗИМЬЕ
...И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег...
Э. Багрицкий «О Пушкине»
Февральский снег невесел, обреченный,
уже не ждёт рождественских шутих.
Он строг и сух, суровый и почтенный,
он глухозимье в душах воплотил.
Февральский снег не ведает иллюзий:
за февралём всегда бывает март.
Он нездоров, одышливый и грузный,
он неизбежно – лёд, капель и пар.
На Мойке – грязь, смятение и слёзы,
и конских яблок терпкое амбре...
Зима дряхла, её почтенный возраст –
в кострах всю ночь он продолжал гореть.
На Мойке снег подмётками затоптан,
сюда следы стекаются, бурля.
Они – не речка, их могучий ропот,
он – будто море, не охватит взгляд...
А бег саней неизмеримо лёгок,
а ведь весна была – рукой подать!..
Но Петербург толпу раздвинул строго
и объявил: «Он умер, господа...»
СТАРОМОДНОЕ
Она словам не верит никогда,
и ищет всё каких-то подтверждений.
А у меня в полях – вода, вода,
и для неё венки стихотворений.
Она так смотрит, будто не поймёт,
а тот ли я, каким я ей кажусь-то?
А я ей напридумывал имён
из ветра, моря, нежности и грусти.
Слова, конечно, зыбкий капитал.
Но что имели, то к ногам бросали,
к ногам любимых мы во все века,
и ленты слов вплетали в волоса им.
Слова любви не прячут в темноте,
и мера ей – не золото в талантах,
её хранит покой библиотек,
там фолианты, а не бриллианты.
Так вот и я – богат одним стихом,
черчу строкою острова сокровищ
и их бросаю ей к ногам легко:
всего-то слово, и на всё лишь слово.
РОМАН
Начни меня снова, как книгу, как старый роман,
в страницах моих цветы пересохшие сжаты.
Возьми меня там, где о прошлом вздыхают тома,
среди сувениров, которые выбросить жалко.
В кругу ночника ты на литеры эти взгляни:
они слеповаты и краской давно уж не пахнут.
Но пальчиком ты по странице веди сверху вниз,
тут в строчках моих затаились восторги и страхи.
Впечатаны тут и следы наши в пущах лесных,
и давних дождей заполошные звонкие струи,
и сны о тебе, беспокойные сладкие сны,
и то, как тебя бесконечно и больно люблю я.
Скрипуч корешок и вот-вот отвалиться готов,
неважный издатель меня как попало проклеил,
но этот роман – он пронизан идеей простой:
я только любить тебя в этой Вселенной умею.
Я годы и годы всё ждал тут на полке тебя,
ладоней твоих – чтобы им без сомнений отдаться,
Как старую книгу тревогой полночной губя,
придёт самый главный и самый любимый читатель.
А дальше… Пусть свалка, контейнер, зима…
Пусть в макулатуре я где-то случайно истлею…
Начни меня снова, как книгу, как старый роман.
Я быть для тебя лишь на свете на этом умею.
