Лучшему танкисту Второй мировой войны Иону Лазаревичу Дегену
День рождения
Остров был длинный, похожий на зеленый стручок фасоли. Вдоль его левого берега проходил главный фарватер реки, а мимо правого, заросшего старыми густыми вербами, тянулся неширокий рукав-протока — начало большой дельты.
Остров безлюдный. Только на противоположных концах, где высокий берег разрезал воду реки на два русла, и где снова вода сливалась, в густой тени верб прятались палатки. И кому-то из проплывающих мимо могло показаться, что остров — целый материк, где жизнь только-только зародилась. И те, кто живет на верхней оконечности, ничего не знают о живущих на нижней.
Июльское солнце только-только перекатило через небесный перевал и сеяло жару. Небо было пустым, выстиранным. Даже большие белые чайки, лениво кружившиеся над водой, казались случайными пришельцами с небесной вышины. Ветра не было. И речная гладь, как огромное стекло, отражала солнечный свет, подмигивая случайными бликами. Иногда пробегала по реке моторная лодка. Волны от нее лениво накатывали на песчаный берег острова, сладко облизывая желтый песок.
Из-за южного поворота реки на фарватер вышел белый «Метеор». Принялся мигать левой отмашкой. Ему сверху ответила вспышкой «Ракета». Они разошлись левыми бортами. «Ракета» соскользнула в узкую протоку и, надрывно гудя винтами, помчалась точно в зеленом тоннеле, оставляя за собой белый бурун. А он, пенный, угасая, расходился по сторонам крутыми валами. Волны от «Метеора» и «Ракеты» сошлись друг с другом непримиримо и покатили вместе к берегу острова.
На островной песок была вытянута деревянная лодка.
Первая волна ударила ее, залив корму, а вторая и третья подкатили под черное брюхо, ловко подбросили и по-воровски поволокли на стрежень.
Из большой выгоревшей палатки выскочил худощавый седой мужчина лет шестидесяти. Подворачивая на ходу штанины черных брюк, сбежал к воде, вскочил босыми ногами в реку, ухватил уплывавшую лодку за нос и поволок обратно.
— Разбегались тут! — недовольно буркнул он себе под нос. С большим трудом затянул посудину на песок и стал выпутывать из горы веревок, что лежала на дне лодки, якорь.
— Чем занимаешься, Леонид Арсентьевич? — услышал он голос от реки.
Обернулся, и недовольная суровость на худом загорелом лице сменилась радостной улыбкой. И крикнул в ответ:
— Хо-го-оу! Евгений Адамович! Приземляйся! — Бросил на песок якорь. Полез в воду, схватил за нос маленький каючок, на котором приплыл гость, и потянул к берегу, точно заводил лошадь в денник. — Это здорово, что ты прилетел! А то я совсем заскучал. Гес сегодня не работает — течения нет… и рыбалки никакой. И Татьяна с самого утра в Крынки подалась. Словом даже не с кем перекинуться.
Человек в каючке был одет в светлую безрукавку и соломенную шляпу. Руки сильные, покрытые белыми густыми волосами, отливали крепким загаром. Он бросил на дно весло, встал на колени, перекинул через борт левую ногу в резиновом сапоге. Потом, ухватившись за борт, перенес через него правую, которая заканчивалась культей.
— Это что с тобой такое? — растерянно спросил Леонид Арсентьевич. — Я тебя с пеньком никогда не видел?
— Хорошо тому живется, у кого одна нога, — весело пропел гость и пошел на берег. — Так, кажется, пели после войны?.. Тому пенсия дается…
— И кое-что не трется… — подхватил Леонид Арсентьевич.
— И не надо сапога.
Они обнялись.
— Протез совсем поизносился, — объяснил Евгений Адамович. — Уже тридцать лет как я его прикручиваю… Корда последний раз в области проверяли… отросла ли нога — пообещали новый. Сказали, что аж немецкий… На неделе ездил слепок делать… Когда-нибудь дождусь. А я пока по старинке на пеньке бегаю, как баба Яга на метле…
— Только у нас… — рассмеялся Леонид Арсентьевич. — Немец ногу оттяпал, а теперь протезы присылает. Цирк да и только… — и искренне посочувствовал: — Совсем же неудобно…
— Неудобно тому, у кого две ноги, — засмеялся Евгений Адамович. — Как рыбалка, товарищ полковник?
— Да какая рыбалка в такую жару, Женя? Сегодня с трех утра до восьми сидел на реке с покатком? Ни одой поклевки. Вся рыбалка — четыре плотвички и один подлещик
— Ну, тогда держи. — Гость запустил руку в кокпит своего каюка и достал черно-серебристого судака килограмма на четыре.
— Это… с каких заслуг? — растерянно спросил Леонид Арсентьевич.
— Я же так просто не езжу, товарищ полковник. Я к твоей жене. Где Татьяна Лукьяновна? Судак — в качестве борзых щенков.
— Что случилось?
— Внучка всех довела. Эта дура-мамаша, сама медучилище закончила, а из пятимесячного ребенка сделала какого-то кролика. «Теперь кормят по-другому! Модно!» — говорит… А дитё что не съест — всё назад.
— Эпидемия какая-то, — настороженно предположил Леонид Арсентьевич. — Сегодня Боцман… Лукич в девять утра свой авианосец подогнал. Пожаловался... У него внук — тоже все назад. Татьяна к нему поехала… Теперь — ты.
— Когда обещала вернуться?
— Кто знает? Она к кому поехала? А от Боцмана так быстро не возвращаются. Обещал к обеду.
— Тогда давай что-то будем делать с судаком… Эта рыба жары не любит.
— Сам поймал?
— На перемет.
Леонид по-молодецки, не скрывая почти ребяческую радость, поднялся на берег и вернулся с большим ножом и кастрюлей.
— Давай пополам, — предложил Евгений Адамович. — Из головы и хвоста — уху, остальное — на сковородку...
— Ты чисть, а я — лук и картошку, — согласился Арсентьевич. И пошел в лагерь.
Гость ловко разделался с судаком. Тяжело поднялся на крутой двухметровый берег, толкаясь культей, как клюкой. Поставил на стол кастрюлю с кусками рыбы. Сам уселся на скамейку рядом.
— Не очень торопишься? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Какая спешка? — ответил озабоченно Евгений. — Специально ехал — буду ждать…
За ближними кустами ежевики замелькала фигура человека.
— Кто-то идёт, — заметил Евгений Адамович.
Леонид посмотрел в сторону кустов, подслеповато прищурив глаза, и недовольно пробурчал:
— Несет же нелегкая. Сейчас будет водку в рот всем пихать… — Отложил нож и не дочищенную луковицу. Отер руки о полотенце и, обернувшись на шум тяжелых шагов, весело сказал: — Какие гости к нам!
Подошел грузный старик лет семидесяти в зеленой камуфляжной безрукавке, над правым нагрудным карманом которой был приколот набор из четырех рядов орденских колодок. Серые тренировочные брюки сползли и болтались под большим животом, который, казалось, вот-вот вывалится из зеленого матерчатого мешка. Маленькие, глубоко утопленные темные глаза на большом круглом лице походили на два одиноких гнезда береговушек. Он благодушно улыбался. В руках держал тряпичную сумку.
— Что такой веселый, товарищ генерал? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Ты чего, забыл? — обиженно ответил толстяк. Присел к столу. Вынул из сумки бутылку коньяка «Каховка» и выставил на стол. — День рождения у меня сегодня. Стаканы давай!..
— Поздравляю! — радостно воскликнул Леонид Арсентьевич. И добавил, указывая взглядом на Евгения Адамовича — Вот, знакомься, товарищ генерал… Это директор школы в…
— Мы знакомы, — ответил лениво тот. — Ты будешь пить, Полмаресьева?
— Меня зовут Евгений Адамович, — поправил директор. — А вас?
— Как будто ты не знаешь, — буркнул толстяк недовольно. — Давай… за день рождения!
— Может, подождешь, Пахом Демидыч? — попросил Леонид. — Уха через полчаса будет.
— Ну, по маленькой для начала, — продолжал настаивать Пахом Демидович. — И закусить чуток.
Леонид Арсентьевич запустил руку под стол и выставил три граненых стакана. Сбросил полотенце с угла стола и подтянул на средину тарелку с кусками хлеба.
Генерал отвернул на горлышке бутылки металлическую пробку и налил коньяк.
Они чокнулись. Пахом Демидович выпил, а Евгений и Леонид только пригубили.
— На реке был, видел, что Боцман у тебя утром швартовался. Когда обещал вернуться? — спросил генерал, занюхивая хлебом. — Твою жену на палубе видел…
— Татьяну к больному внуку повез, — ответил Леонид Арсентьевич, забрасывая в кипящую воду картошку. — Обещал к обеду привезти. Тебе он зачем?
— Я ему огурцы заказывал. Гостей же нельзя одной водкой кормить.
— Быстрее смотаться в город, — заметил Леонид Арсентьевич. — На базаре огурцов полно.
Но толстяк не прореагировал на замечание.
— А сколько стукнуло бывшему генералу? — спросил Евгений Адамович.
— Бывших генералов не бывает… Как и разведчиков. — Пахом Демидович налил себе коньяк, ударил дном стакана по венцам двух других и выпил. — Семьдесят два…
На плите нервно застучала крышка на кастрюле. Леонид Арсеньевич стал закладывать рыбу.
— Сало не забывай, полковник, — заявил толстяк.
— А как же без сала?..
— И чеснок…
— Ну, Демидыч, ты совсем меня за неумеху держишь, — улыбаясь делано, сказал Леонид. — Ты уже двадцать лет на этом острове мою уху ешь, а все учишь…
— Не правда, не двадцать.
— Как не двадцать? Я же тебя сюда привез в шестьдесят первом, — заметил Леонид Арсентьевич и указал на дальнюю вербу, которая нависла над водой, готовая упасть. — Вон там твоя палатка стояла. Забыл, товарищ генерал?
— Значит, не двадцать, а девятнадцать, — стоял на своем генерал. — Сразу после Гагарина приехали.
— Гостей много позвал? — Леонид Арсентьевич выставил на стол глиняные миски, бросил в них деревянные ложки и принялся разливать уху.
— Человек двадцать.
— Будет весело…
— А с чего скучать? Ну, давайте выпьем. — Генерал пододвинул к себе парящую миску. — Уха из чего? А то я из щук не люблю.
— Судак, — ответил Леонид Арсентьевич.
— Так ты же судаков не ловишь.
— Евгений Адамович привёз. — Леонид Арсентьевич взял бутылку, налил в стаканы. — Ну, давай, товарищ генерал, за твое здоровье. Сколько тебя помню — ничто тебя не берет…
— Завидуешь? — спросил Пахом Демидович и выпил.
— Есть немного, — улыбнулся Леонид Арсентьевич.
Ели молча.
— Что ты, полковник, умеешь варить уху, это надо признать, — сказал генерал. — Подлей еще. — Протянул пустую тарелку к лицу хозяина. И, принимая полную, добавил: — Вот помню одну бабенку… Она такую уху справную на Дону варила. И тоже из судаков. Вкус до сих пор на языке…
Он налил себе коньяк и выпил.
— А когда же ты, Демидыч, на Дон успел смотаться? — спросил Леонид. — Я тебя каждый день на реке вижу.
— Это в сорок втором было. Штаб армии перебазировали на левый берег… Вот только станицу не помню…
— Может, Вешенская? — спросил школьный директор, хлебая уху.
— С Шолоховым я не пил. А мог бы, — с нескрываемой гордостью сказал генерал. — Он один раз к нам в Политуправление фронта приезжал… Но это в сорок четвертом… Ждали, готовились… Ведь орденоносец! Большой человек, хоть и полковник… Стол накрыли что надо. У этих сучих фрицов… у каждого свой дом. А подвалы бутылками мозельского забиты от пола до потолка… Пробовали мозельское? — Генерал снова налил себе и выпил. — А Шолохов командировку в штабе отметил и к Рокоссовскому побежал…
— Заговариваешься, Пахом Демидыч, — сказал Леонид Арсентьевич. — Говорили про уху.
— Ну, расселились мы по хатам… Мне досталась девка… Не девка. Баба лет сорока пяти… Добрая, сиськастая. — Генерал растопырил пальцы, точно взвешивал что-то.
— А тебе сколько было?
— В сорок втором?.. Тридцать три…— Пахом Демидович задумался и поправил себя: — Нет. Тридцать четыре.
— И уже были генералом? — спросил Евгений Адамович.
— Нет. Полковой комиссар. Заместитель начальника Политотдела армии… А перед тем был заместителем в Политотделе корпуса…
— А на человеческом языке это что? — спросил Евгений Адамович. — Капитан, майор?
— Капитан!?.. — возмутился Пахом Демидович. — Полковник!… Так вот, бабенка каждый вечер судаков готовила. То их изжарит, то напарит… А со сметаной судак получше всякой там осетрины. Где брала — не знаю… Умела перед командиром ходить — обзавидуешься. — Он снова налил себе. — Я за себя сам выпью. От вас толку никакого… И за Христю! — И выпил.
— Это хозяйка? — поинтересовался директор.
— Ага, — Генерал принялся есть. — Утром я лежу еще на кровати… А Христя уже у печи. Шанежки настряпает… И со сметаной… В обед борщ из тушенки, а вечером обязательно жареный судачок… — Лицо его излучало счастливое удовольствие. — Про ее мастерство в Политотделе пронюхали и давай по вечерам ко мне заглядывать… Ну, не выгонишь боевого товарища… А ночи там в июле, не то что здесь. Серебрянка… А звезды… Тут мелочь, что та верховодка… Выйдешь покурить… Тишина… Хоть кто какую мину бы кинул с неба. — Он посмотрел на Леонида и с упреком добавил: — Даже твои «Юнкерсы» и «Фокеры» мимо пролетали…
— А фронт далеко был? — спросил Евгений Адамович.
— Километров пятнадцать… На правом берегу.
— Тяжелая война у вас была товарищ генерал, как я погляжу. Чем занимались?
— А в политотделе дел всегда невпроворот. Собирали политбойцов и младших комиссаров… человек по двадцать. Читали статьи товарища Сталина. Передовые статьи из «Правды» и «Красной звезды». И каждому надо вдолбить, что комиссар и политработник — это главный человек в армии. Что он всегда должен быть среди солдат… И всегда первым в бой… Учились как положено по двенадцать часов … И так две недели. Потом другие приходили… А народ туповатый. Кто-то только-только читать выучился… А ему надо до ума довести слова Ленина… «Империализм и эмпир…» — Генерал запнулся и тут же поправился: — Эмпириализм…
— «Материализм и эмпириокритицизм», — подсказал Евгений Адамович.
— Сейчас это уже никому не надо… А тогда без этого никуда… — Он протянул пустую миску Леониду Арсентьвичу. — Ну, подлей, полковник, еще… От твоей ухи память молодеет, как от лекарства.
Генерал взял полную миску, поставил перед собой, расправил плечи и тяжело выдохнул.
— Все равно осилю. — Налил себе коньяк и выпил.
По реке промчалась «казанка», переполненная людьми.
— Народ ко мне побежал, — сказал Демидович и нервно спросил: — Когда Боцман обещал вернуться? — И не дожидаясь ответа, заговорил: — А вот когда за Волгой стояли… нам совсем хреново было. Только тушенка американская и сардины в баночках. От них уже тошнило… А хочется настоящей рыбы. Особенно зимой без нее больно. Без речной… Под обстрелом по льду кто ловить будет?.. Иногда крепко припирало. Я даже два раза машину посылал на Урал за рыбой. Там мужики из-подо льда лихо ее таскали…
Пахом Демидович снова налил себе. Выпил и радостно сообщил:
— А морская совсем тьфу! — Он плюнул себе под ноги. — Смердит… Живу у моря, а сюда за рыбой езжу… — Взялся за бутылку. — А Христя готовила все равно здорово…
— Опять Христя? — спросил Леонид.
— Почему — опять? — удивился генерал.
— На Дону — Христя, за Волгой — Христя.
— Так это одна и та самая, — он выпил. — Как отходили к Сталинграду, я ее с собой взял. Дел по горло, готовить некогда. Из общего котла я не привык… А с ней сытый и без вшей… Чистюля была…
— И что с ней? — спросил Евгений Адамович.
— Не знаю. Когда было?… Меня приказом Ставки к Ватутину на Политуправление фронта переназначили… Заместителем… Кому-то досталась… А вот день рождения свой во фронте у Ватутина я запомнил на всю жизнь. Других таких не было после… — Генерал пододвинул к себе тарелку и продолжил есть. — В сельской школе… Бывший барский дом… У нас один интеллигент в штабе служил. Он говорил, что это бальный зал… Человек пятьдесят было за столом… Николай Федорович директиву ноль четырнадцать прямо тут и подписал… Как сейчас… Он тост говорит, а тут делегат связи из Ставки с бумагами…
Генерал выудил из ухи кусок рыбы и принялся ее жевать. И точно вспомнив что-то важное, сказал:
— И солнце палило тогда, как и сейчас, хоть гимнастерку выкручивай… Пот льет…
— Дождь идет, а мы скирдуем, — сказал Евгений Адамович, глядя на реку.
— Чего, чего? — переспросил генерал.
— Вспомнил поговорку. А что за директива?
— Контрудар двух гвардейских танковых корпусов… Ватутин к нам приходит и докладывает: «Перед нами «Лейбштандарт-СС». Думаю, надо организовать контрудар». Мы посоветовались в Политуправлении и согласились… — Пахом Демидович снова выпил. — Там еще были какие-то эсэсовцы… Но я не помню сейчас.
— «Дас Райх» и «Тотенкопф», — подсказал Евгений Адамович.
— Ага, «Мертвая голова»… А ты, Полмаресьева, откуда войну знаешь?
— Книги читаю! — нервно ответил Евгений Адамович.
— Все вы войну только по книгам… А мы головы клали… Помню, прилетел ко мне генерал Ротмистров. Усы раздул, глядит через очки, как сова… «Почему запретили танкистам радиосвязь?!» — кричит. Ты на кого кричишь, генералишка? Как будто тебя кто боится…Ты — очкастый танкист, а я — заместитель начальник Политупра фронта.
— А почему запретили пользоваться радио? — спросил Леонид Арсеньевич, кинув взгляд на генерала.
— Чтоб танкисты фрицев не слушали. Чтоб не поддавались на пропаганду. Сосисками и пивом быстро переагитировать кого угодно можно против советской власти. За жратву родину продают до сих пор! Вона, погляди на нашую теперешнюю мόлодежь. Только на иностранцев пялятся… Бибисю слушают с утра до ночи… За шмотьем иностранным, как за мамкиной сиськой бегают… А то — война.
— Так у немца радио на другой частоте работало, — заметил Евгений Адамович.
— И что из этого? Политический момент. Без него войну не выиграешь… До этого с флажками воевали? И воюй дальше… Да и какое мне было дело до этого Ротмистра?.. Я готовился к дню рождения. Людей пригласил… Мне твое радио к такой-то матери…
— Так и воевали без радиосвязи? — удивленно спросил Леонид.
— Я разрешил пользоваться радиосвязью с восьми ноль-ноль двенадцатого июля. Чтоб не бегали и не портили праздник.
По реке пробежали еще две «казанки» с людьми.
— Так где твой Боцман, полковник? — недовольно сказал Пахом Демидович. — Весь народ уже собрался…
Со стороны рукава донесся резкий рев сирены.
— Шлепает, — объяснил Леонид Арсентьевич. Встал из-за стола и сошел к воде.
Из-за прибрежных кустов молодого ивняка вынырнул буксирчик, похожий на злого бычка. На носу был прикреплен «мазовский» скат, а к левому борту пришвартована небольшая баржонка, на палубе которой громоздились ящики, составленные штабелями.
Буксир долго топтался на месте, разворачивая корму поперек реки и, недовольно бурча нутром, осторожно уткнулся в берег. Двигатель умолк. На нос вышел большой лысый человек в тельняшке, сбросил деревянный трап.
— Арсентич, принимай стратегический груз! — громко сказал он.
На трап ступила полная женщина в цветастом голубоватом платье, аккуратной соломенной шляпке, из-под которой растерянно глядели очки с толстыми стёклами. Она, боязливо ступила на доски, ухватившись за ладонь шкипера.
Леонид Арсентьевич шагнул в воду и, протягивая руку жене, недовольно сообщил:
— Генерал в гостях. Постарайся не заметить его.
— В Ялте его на волах не объедешь, так и тут… — раздраженно сказала Татьяна Лукьяновна. — С чего приперся этот хозяин жизни?
— У него день рождения сегодня. Боцман огурцы обещал.
— А каюк чей? — спросила женщина настороженно.
— Адамыч к тебе приехал. У него тоже внучка худеет и рвет…
— Что за жизнь? Из огня да в полымя… Иди. Я сама поднимусь в палатку. И меня не зови.
Женщина пошла вдоль берега и скрылась в кустах ивняка.
— Боцман!? — раздался окрик с берега. — Где ты шляешься!? Битых два часа тебя жду.
Шкипер вышел из рубки буксира.
— Чего глотку драть? — спросил Боцман.
— Ты когда обещал?! — требовательно спросил генерал. — Давай огурцы! Только желтяков не кидай!
Шкипер перешёл на баржу, снял со штабеля ящик и ловко спустился по трапу.
— Десять рублей с тебя, товарищ генерал, — сказал он, ставя ящик с огурцами перед ногами генерала.
— Вон, я почти полбутылки коньяка оставил, — ответил толстяк. Наклонился и принялся перекладывать огурцы из ящика в матерчатую сумку. — Ты, Боцман, мне день рождения испортил… Меня люди ждут, а я с твоими огурцами копаюсь.
К нему подошёл Евгений Адамович. Взял из ящика огурец и стал его деловито разглядывать.
— Так у вас, товарищ генерал, именно двенадцатого июля день рождения? — громко спросил он.
— Уже семьдесят два года, аккурат, двенадцатого. — Пахом Демидович отобрал у директора огурец, бросил в сумку, пнул пустой ящик ногой и пошел в глубину острова к кустам ежевики.
Боцман поднялся на берег с ящиком огурцов. Протянул руку школьному директору и сказал, провожая взглядом тучную фигуру:
— Морду бы ему набить!
— Я свою культю не пожалел бы для такого, — добавил Евгений Адамович.
— Да что вы на него взъелись? — заступился Леонид Арсентьевич. — У человека день рождения… Пусть повеселится… Только бы не сидел у людей на голове со своей водкой. Он мне за зиму в Ялте ой как надоел. На набережную выйти невозможно. Куда не ткнись — везде он. И сразу: «Давай выпьем…»
— Лучше бы твой генерал родился двадцать девятого февраля, — хмыкнул Евгений Адамович.
— Ты о чем? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Да так… Как говорится, навеяло. Он все рвался ко мне в школу детям о войне рассказать… Без его рассказов дети дураками как будто вырастут. Я отказал. Так он требовать стал. Райкомом угрожал… Он у вас в Ялте большой начальник?
— На набережной у винной бочки — заметил Леонид. — А так — заместитель председателя Комитета ветеранов. В горком часто ходит. — И вдруг пошел к палатке, нервно сказав гостям на ходу: — Я сейчас.
Вошел в палатку и, оглядываясь на приоткрытую входную шторку, тихо спросил у жены:
— Таня, а что было двенадцатого июля сорок третьего? Вспомни.
— Чего? — женщина переспросила рассеяно. Она рассматривала себя в зеркале, держала пинцет в руке.
— Что было двенадцатого июля? — осторожно повторил Леонид.
— Спроси что попроще… — Женщина продолжала внимательно вглядываться в свое лицо. — Двенадцатого? Дай Бог памяти… Двадцать восьмого убили эрцгерцога Фердинанда… Но это было в четырнадцатом…
— Я про сорок третий? — в тихой нервности спросил Леонид.
— В сорок третьем?.. Танковая бойня на Прохоровском поле… А тебе это зачем?
Своя война
Боцман переложил огурцы из ящика в эмалированное ведро.
— Пойдем, Арсентич, со мной. Я картошку привез. Только возьми, куда пересыпать.
Они спустились к воде и забрались на баржу.
— Время есть, Иван Лукич? — спросил Леонид Арсентьевич, перекладывая клубни из ящика в мешок.
— Да, уже некуда бегти, — ответил тот, гладя себя по лысой голове. — Время — пятый час. На базаре все лавки уже позакрывались. А стоять у пирса возле «геса» — матюгов наслушаешься, и огурцы поворують, пока я кемарить буду. Я до утра на твоем рейде постою. Если дозволишь…
— Тогда пойдем. — Леонид Арсентьевич взвалил на спину мешок с картошкой. — Угостишься? А то мы уже уху ели. Генерала кормили.
— Это можно, — согласился Боцман. И серьезно добавил: — И наркомовских… Не будеть возражений?
Проходя мимо палатки, Леонид позвал жену:
— Татьяна Лукьяновна, выходи к нам! Женя тебя заждался...
Вниз по реке, оставляя за собой черный след несгоревшей соляры, пролетел «Метеор».
— Тьфу на них! — выругался Иван Лукич, садясь за стол.
— Чего это ты? — спросил Евгений Адамович.
— С войны этот запах меня выводить. Я свой дизель две зимы перебирал, пока заставил работать по-людски. У меня не дымить, хоть и старый.
— Ты танкистом был? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Минометчиком. Полковой стодвадцатимиллиметровый.
— У тебя, Лукич, минометы на дизельной тяге были? — рассмеялся Евгений Адамович.
— Тебе, Женя, весело… На пароконной… Чтоб тащить полковой миномет — по уставу телега и четыре лошади полагалось. Если две было — считай, повезло. А то и собственным горбом тащили… если какой «студер» или «доджик» не подмогнеть…
— Помнится, ты говорил, что в пехоте был… — сказал Леонид Арсентьевич. — А теперь миномет.
— Первых два месяца… А после госпиталя — сапером. На «Захаре» копровую бабу возил. В минометчики уже после второго госпиталя определили.
Из палатки вышла Татьяна Лукьяновна.
— Здравствуй, Женя, — сказала она. — Забыл ты про нас. Скоро год, как последний раз виделись…
— Здравствуй, Таня… Откуда помнишь?
— А я все, что меня касается, помню… Леонид сказал… с твоей внучкой стряслось чего-то? — Заглянула в одну кастрюлю, другую и, увидев куски рыбы, радостно воскликнула: — А это откуда?!
— Адамыч угостил, — объяснил муж. — Тебе персонально.
— Что случилось, Женя? — переспросила женщина, снимая с плиты кастрюлю с ухой и ставя на нее место сковородку. — Рыбу солили? А то пересолю…
— Проконсультироваться приехал, Таня, — ответил Евгений Адамович. — Внучка… Что ни съест дите — все назад… — И с раздражением добавил: — Мамашка… Невестка по моде кормит.
— Вот, Лукич! — обратилась женщина к Боцману. — Не ты один с невестками воюешь… Мозги бы им кто вправил, дурам! «Бактерии кругом… Не дай Бог дите заразится чем-нибудь! Чтоб стирильно…» — передразнила она кого-то. — Малому дитю таблетки с утра до ночи пихают! И эта гадость конечно вымыла весь кишечник. Вульгарный дисбактериоз.
— Зато модно! — недовольно буркнул Евгений Адамович.
— Модно! — возмутилась женщина. — Вместе с глистами всю полезную флору из детского желудка вымыли… Вот и не переваривается пища… и вся назад. Послушаешь этих мамаш — хоть в гроб ложись… Видите ли, по последним данным… натуральное молоко не полезно!..
— Что делать, Лукьяновна? — спросил Евгений Адамович. — Внучка совсем исхудала. Ничего не ест.
— Отобрать у этих пигалиц детей и бабкам отдать! — Татьяна Лукьяновна нервно стучала ложкой по сковороде. — Пусть твоя Зинаида вспомнит, как своих двоих кормила. А таблетки в помойку! — И, продолжая негодовать, спросила: — Все рыбу в муке едят!?
— А как же без муки? — удивился Боцман. — По-другому никакого вкуса. В харчах главное — смак. — Он призывно вытянул вперед левую руку. Верх ладони был красновато-темный и гладкий, как после ожога.
— Ты, Лукич, топку рукой прикрывал? — спросила Татьяна.
— Я же говорил… Я — минометчик… И вообще, все мои ранения на войне только от своих. Первое… В атаку приказали… Сказали… мины все сняли… Впереди меня товарища в куски, а меня в ногу… А когда переправу ставили, бревно сорвалось. Плечо повредило и ключицу сломало… А один раз чуть свои не убили…
— Перепутали? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Если бы. Один танкист спас…
— Интересно все рассказывают… — сказала Татьяна Лукьяновна. — Кого не послушаешь, то случай спас, то — танкист. Помню, один, рассказывал, что конь мимо немецких окопов его пронес… И ни одной царапины… Немцы, наверное, подумали, что цирк приехал…
— Может, с конем и цирк, — заявил Лукич. — А мне не до цирка было. Станься по другому — мне хана! Считай, просто повезло… Я уже заметил… Как день станет дыбом с утра, так хоть назад беги, в ночь… — Он деловито уложил огромные руки на стол, как дисциплинированный первоклассник. — И день был такой дурной. Весенняя грязюка… Дождь лил перед тем три дня без остановки. А чернозем. Напилась земля водой, как дурак водкой. Сапог ставишь… и как в багно . Хоть кого кличи, чтоб ногу вытянуть… А вытянешь… и без сапога. От и воюй… И только дождь кончился — уперёд! Самолёты пошли. Потом «катюши» над нами своими хвостами заревели… И приказ: «Выбить немца с высоты. Огонь веером!..» А наши минометы аккурат под самой высоткой…
— А это что такое — веером? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Мины класть по фронту девяносто-сто метров. То не просто. Наводчик калиматор то управо крутить, то улево. А заряжающий с миной возле трубы. Только пристроится, а она уже своей глоткой в другую сторону глядить… Не так станеть заряжающий — руки обязательно обпечеть. После пятого выстрела труба горячая, как выхлопная у «Запорожца».
Татьяна Лукяновна положила перед мужем нож, две луковицы и полдюжины огурцов.
— Крошите, — сказала она.
— Говорят, чтоб не плакать, когда цибулю режешь, надо наркомовских налить, — отреагировал, смеясь, Иван Лукич, намекая.
Леонид Арсентьевич вынул из-под стола недопитую бутылку «Каховки» и пустой стакан.
— Не люблю коньяк… тем боле краденный, — объяснил Боцман,
— Почему краденый? — поинтересовался Евгений Адамович.
— Это ее генерал не допил?
— Принес… — ответил Леонид.
— Я за пятнадцать лет Погудина выучил, как облупленного… — пояснил Боцман. — Никогда в магазине выпивку не купить. Только краденый пьёть. Ему с винзавода носять.
Он встал, спустился к воде и скрылся в рубке буксира. Вернулся с бутылкой «коленвала». Взял стакан, плеснул на дно.
— Ваше здоровье, доктор! — Лукич выпил. Занюхал кусочком хлеба, который лежал на тарелке, и положил его обратно. — От, как хорошо, что я с вами знакомый! Как приедешь до вас, как будто…
— Зачем горячий ствол хватал? — перебила Татьяна Лукьяновна, смеясь.
— Разве специально? — подхватил Лукич, довольный, что ему напомнили его рассказ. — Если б только руки обпёк… Санинструктор перемотаить… и можна дальше воювать… А самое страшное, когда одна мина в стволе застрянет, а на нее заряжающий другую кинеть сверху …
— И чего? — спросил Леонид Арсентьевич.
— Всему рас чету хана. Сразу троих нету. Только были — и нету.
— Не видит, куда кидает? — спросила Татьяна Лукьяновна.
— Когда кругом бух, бух, бух… Над головой угу-угу… И не думаешь — выкинуло мину из трубы, чи она, зараза, там … Первая на жало не налетела, а на нее другая… Миномет на куски! — Боцман нервно раскинул руки, словно отметал от себя всё лишнее. — И нету трех людей… Кажный раз, как меняем место, командир роты все приказ Жукова читаить: «Много народу убиваются из-за невнимательности!..» А я скажу… У минометчиков один закон: огневая позиция годиться только на раз. От и получается, что слушаем этот приказ мы два раза на дню… Все одно не помогало… В неделю один расчет погибал от своей же мины…
Боцман снова налил в стакан водку.
— Ты уж погоди, Лукич, — сказал Татьяна Лукьяновна. — Сейчас рыба будет.
— Так это тебя танкист от такой мины спас? — спросил Евгений Адамович. — Или ты за танк спрятался?
— Я спрятался?! — недовольно ответил Боцман. — Я никогда не прятался! Просто один раз сказал себе… Если Бог захочить, он и без немецкой пули меня в гроб покладеть. И как услышал я себя, так мне совсем легко стало. Как будто пули и осколки про мое окончательное решение знали и обминали… Так то немецкие… А тут свои…
Ну, так вот… Как дождь кончился. И сразу все накинулись на высоту… Три часа подряд бу-бу без одой минуты отдыха… Что потеряли расчет, только после заметили... И снова приказ: «Сняться с места и шагом марш на ту самую высоту, которую только-только колошматили!» А что это означаить? Командир роты — иди ищи коней или какую-нибудь машину… Поставили минометы на колеса и ждем. Глядим… к нам кляча телегу тянет… Рано радовались. Это за покойниками нашими санинструктор и санитар. Помогли положить товарищей и опять же ждем… Уже час битый ждем и молим Бога, чтоб нас не надыбал какой-нибудь начальник… Крику и матюков наслушаешься!.. А слева, метров сто от нас, танки гуськом в гору идуть. Ну, подойди один до нас! Ему наших два миномете на гору затянуть, как сороке хвостом вверх-вниз… Удовольствие.
Татьяна Лукьяновна поставила на стол глиняные миски. Бросила рядом тройку вилок и выставила тарелку с жареной рыбой.
— От это закуска! — потер ладони Боцман. — Так может со мной?
— Нет, Иван Лукич, — ответил Леонид Арсентьевич. — Мы уже с Погудиным…
Боцман снова налил себе и выпил.
— Говорю хлопцам: «Придется самим тянгуть…» — Он нанизал на вилку кусок судака. — И только сказал, как гляжу, мимо нас в гору бегить «тридцатьчетверка». Из башни голова по сиськи торчить. Я ему махаю… Выручай, служивый!.. Остановился.
«Чего, трубачи!?» — кричит.
«Затяни на гору, товарищ старший лейтенант!»
«Цепляй!»
Из другой дырки башнер выныриваить. Помогать…
Примотали мы тросом одно корыто свое, к нему — второе… И поползли…
А за нами одним боком в танковой колее «Виллис» ползёть. Сигналит танку — пропусти! Бибикаить, как комар пищить в моторном отделении… Токо кто его слышить, когда дизель гудить? Стреляй — не очень услышишь. Нагнал «Виллис» нас… А в этом «Виллисе» генерал и двое полковников. Красную трибуну кудась пруть… Видать, крепкое штабное начальство, потому что лейтенант заместо шофера. Не сержант или старшина, а лейтенант... — Боцман с подчеркнутой многозначительностью поднял указательный палец. — Одежка на их справная, свежая, складской зеленкой отливаить. А грудя в бляшках. Точно кто елки наряженные на рождество везеть. Особенно у генерала… И догадался я, что это агитаторы из самого дальнего штаба едуть нам дух поднимать. Требовать, чтоб мы их и товарища Сталина защищали лучшее…
Лукич налил себе водку.
— Учитаем, что это все наркомовская порция, — зачем-то оправдался он.
Выпил и стал жадно заедать рыбой.
— А «Виллис» пробуить объехать, — продолжил Боцман, жуя. — Попробовал управо — там бугорок. Полез улево… и давай грязюку во все стороны из-под себя кидать. Она во все стороны от колес… И, которые в «Виллисе», от грязи рожи воротять и шофера матерять. А грязюка летить и летить… «Виллис»… если кто знаить — машин добрая, а все равно дурная. Как козел молодой — без нужды задними ногами брыкается, где не нада. Ты рулем управо, а он задницей — улево. Крутанешь резко — жди, обязательно юзом поползешь, а то и перекинешься… А грязюка штукатурить генерала и полковников и не глядить, что мундиры новые… Обгадила… и ту трибуну. Все стали похожие на недостроенное ласточкино гнездо… А лейтенант все крутить баранку и крутить! Чего ты ее крутишь, дурило!? Держи прямо и газуй… Только по чуть-чуть…
Боцман замолчал. Съел деловито кусок рыбы с хлебом.
— Если б я сидел заместо того лейтенанта, — сказал он, стуча себя левой рукой в грудь, — уже бы проехали с генералом… А такое место вдруг сталось… Бугорок слева высоченький у том месте. Танк на него полез... А справа — калюжа. Ну, как будто воронка от лопаты. И воды полная. Танк юзом пошел чуток. Правой гусеницей в эту воду и провалился… И наши минометы по этому «Виллису», как конь хвостом по слепню… По заднему мосту… Бабах!
Боцман запустил ложку в тарелку с салатом, налил водку, выпил. Жадно заел огурцами. Долго молча.
Сидевшие за столом смотрели на него и никто не решался заговорить.
— Из башни выскочил командир танка. Старлей молоденький… Ну, двадцать годков если есть, так даже с гаком… — Лукич взялся за стакан и вздохнул. — Лучше бы он остался в своей железяке… Спрыгнул с брони в грязь… и руку к танкошлему тянеть. Докладывает генералу… Танк гудить, соляром смердить… Чего тот генерал слышить?
«Ты, сука, не видишь!» — Генерал кричить, пальцами себе в галифе и сапоги тычить. Показывает грязь.
А лейтенант не понимает, и продолжает оправдываться.
«Молчи, дурень!» — кричу я себе и молю Бога, чтоб он прикусил язык лейтенанту. Токо Бог меня не услыхал…
Выхватил генерал «тэтэшник» и лейтенанту в живот… А те трое тоже повыдергивали пистолеты… и в лежачего…
— Не выдумывай, боцман! — воскликнула Татьяна Лукьяновна. — Не пугай людей. Не может быть!
— Может, — вздыхая, сказал Леонид Арсентьевич.
— А я и не пугаю, — Боцман налил себе водку на донышко стакана, но пить не стал. — На месте того лейтенанта я должен был быть...
— Не иначе, как политруки пьяные были, — сказал Евгений Адамович. — По другому не скажешь.
— А то, как без этого? — согласился Лукич. — Тут работаешь, и не удержишься. А тогда три дня дождь и фронт буксуеть, как «полуторка» в колхозном говне… От такого в штабе спиться недолго…
— А ты что же! — отбросив сомнение, громко спросила Татьяна Лукьяновна.
— А что я?.. — точно оправдываясь, сказал Боцман. — Простой сержант... Сейчас спросит эта гнида с большой звездой на погоне: «Это чей миномет?» И всему моему расчету конец. Тогда никто не разбирался, особенно если «смершники». Мы все для них — замаскированные враги. Если бы они могли к солдату в голову заглянуть… почти всю Красной армии пришлось бы расстрелять…
Лукич заерзал на скамейке и виновато сказал:
— Мине с вами очень не удобно. Выходит… я — пьяница, а вы меня слушаете, потому что не можете выгнать…
— Выпей с человеком, — шепнула Лукьяновна мужу и толкнула его локтем в бок. — Не умрешь.
Поставила на стол еще один стакан, налила водку и взяла в руку.
Леонид плеснул себе и Евгению Адамовичу.
— За тебя, Лукич, — сказала Татьяна Лукьяновна.
Они выпили.
— Им тебя в шпионы записать — раз плюнуть… — заедая салатом, заговорил Боцман, повеселев. — Был у нас один солдат… Он конями правил…Часто рассказывал, как батогами в колхоз загоняли… Приехали, забрали… А нам объявили, что он немцам через линию фронта устройство миномета за банку тушенки выменял… Если ты человека дурнем считаешь, то кто за тебя воевать будить? Выходить, немец, когда на нас шел, про устройство миномета не знал. И только в сорок четвертом ему наш конюх про него рассказал. Сбегал на ту сторону, а потом вернулся… А хлопец был замечательный. То хлеба лишнего подкинет, то коником ящик с минами в самый нужный момент подвезёть… Он даже писать не умел… Я, какой последний грамотей, а под его диктовку к чувашам письма писал для его жонки и детишкек. А он только подписывался… Евхимий. Это слово знал хорошо…
— Лукич, ты же про танкиста… — перебила Татьяна.
— Так я же про него и говорю… — Боцман снова налил себе водки и выпил. Торопливо зажевал рыбой. — Эти с трибуной сели в «Виллис» и погребли по грязи в гору… Про старшего лейтенанта уже забыли. Им на него наплювать!..
Вылезли еще двое из танка... Стоим над старшим лейтенантом… Если бы немецкая пуля убила… Ну, то от Бога… А что делать с ним, когда свои?.. Лежить парнишка. Грудь — решето… И на черном комбинезоне пятна, что черная ночь в погребе. И между губ тонкая красная струйка бежить. Губы синие, а она красная… Хоть плач…
А из-под горы еще один «Виллис» по следам генеральского гребется. Рядом с шофером стоит кто-то в фуражке. Одной рукой за стекло дежиться, а другой белой бумажкой размахиваить, как в плен собирается сдаться… Подлетел этот «Виллис». Выпрыгнул из него майор. И такой веселый…
«Где старший Заверюха?!» — кричит.
Как сейчас помню этую фамилию.
А к нему башнер подходить, руку к танкошлему… А она не поднимается. Все в сторону танка падаеть. А майор кинулся на этого башнера, как они сто лет не видались, и давай его обнимать.
«Твой командир — герой! — кричит. — Получил Героя! — и бумажкой трясет. — Ты понял?! В нашем батальоне свой Герой Советского Союза!»
А башнер глаза в грязюку прячить, как тая свыня, и от майора рожу воротить. Выходить, что он во всем виноватый… И бубонит:
«Там… там…»
Увидел майор танкиста, нас раскидал, а сам на колени… И давай старшего лейтенанта за плечи трясти. А чего трясти, если из него до тебя уже душу вытрясли…
«Кто!?» — тихо спрашивает.
Ой, как я боюсь, которые тихо разговаривають. Если человек кричить — значить, скоро успокоиться. А который тихий — от него надо бежать быстрее зайца.
«Кто?» — Поднялся майор, бумажку в карман сунул.
Башнер стоить и молчить. Он же ничего не видел.
Я подошел и все доложил, как было. И показываю на «Виллис» генеральский. А тот все ползеть на высотку, как гусеница по жухлому листу…
«В машину!» — крикнул майор.
Двое в передний люк, как цуцыки в будку... шмыг. Раз — и нету. И сразу дизель зарычал.... Башнер на башню… В одну дырку, майор — в другую…
Я хотел свои корыта отцепить. Не успел. «Тридцатьчетверка» нас грязью, как вожжами, лупанула. Закрутилась на месте, забуксовала, а потом ухватилась за землю и поперла.
«Виллис» уже на самой верхотуре высотки. А «тридцатьчетверка» нагоняить… Еще десять метров… и «мериканец» выскочил на самый бугор. Стоить на фрне ясного утрешнего солнечного неба, как намалеванный, как кто его по контуру из черной бумаги вырезал ножницами и на белую стенку приляпал.
А танк ползёть…
Я гляжу и почти что плачу… Понимаю, что от моих минометов ни черта не останется. Разшматуются они, как порося для колбасы… Сало, мясо — управо, жилы — улево.
А шофер, который майора привез, все смыкается… То вскочить, на лобовое стекло ляжить, то опять на сидушку упадёть. Я подхожу и спрашиваю:
«Кто твой майор?»
« Наш комбат!» — отвечает, а сам носом и губами дергается.
«А лейтенант?»
«Заверюха?! Так он два месяца назад шесть танков урыл и паровоз с двенадцатью вагонами немецкими с рельсов спихнул… Немного правое крыло погнул… Комбат его за это чистил крепко».
«А майор куда побежал? — спрашиваю. — Генерал же с трибуной…»
А шофер, как тая собака, что на цепи, гав мне в ответ:
«Не повезло твоему генералу!»
«Чего он мой?» — уже зарычал в ответ я.
А на угоре, гляжу, и, правда, что-то неладное. «Виллис» то туда, то сюда… Как блоха от собачьих зубов по шерсти…. Поняли товарищи агитаторы, что на их пистолеты есть дуло поболей.
«Сейчас дасть! — жадно трясущимся голосом крикнул шофер. И подкинул правую руку, сжатую в кулак. — Ну!..»
«Это чего?» — спросил я, с опаской глядя на кулак.
А у танка ствол упал. Из него вырвался сизый дымок… «Виллис» подбросило, и он задымился.
«Это?! — с веселой надрывностью выкрикнул солдат. — Это — бронебойный!.. А теперь… — он разжал кулак, которым только что грозил всему миру, растопырил пальцы и радостно крикнул: — Ну, давай осколочным, товарищ майор…»
Башня танка чуть повернулась вправо и выплюнула длинную струю дыма. «Виллис», который дымился, вдруг разлетелся на куски. Светлое небо сразу очистилось…
Лукич тяжело дышал и не замечал, как его кулаки мяли воздух, готовые удариться друг с другом. Замолчав, разжал их и схватился за столешницу, как будто она уплывала от него.
— Лукьяновна, дай стаканчик, — попросил он
Леонид Арсентьевич достал чистый из-под стола.
Боцман оторвал правую руку от доски, налил водку в новый стакан, накрыл куском хлеба и выдвинул на средину. Налил себе.
Евгений Адамович глянул на Леонида и налил водку в три стакана. Все молча выпили поминание…
Лукич снова налил себе и быстро вылил в рот.
— А нам стоять нельзя, — сказал он, не выпуская стакан. — Говорю шоферу:
«Отвези лейтенанта… Давай поможем».
Подняли этого Заверюху, уложили на заднее сидение.
«Куда ехать будешь? — спросил я.
«Куда вам?»
«Минометы у нас там. Начальство узреить, горе сплошное…»
«Садитесь».
Мы запрыгнули в машину, и она медленно поползала вверх…»
Боцман вздохнул громко, точно сбросил тяжеленный груз, который он носил до сегодняшнего вечера. И сказал:
— Вот как надо воевать за родину.
— И все-таки жаль, Лукич, что твой комбат промахнулся, — неожиданно сказал Евгений Адамович.
— Как… промахнулся! — возмутился Боцман… — Я сам видал! От того «Виллиса» и агитаторов только кусок красной тряпки остался! Своими глазами…
— Промахнулся, — уверенно сказал директор. — Ты же, Лукич, ему только что огурцы отвесил… Теперь сходи и получи рублики …
— Да пусть он подавится! — выкрикнул Боцман. Долго сидел молча, а потом с грустью добавил: — Кажется, промахнулся…
