Страницы румынской поэзии в переводе Анастасии Старостиной
Когда ко мне как к переводчику с румынского стали серьезно относиться в московских редакциях, в румынской поэзии царил триумвират: Никита Стэнеску, Марин Сореску, Ана Бландиана. Условно говоря — поколение шестидесятников.
Любовь к Румынии началась у меня гораздо раньше — с томика стихов Лучиана Благи, купленного в книжном магазине «Дружба» (книги соцстран) на ул. Горького в Москве. Лучший учебник румынского, открывался этот сборник верлибрами 1918 года — Светостихами. Верлибры были у нашей официальной литературы не в чести. И вдруг — из, казалось бы, провинциальной Румынии, серой и скучной, какой она представлялась по отобранным цензурой образцам, вырвались энергии стихий, дионисийский танец, заиграла роскошь чувств, свободно, не стесненный рифмой, задышал Бог. Не знаю, как квалифицировать манеру юного Благи: экзистенциализм или модернизм, — знаю одно: зажили, затрепетали вокруг лепестки чудес.
Я кое-что перевела. Но в издательствах уже лежал донос: «Блага-де — жупел национализма». Впрочем, и до сих пор время Благи еще не наступило. Из троицы же самых видных на тот момент поэтов я предпочла Ану Бландиану. Это была не поэзия и не проза — откровения ума и сердца. Мы познакомились, я старалась не пропускать срок поездки в Румынию (советскому человеку можно было выезжать раз в два года на 45 дней). Старалась использовать эти наезды, чтобы окунуться в атмосферу страны, вместе с писателями, которых я переводила и с которыми считала нужным непременно познакомиться, переживать голодные и поднадзорные предреволюционные годы. Я застала уникальную атмосферу писательского братства, разговоров взахлеб, сопротивления через культуру. Чем больше лютовали голод и холод, тем сплоченнее держались люди искусства,
Опальная Бландиана пребывала в мучительных раздумьях о том, эмигрировать или нет — всегда в пользу того, чтобы не уезжать. Они с мужем решили для себя: Остаемся, хотим увидеть, как все это кончится.
В 1991 году Ана Бландиана повела меня на Университетскую площадь, где двумя годами раньше стоял палаточный лагерь и где она выступала с балкона перед освободившимся от диктатуры народом.
Наконец, с Матеем Вишнеком познакомила меня тоже Бландиана — в Бухаресте, на премьере его пьесы «История партии в пересказе для душевнобольных». У него, яркого представителя восьмидесятников, джинсового поколения, не было сомнений в правильности релокации. Уже лет двадцать я перевожу его романы и пьесы. Кое-что идет в театрах Санкт-Петербурга, Тамбова, Челябинска.
После Перестройки румынской литературе в России опять не повезло. Извечно существовала процентная норма: «Радуга», например, издавала две переводных румынских книги в год. Перестройка упразднила эту разнарядку, в результате румынскую литературу не только перестали печатать, но в 1990 году «Радуга» даже рассыпала тираж сборника Марина Сореску, бывший уже в гранках, как некоммерческий проект. Впрочем, невезение — судьба румынской литературы в мире. Ни один румынский писатель не получил Нобелевскую премию по литературе, хотя выдвигались на нее многие. Из «моих» авторов Нобелевская премия миновала еще и таких звезд, как Тудор Аргези, Норман Маня, Мирча Кэртэреску. С отменным чувством юмора Матей Вишнек обыгрывает в романе «Синдром паники в городе огней» эту притчу во языцех (Позволим себе улыбнуться вместе с этим записным иронистом).
В очередной раз обойденные нобелевкой, румынские писатели объявляют забастовку и грозятся в течение года ничего не писать. Привлеченные их протестом журналисты ходят по писательским квартирам и снимают на видео, как писатели с мрачными лицами сидят за выключенными компьютерами и не пишут. Общественность Запада посрамлена. А президент Румынии учреждает новую национальную премию по литературе, в денежном выражении выше, чем Нобелевская. Таким образом обстановка несколько разряжается...
Я думала, что составила рандомную подборку, но вижу, что представляемые здесь поэты, такие разные по манере и стилю, связаны друг с другом не пятью рукопожатиями (по известной теории), а одним, прямым:
Лучиан Блага преподавал философию культуры в университете, где учился Штефан-Аугустин Дойнаш и одухотворял литературный кружок города Сибиу, члены которого ратовали за возрождение баллады. Дойнаш дружил с Никитой Стэнеску, а в постреволюционные годы был сенатором в Румынском парламенте от Гражданского альянса, партии романтической интеллигенции, к которой примыкала Ана Бландиана. Лукавый талант Марина Сореску вдохновлял ирониста Вишнека. И Сореску взял первое интервью у Мирчи Элиаде.
Может быть, это уже история литературы. Но история неизвестная. Так что ворошим былое и восполняем лакуны.
ЛУЧИАН БЛАГА
Я ЧУДО-ЛЕПЕСТКИ НЕ ОБРЫВАЮ С МИРА
Я чудо-лепестки не обрываю с мира
И на своем пути
рассудком
не убиваю тайны,
которые таят
цветы, глаза, уста или могилы.
Есть свет в других —
он душит чары,
непроницаемое выставляет напоказ.
Но мой —
мой свет иной,
при нем — лишь глубже тайна мира.
И точно как луна, белея и трепеща,
не уменьшает, но лучом неверным
приращивает тайну ночи,
так я обогащаю темный свод небес
дрожащим всполохом —
святыней тайны.
И все, что непонятно,
становится загадочным вдвойне —
мне стоит бросить взгляд —
Так я люблю
цветы, глаза, уста, могилы.
1918
О, ЗАКРУЖИ МЕНЯ, ТАНЕЦ
О, закружи меня, танец, как никогда!
Не все же Богу во мне томиться,
как рабу в застенке.
Земля, меня ты опери:
стрелой хочу вонзиться
в бесконечность
и кроме неба ничего не видеть,
сверху небо
и небо подо мной —
я вспыхнул бы в разливе света
и закружил,
подхваченный несбыточным порывом,
дышал бы вольно Бог во мне
и не роптал:
«Я раб в застенке!»
1918
ШТЕФАН-АУГУСТИН ДОЙНАШ
ВЕПРЬ-СЕРЕБРЯНЫЕ КЛЫКИ
Правитель Леванта, любитель охоты,
уснувшее чрево лесов пробивал.
Кроил себе путь посредине дремоты,
На флейте из кости играл-распевал:
— Что может на свете охоты быть слаще
На Вепря-Серебряные клыки,
Он всякий день разный, меняет он в чаще
Щетину, копыта, шальные зрачки...
— Владыка, я слушаться рад повелений, —
ответил слуга. — Но не видел вовек
я вепря такого. Лисиц и оленей
довольно. На них и направим свой бег...
Но князь улыбался и ехал, и ехал,
Стараясь шуршанье и зыбь примечать.
Ненадобна князю другая потеха —
И лани, и рыси позволит умчать.
Под дубом раздвинул сплетенные травы:
— Гляди-ка, как вертится, кружит юлой
Серебряный клык, он желает расправы.
Пронзим же его деревянной стрелой!..
— Владыка, то блещет ручей сквозь дуброву, —
Слуга отвечал, — или струи реки.
Но князь оборвал, обернувшись: — Ни слова.
И струи блистали, как вепря клыки.
Под ветлами видится князю движенье:
— Гляди-ка, как роет он дерн под ветлой,
Сверкает и блещет, и дышит в томленье,
Пронзимте же вепря каленой стрелой.
— Владыка, то травы под росным покровом, —
Слуга отвечал, — и лесные цветки.
Но князь оборвал, обернувшись: — Ни слова.
И травы блистали, как вепря клыки.
Под елями он указал на вершины:
— Гляди-ка, ютится где вепрь удалой.
Мой сказочный вепрь, юной жизни кручина,
Пронзим же его огневою стрелой!..
— Владыка, то месяц в вершинах еловых, —
Слуга отвечал, — ели тут высоки.
Но князь оборвал, обернувшись: — Ни слова...
И месяц блистал, как у вепря клыки.
Но ужас! Когда ничему уж не внемля,
Под бледной звездой у ручья он сидел,
Громадина-вепрь налетел и о землю
Он князя ударил, клыками поддел.
— Что это за сила пощады не знает?
Мешает охоте на вепря стрельцу?
Что это за черная птица стенает?
Что это за лист меня бьет по лицу?
— Владыка, Серебряный клык, это он.
Тебя он настиг, он послушался зова.
Ты слышишь, как гончие лают вдогон...
Но князь оборвал, обернувшись: — Ни слова!
— Возьми лучше горн, небеса посветлели,
Труби над землей, пока я не умру...
Тут месяц зашел за высокие ели
И горн затрубил, но умолк поутру.
1945
МАРИН СОРЕСКУ
ПОГОВОРИМ О ПОГОДЕ
Все темы исчерпаны.
Поговорим-ка мы о погоде.
Каждому из нас есть что сказать о погоде.
Я для начала
заподозрю,
что будет дождь.
потому что мне снилась
большая туча
вокруг головы.
Она пролилась,
до костей все мысли промокли.
Кто-нибудь мне возразит,
предвидя неплохую погоду на три ближайшие века.
Обещается ясность такая,
что мы будем видеть друг друга
без всяких иллюминаций.
Так он заметит.
Кто-то расскажет о пожухлом листочке,
который летает мимо голых деревьев
и никому не дается в руки.
Завтра будет пролетать в наших краях.
Выйдемте на балконы,
такое надо увидеть.
Глядишь, разговор и завяжется.
Мы будем спорить друг с другом и раскричимся так,
что из нас в ужасе выскочат наши сверчки.
А все — чтобы не пало молчание,
Все, чтобы счастье нам не спугнуть.
К МОРЮ
Я обращаюсь к морю и говорю с Овидием,
Чьи стихи протяженны, как румынское побережье,
И имеют каденцию волн в ожидании ледохода.
Поэт, придающий глубину в две тысячи лет моим виршам,
Пограничным камнем стоящий на рубеже румынского языка,
Чайки выбрали тебя главой над нашими дойнами,
Которые ты переложил на латынь и с ветром отправил
В Рим,
Надписью, выбитой на колонне, поджидать дакийских пленных.
Ты был первым, кто зачах от тоски в том краю, где сладка даже
Пыль,
Первым, кто по-детски уверовал в силу
Рифмованного отчаяния
И в помощь из-за границы.
Император скорее согласился бы в Томис послать мастеров – Климат сменить на римский, —
Чем вернуть тебя и терпеть твою воздушную славу,
Затмевающую пурпур его деяний.
Для того, чтобы жить у Эвксинского Понта
И наблюдать, как он постепенно превращается в Черное море,
Кто более годен, чем поэт?
«Но не просто, а знаменитость, — сказал император, — кого же послать,
кого?»
И пал жребий на тебя, Овидий.
Ты первым пришел на монаршую память, потому что как раз приобрел
Популярность
И был у всех на устах, как горько-сладкая пряность, и это тебя
Погубило.
Твои элегии нравились Августу, но издалека, —
Так у них был и целебный эффект, предписанный доктором,
Они наводили здоровую меланхолию, особенно после обеда,
От них хорошо рыгалось…
Элегии были снадобьем, которое ему прописали медики,
Чтобы спасти империю.
Он выражал беспокойство: «Что-то не шлет стихи этот мальчик
Последнее время.
Возьмите его в оборот, раззадорьте, пусть будет грустным, понтийским,
А то меня снова пучит, воздух в кишках».
— Народ не знает, за что ты его изгнал, — осмелился, как с моста в воду,
Один сенатор.
Император ответил с циничной усмешкой:
— А вы дайте понять, что он причинил ущерб государству.
— Нравственный или вещественный? – допытывался придворный.
— Э, зачем ты ставишь меня перед дилеммой? И тот, и другой.
Двоякий ущерб, скажем так, ущерб обоего рода.
Неизмерим материальный и моральный урон, который нанес
Овидий латинской культуре,
Вызвав возмущение граждан…
Как будто «моральный» подходит больше, — сообразил он
Минуту спустя, — мы же империя, не будем же мы мелочиться,
Экономить на каком-то поэте,
Но за мораль мы горой. Значит, так, он растлевал молодежь.
На другой день Август все же заколебался:
— Впрочем, не давайте никому никаких объяснений,
Пока мы не найдем чего-нибудь повесомее. – И чтобы сменить тему:
— Как поживает Гораций?
— Он тоже что-то начинает сбиваться с пути, больше не пишет оды,
А только эподы, городит Бог знает что!
Что прикажешь с ним делать, того и гляди, он нам тоже задаст задачу,
На лирику, видите ли, перешел!
— Оставьте его пока, посмотрим, как оно развернется, может, это тоже
Талант.
В конце концов, Меценат за все заплатит,
Пошлем ему счет с центурионом.
Что до Овидия, пусть так и будет в Томисе,
И чтоб ни один волосок не упал с его головы!
Мы все обдумаем, взвесим, посоветуемся с авгурами, чтобы не прибегать
К слишком поспешным мерам: поэт все-таки.
Прошло две тысячи лет, император так и не нашел ничего
Повесомее, все еще думает.
Впрочем, Овидий, не унывай, твое дело еще
Пересмотрят.
Это было так, влияние момента, конъюнктура,
С тобой разберутся, просто такая была конъюнктура.
Я обращаюсь к морю и говорю с Овидием,
С поэтом, которого чувствует в нервах и в линии счастья
Моя земля,
Когда подносит к вискам ладонь Добруджи.
НИКИТА СТЭНЕСКУ
ГИППОКРАТ
Гиппократ сказал мне: Человек есть труба, вначале он сам себя завязывает узлом.
Гиппократ сказал мне: Человек есть узел, значит, его можно убить разрубанием узла.
Гиппократ заключил: Не нужно разрубать узел.
Гиппократ сказал: Не через рот входит пища и выходит она не с другой стороны.
Он добавил мечтательно: Увы! Она входит через глаза и, сын мой, — сказал он еще, — она выходит ртом в форме слова.
— А как же уши, — спросил я его, — тебе не кажется, что ими тоже входит пища?
— Нет, — ответил он мне, — она входит только через глаза, и музыка, и мелос, и звук, о которых ты говоришь, — сказал он мне, — тоже через глаза входят, никоим образом не через уши, и выходят тоже ртом под видом слова.
— Тогда, — спросил я, — то, что я слышу, — это съестное или несъестное?
Гиппократ ответил мне: Только то, что ты видишь, сын мой, только то съестное.
— То, что я обнимаю любимую, — спросил я отца своего, — это съестное?
— Нет, сын мой, — ответил мне Гиппократ, — то, что ты видишь ее, — это съестное.
— Но я голоден, отец, — сказал я ему.
— Постись, сын мой, — ответил он мне, — воздерживайся.
— От чего мне воздерживаться? — спросил я его.
— Воздерживайся от глядения глазами, не доводи себя до глагола, — сказал он мне.
Питие — нет, ядение рыбы — нет, и поцелуй любимой — тоже нет. Тогда я спросил его:
— Ты сказал, что человек есть труба, которая сама себя завязывает узлом?
— Ты не понял, сын мой, — сказал он мне. — Но раз мне случилось окрестить тебя Гордием, имей терпение, пока не придет македонянин и не ответит тебе.
— Придет? — спросил я.
— Придет, — ответил он.
АНА БЛАНДИАНА
КОГДА СОСТАРЮСЬ
Когда состарюсь до того,
чтоб смерти больше не хотеть,
Из мира выберу всего
Приют плетеный, тесный — клеть,
Амбар, где сонно пахнет прель
Зерна и высохший подсолнух,
Где каждой щели пыль и хмель
Напоминают детства воздух.
Лари, корзины, связки, кучи,
А сверху — камышовый кров,
Под ним меня не будут мучить,
Прочь ускользая, пары слов.
В корзину для зерна я лягу
С улыбкой — как уют колюч! —
Закрытых глаз покой и влагу
Ласкает через крышу луч.
Бездумно, будто в наважденье,
усну — потом проснусь опять,
Когда пчела своим гуденьем
Заставит воздух трепетать.
Душистый сонный порошок —
Вся эта ласковая снедь.
Я старая, мне хорошо —
И можно смерти не хотеть.
1977
В ОРЕХЕ
Кандалы сплетены из травы
И защелкнуты листьями,
Скоро они завянут,
Их унесет, улетучит.
И, как холода,
Нагрянет свобода.
Что тогда?
Кто научит?
Кто хоть раз побывал в орехе,
Пусть покажет мне кельи,
Куда можно уйти на покой,
Когда весь мир —
Только зала,
Освещенная слабо айвой.
В орехе четыре каморки, в орехе тепло,
Темнота сладко пахнет ядром.
Тихо — только снаружи сверчка причитанье.
Мой осенний, последний мой дом.
Пусть накроют меня груды листьев
И тени
Стай, тоской посылаемых в путь.
От всего, что считают счастьем,
Я сумела бы отказаться
Ради счастья в орехе уснуть.
СТРАНА РОДИТЕЛЕЙ
У меня были косы до пят,
И тридцатилетие
Маячило далеко впереди
Наказаньем,
До которого мне не дойти.
Жестокая, я ускользала
Вон из страны родителей —
Самодельный мир обрести.
Мир так и не обретен,
Кос и в помине нет.
Вышли, как дорожная снедь,
мои тридцать лет.
И тянет в страну родителей,
как в лучшую из сторон.
Но в сторону родителей
Попадают всегда слишком поздно,
Когда там уже пусто, беззвездно
И только при свете луны
Проступают у белой стены
Под срубленными каштанами
Обреченные тени отцов
С тридцатилетними мамами,
Гребнем вносящими меру и лад
Маленьким девочкам
В косы до пят.
ТОНКИЙ ЩИТ
Можно представить себе отношение между миром и литературой в виде призмы с тремя гранями: одни писатели созерцали мир как он есть, другие видели его таким, каким им хотелось бы его видеть, третьи пробовали его изменить. Но все усложняется, если вспомнить, что еще существуют поэты, которые, увидев мир, захотели поставить вместо него другой — подстановка, не лишенная риска, потому что к миру, предлагаемому поэтами, иной раз приноровиться не легче, чем к настоящему, действительному миру. Я называю поэтом, разумеется, не стихотворца, а творца фантазий, в ком лучи реальности причудливо преломляются душевной субстанцией, вбирающей их лишь затем, чтобы перевернуть и углубить понятия.
Но к какой бы категории ни принадлежал писатель, от мира, на который он откликается, его отделяет подобие щита, предназначенного не только для обороны, но и для наступления, — собственное творчество. На протяжении многих веков поэт, как сын Зевса Персей, наводил на свой щит зеркальный блеск, чтобы одолеть горгону Медузу, которую убило открытие в зеркале своего устрашающего уродства. На протяжении веков писатель считал за честь дать такое совершенное отражение мира, чтобы сразить или хотя бы унять последний видом его безобразия. Своими победами искусство обязано, следовательно, не только эстетическому усилию по «отражению», но и философским притязаниям на ломку соотношения между тем, как есть, и тем, как это понимать.
Скепсис вытравил в современном человеке надежду на то, что мир еще способен содрогнуться от ужаса, увидев, каков он есть. Сейчас, когда одиночество, недоверие и войны калечат и убивают успешнее, чем что бы то ни было, поэту пришлось тоже сменить оружие. На вызов он ответил кошмарами собственной, штучной выделки. Отказавшись от обязательного воспроизводства реальности, он пошел другим путем: не зеркало показывает он миру, а свою душу, взбаламученную видениями, миром навеянными. Итак, не отражение в щите живой горгоны Медузы, а сама ее голова, отрубленная и взятая поэтом на щит для обороны и удара. В тонкий щит закрытых век превращается сегодня поэзия — в щит, за которым реальному миру дается — наивно и с верой — возможность возрождения.
МАТЕЙ ВИШНЕК
ПЕСНЯ ЧЕХОВА ИЗ ПЬЕСЫ «МАШИНЕРИЯ ЧЕХОВ»
Я так устал, дорогая Русь,
Мне надо побыть от тебя вдали.
Под ногами все степь да степь,
А в степи многовато земли.
Прочь от тебя, дорогая Русь,
Ветер дует сильней и сильней.
Под ногами все снег да снег,
На снегу многовато смертей.
Прости-прощай, дорогая Русь,
Сотня коней копытом бьет.
Я, как король, отправлюсь в путь,
Моя собака меня поймет.
О’ревуар, дорогая Русь,
Надолго, накоротко, до весны?
В общем, до вечности вернусь,
Сердце мое с тобой на «ты».
Прощайте, Сибири ветер и снег,
Сердце, как теплая нора,
Будет хранить надежды след.
Но, мои кони, в путь пора!
Кто я такой и кем я был?
Отпущен я миром моих теней.
Платочками машут, кого я любил,
и только собака взгрустнет по мне.
ПАТРИОТИЧЕСКОЕ (из пьесы «О том, как пружинит нога,
когда мы ступаем по трупам»)
Действие пьесы происходит в Румынии 1958-59 гг.
Написано бедным поэтом Серджиу Пенегару
в два часа пополуночи
в ресторанном зале Союза писателей,
когда ничто больше не мешает ему говорить правду.
О партия,
Люблю твой вкус во рту,
Как будто бы глоток хорошей водки.
Люблю, о партия,
Учуять, как каждое мое словечко
Ты жадно ловишь.
Смотри, вот я у ног твоих
И чмокаю тебя в пупок,
И ручки твои целую,
И целую твои коленки,
И лодыжки твои целую,
И твои ступни целую тоже,
Пусть ноги твои дурно пахнут, партия родная.
Еще бы, ты так много ходишь, партия родная,
И не всегда находишь время
И постирать носки, и вычистить ботинки.
Но мне, родная партия, мне нравится,
Когда ты ставишь мне на рот башмак,
Когда меня ты топчешь в марше,
Как и другие миллионы трупов.
Как славно нога пружинит,
Когда под нею труп.
Да, партия родная, я – твоя словесная подстилка,
Твоя рогожина из слов.
И чтобы показать тебе, как сильно я тебя люблю
И как тобою восхищаюсь,
Партия родная, в порыве чистом
Позволь поцеловать тебя и в ж…
2009
Лучиан Блага / Lucian Blaga (1895–1961). Знаковая фигура в румынской культуре. Поэт, драматург, философ, защитил докторскую диссертацию по философии в Венском университете (1920). С 1926 г. — на дипломатических должностях: пресс-атташе сначала в Варшаве, потом в посольствах Румынии в Праге, Берне, Вене и Лиссабоне. С 1930 по 1948 г. преподавал философию культуры в Клужском университете. В 1936 г. выбран в члены Румынской академии.
С 1948 года, когда его записали во враги народа по подозрению в организации заговора и лишили кафедры, он жил под угрозой ареста, допускался к работе только библиографом или библиотекарем, его книг не печатали, В 1956 г. номинировался уехавшим в США Мирчей Элиаде на Нобелевскую премию, присуждению которой сумели воспрепятствовать румынские власти; выпустил восемь сборников стихов; первый, Стихосветы, вышел в 1919 г.; автор философской системы кантианского толка (Трилогия знания, Трилогия ценностей, Космологическая трилогия); драматург (пьесы Мастер Маноле; Крестовый поход детей; Замолксис, языческая тайна). Остались в рукописи и изданы посмертно автобиографические романы Хроника и песнь возрастов, Ладья Харона.
Штефан-Аугустин Дойнаш / Ştefan Augustin Doinaş (1922–2002). Поэт, литературный деятель, университетский профессор.
В 1948 г. оканчивает Клужский унверситет, филолого-философский факультет, где философию культуры преподает Лучиан Блага. Вместе с коллегами по литературному кружку города Сибиу ратует за возрождение жанра баллады, которая знаменует для него причастность к западной (в основном, немецкой) культуре. Его знаменитый Вепрь-Серебряные клыки возглавляет сборник из 19 баллад «Человек с компасом» (1966).
В 1957 году попадает на год в тюрьму за недоносительство. Потом до 1963 года его не печатают. С 1969 года сотрудничает с журналом «Secolul XX» (ХХ век), публиковавшим новинки западной литературы. С 1992 года — его главный редактор. В том же году принят в члены Румынской академии. С1992 по 1996 г — сенатор румынского парламента от Гражданского альянса (партии романтической интеллигенции, в которую входила Ана Бландиана).
Никита Стэнеску / Nichita Stănescu (1933–1983). Поэт, эссеист, крупная фигура в поколении 60-х, своим обаянием и широтой души задающая стиль жизни по-настоящему свободного художника. Номинировался на Нобелевскую премию в 1979 г.
Миниатюра «Гиппократ» взята из книги «Выдохи» (Respirări, 1982).
Марин Сореску / Marin Sorescu (1936–1996), Румынский поэт, пародист, в 1990 г. защитил докорскую диссертацию «Инакость как творческая энергия, с примерами из румынской литературы»; лауреат многих национальных премий — СП, Академии, — и международных: премия Фернандо Риэлло. Мадрид, 1983; премия Гердера за деятельность в целом, 1991. Не принадлежа ни к какой партии, был министром культуры (1993-1995). Иронические параболы Сореску переводились во многих странах мира. Публикации в России: Из современной румынской поэзии: Никита Стэнеску, Марин Сореску, Ана Бландиана, Ион Александру. М.: Прогресс, 1974. Вид на Крайову с телеги. М. 2004. В 1990 году в «Радуге» был набран тираж большого поэтического сборника Сореску и рассыпан, как проект некоммерческий.
Номинировался на Нобелевскую премию 1992. но вмешались писатели, у которых был счет к нему за хлесткие пародии.
Ана Бландиана / Ana Blandiana [р. 1942]. Румынская поэтесса, президент правозащитного фонда Гражданская aкадемия, директор-основатель Мемориала жертв коммунизма, почетный президент румынского Пен-клуба, член Поэтической академии Стефана Малларме, Европейской академии поэзии, Мировой академии поэзии [ЮНЕСКО].
Автор двадцати шести поэтических сборников, среди которых: Первое лицо множественное число [Persoana întâia plural, 1964], Наутро после смерти [În dimineaţa de după moarte, 1996], Грязный от сажи архангел [Un arhanghel murdar de funingine, 2004], Убывание чувств [Refluxul sensurilor, 2004]; пятнадцати сборников эссе, пяти книг прозы, в том числе Проекты прошлого [Proiecte de trecut, 1982]. На русском языке отдельной книгой вышли два ее сборника [1987, 2007]. Ее рассказы, эссе и стихи публиковались в ИЛ (1985, 1990, 2020).
Матей Вишнек / Matei Vişniec родился в 1956 году в Румынии. Начинал жизнь в литературе как поэт. С 1977 года пишет пьесы, которые циркулировали в самиздате. В 1987 эмигрировал во Францию, где вскоре стал писать по-французски. Автор около двадцати пьес, которые идут по всему миру. Множество международных премий и наград. Критика называет его вторым Ионеско.
Вот некоторые названия пьес Вишнека: История коммунизма в пересказе для душевнобольных, 2000; О женском теле как поле битвы в боснийской войне, 1997; История медведей-панда, рассказанная саксофонистом, у которого была подружка во Франкфурте, 2000; Машинерия Чехов. 2005; Слово прогресс в устах матери звучит ужасно фальшиво, 2007.
Старостина Анастасия Анатольевна. Родилась и живет в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького (кафедра перевода). Переводила с польского, испанского, французского, английского. Большинство переводов — с румынского. Член Союза писателей Москвы (1991), член гильдии «Мастера литературного перевода»; лауреат премий ИЛ [1985], Союза писателей Румынии [1990], Инолит [2014]. В ее переводе опубликованы два сборника А. Бландианы [1987, 2007], беллетристика М. Элиаде [1996] и его Мемуары [2008], пьесы М. Вишнека [2009, 2010], его романы «Синдром паники в городе огней» [2012], «Господин К. на воле» [2014), «Торговец зачинами романов» [2017] и «Превентивный беспорядок» (2019), сборник рассказов М. Кэртэреску [2011] и др.; В ИЛ печатались ее переводы рассказов Э. Урикару [1982, № 3], стихов К. Абэлуцэ [2004, № 6]; рассказов, стихов, эссе-миниатюр и документальной прозы А. Бландианы [1985, №3, 1990, № 6, 2006, № 6, 2016, № 2, 2020, № 6]; ею подготовлен литературный гид Мирча Элиаде: «Одиссей в лабиринте» [1999, № 4]; под ее редакцией вышел трехтомник М. Элиаде «История веры и религиозных идей» [2001–2003; 2009, 2012]. Вела собственное издательство, «Критерион» (2000–2014), издававшее переводы прозы Мирчи Элиаде, пьес Матея Вишнека и стихов румынских поэтов.
