Безголовый призрак, или ужас Чейплизода (окончание)0

(готическая повесть)

Глава пятая

В КОТОРОЙ, УЖ НАВЕРНОЕ, РЕЧЬ ПОЙДЕТ ИМЕННО О БЕЗГОЛОВОМ ПРИЗРАКЕ ИЛИ О ЧЕМ-ТО ПОХОЖЕМ, А РАВНО О ПРОКЛЯТИИ ТРОЙНОЙ СМЕРТИ

– Ну конечно! – внезапно воскликнул Константин Петрович и звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Разумеется. Котел!

– Котел? – удивился Костромиров, поворачиваясь к собеседнику.

– Да, котел. А, может быть, и чан.

– Значит, чан? – настороженно переспросил Горислав Игоревич, готовый заподозрить у своего vis-a-vis лёгкий приступ безумия.

– Именно. Я совсем о нем позабыл. Когда англичане проникли в дом, над очагом висел здоровенный такой медный котел.

– А это важно?

– Важно, – убежденно ответил Сопоткин. – Без котла никак. И котел был полный, – добавил он, протягивая историку пустой стакан.

– Чем же был полон этот котел? – поинтересовался Горислав Игоревич, с ловкой непринужденностью исполняя роль Ганимеда.

– Водой, безусловно. Котел был полон воды. И это обстоятельство – не считая пылавшего очага – убедило Иезекииля Флитвуда, что жилище покинуто совсем недавно, вероятно – в спешке, и причиной тому послужило приближение их обоза… Да. Несомненно. Приближение их чертова обоза! – грозно прибавил Константин Петрович и с пугающей решительностью опрокинул в рот содержимое стакана.

– Вот оно что… Разве огня в очаге не оказалось достаточно для столь радикального силлогизма?

– Наверное. Но котел тоже был, – продолжал настаивать Сопоткин.

– Хорошо, хорошо. Я совсем не против вашего котла, – поспешил согласиться Костромиров. – Просто хотелось бы все-таки услышать, чем дело кончилось.

– К тому и веду, – недовольно сообщил Константин Петрович.

– Считайте, что я весь обратился в слух, – в свою очередь заверил Горислав Игоревич примиряющим тоном и стал колдовать над трубкой.

Константин Петрович хмыкнул, поднес записную книжку к самому носу и некоторое время молча водил лучом фонарика по строкам. Наконец, восстановив в памяти все что необходимо, продолжил… Сказать правду, слог Константина Петровича стал к этому моменту немного сбивчив, а речь слегка невнятна и грешила даже непечатными оборотами, проще говоря, изобиловала обсценной лексикой. Так что ожидания Костромирова относительно воспарения красноречия рассказчика на невиданную высоту может быть и сбылись, но не совсем так, как он ожидал. Поэтому, дабы понапрасну не мучить читателя, не изводить его эвфемизмами и не испытывать его терпение многоточиями, мы позволим себе воспроизвести нижеследующий рассказ своими словами. От этого он, вероятно, потеряет в эмоциональности, зато приобретет в благопристойности, и нас не смогут обвинить в потворствовании дурному вкусу. Кроме того, мы наконец сможем, не отвлекаясь на неблагоприятные приметы и знамения, избегая препон в виде воронов, вопящих призраков и блуждающих огоньков, удовлетворить любопытство всех желающих (буде таковые имеются) и довести до конца сказание о Безголовом Призраке, а равно иных, не менее привлекательных, персонажах.

А в том, что расхождения между сопоткинской версией этой легенды и нашей ее интерпретацией минимальны (за вычетом упомянутой ненормативной лексики), читатель может быть уверен. Как и Сопоткин, мы слышали ее из собственных уст Тома О’Тула (да почиет он в мире!), и так же, как Константин Петрович, нисколько не сомневаемся, что все рассказанное Томом – правда, от первого до последнего слова. Порукой в том – незапятнанная репутация старины Тома.  Ибо это, безусловно, был человек многих достоинств и добродетелей, недостаток же у него имелся лишь один – хотя и непростительный в глазах общества, но вполне ничтожный в нашем понимании – старину Тома редко кто видел совершенно трезвым, значительно чаще он находился малость «на взводе», а потому почти никогда не пребывал в здравом уме и твердой памяти.

Но вернемся к легенде. Итак, перед тем, как расположиться на ночлег, Флитвуд принял все меры предосторожности – велел осмотреть опушку возле дома в целях обнаружения коварно затаившихся аморреев и филистимлян (то бишь – папистов), дал капралу самые строгие инструкции относительно организации караульной службы и приказал солдатам не расставаться с мушкетами. Почувствовав себя в относительной безопасности, англичане предались объятиям Морфея. Лейтенант тоже решил не терять времени даром, бросил на кучу гнилой соломы свой плащ и прилег вздремнуть. Усталость от долгого перехода дала о себе знать – не прошло и минуты, как он погрузился в сон. Нет сомнений, что это был сон праведника, ибо бывший пресвитерианский проповедник отличался тупостью и бесчувственностью истинного назарея, следовательно мог спать столь же безмятежно, как спит любой другой человек с чистой совестью.

Однако отдых лейтенанта оказался непродолжителен. Буквально через полчаса его разбудили приглушенные голоса солдат. Несколько его подчиненных о чем-то возбужденно спорили, и хотя они старались говорить как можно тише, шепот их раздавался в полутемном помещении (костер почти потух), будто гулкое и назойливое шмелиное жужжание.

Флитвуд прислушался: разговаривали трое – капрал Джедедия Бербон, Джошуа Тревор — старый служака из числа кромвелевских ветеранов (лейтенант узнал его по хантингтонскому выговору) и один молодой новобранец по прозванию Эбенизер Многогугнявый.

– Как Бог свят! – гнусаво бубнил новобранец. – Да воззрят очи Его на мою правоту! Не сойти мне с этого места, сэр, провалиться мне в тартарары и гореть в геенне огненной, коли там не сундук с полновесными дублонами, золотыми цехинами и двойными гинеями!

– Вот же бестолковый малый, – отвечал капрал Джедедия, – Отчего, скажи мне, Эб, ты вбил в свою пустую башку, будто там вообще что-то есть?

– Не сойти мне с этого места, сэр, – продолжал гнуть свое упрямый новобранец, – я это потрохами чувствую. Мне кажется, что дух мой подобен сейчас духу благословенного пророка Илии – он так же пылает во мне… Внутренности мои, словно сусло, что бурлит, бродит и рвется наружу, – еще малость и я лопну, как сосуд, в который налито молодой вино. Кости и самый остов мой потрясены, а душа алкает действия, страждет от промедления и чревата нетерпеливым желанием. Благословляю Господа, вразумившего меня – даже и ночью учит меня внутренность моя! Не иначе, сам Зиждитель подает мне знак…

– Уж конечно, Господу нашему нечем больше заняться, как только являть знамения такому остолопу, как ты, – проворчал скептически настроенный Джедедия. – Не жрал бы столько солонины перед сном, да не натрескался бы на ночь таким количеством эля, глядишь, и брюхо бы не пучило[1].

– Прошу вас, сэр, не богохульствуйте, – встрял в разговор Джошуа Тревор. – Может этот молокосос и болтает пустое, но не стоит недооценивать снисходительность Господа к малым сим. Вспомните, даже старый хрыч Хью Петерс[2] порой пророчествовал…

– Эк, куда хватил! – возмутился капрал. – Сравнил кое-что с пальцем…

– Ох, вот опять, вот снова накатило! – запричитал нараспев молодой Эбенизер, вполне оправдывая свое прозвище. – Чую, чую длань Господа Сил во чреве моем! Явный знак! Будем же покорны воле Его и не пренебрежем знамениями Его, да вознаградит он рабов своих подобно тому, как Кир Персиянин одарил Шешбацара, князя Иудина, – золотом и серебром без счета, сосудами драгоценными, а равно иным имуществом…

– Чтоб тебе обмараться, недоумок! – громким шепотом прокомментировал очередной провиденциальный приступ у новобранца-чревовещателя капрал Джедедия. – Ты ревешь, будто корова в чужом хлеву. Завываешь, точно вдова над покойником. Гляди, разбудишь лейтенанта, будет тебе ужо и злато и серебро…   

– Остерегись, брат Эб, – в свою очередь поддакнул Джошуа Тревор. – Негоже поминать имя Господа всуе. Время и место ли ныне для откровений? Вспомни наказ нашего лейтенанта. Разве не говорил он тебе многажды, что пророчествовать надлежит лишь перед боем, мечом препоясавшись, дабы совершать мщение над народами нечестивыми, наказание над племенами идолопоклонников – надменными мадианитянами, лукавыми идумеями, кровожадными амаликитянами и лживыми зифеями, кои именуются на тарабарском своем наречии гэлами или фениями, эринами или скоттами. Вот погоди, пойдем войной на беззаконный Хорошев-Гоим, обрушимся всей мощью Божьего гнева, подобно стае акрид, на Ваала и Дагона папистов – богомерзкого Айлика де Бурга, графа Кланрикарда[3], тогда и благовествуй сколь душе угодно… Сейчас же предлагаю попросту взять лопату да и проверить…

 – И этот туда же! – простонал Джедедия. – Ты-то хоть уймись, Джошуа. Спрячь подальше свой полупенсовик и уймись, уймись ради всего святого!

Неизвестно, до чего бы договорились трое диспутантов, если бы лейтенанту не надоело слушать их препирательства и он не явился перед ними будто тень Самуила перед Саулом. Предпринятый им немедленный и суровый допрос возымел тем большее действие, что капрал и оба солдата были поражены страхом вследствие неожиданности оного. Полагаем, что и внезапная болтливость ослицы не произвела на Валаама более сильного впечатления, чем суровый вид разгневанного командира на наших героев. Все трое не замедлили тотчас и подробно объяснить Флитвуду существо терзавшей их проблемы: оказалось, что старик Тревор, укладываясь спать, нашел на земляном полу серебряную монету достоинством в полпенса, а поскольку глина в этом месте была рыхлая и носила явные следы шанцевого инструмента, бывший при этом рядовой Эбенизер и решил, что тут непременно должно быть зарыто сокровище, которое, верно, припрятали испанцы, либо французы – союзники мятежных ирландцев, а быть может – владельцы близлежащего поместья, когда спасались от стремительно наступающих индепендентских когорт. Короче говоря, впечатлительный юноша вбил себе в голову, будто у них под ногами спрятан сундук с золотыми дукатами и серебряной столовой утварью.
– Золото, говоришь? Серебро? – переспросил лейтенант и глаза его засияли под стать блеску упомянутых металлов. – Чего же медлить? Копайте, олухи! Копайте!
Если читатель решит, что такая реакция неестественна для человека, прославленного сугубой праведностью, возвышенной духовностью и чистотой помыслов, то он впадет в распространенное заблуждение. Дело в том, что Флитвуд любил деньги ничуть не меньше, чем любой другой офицер на службе Парламента и Кромвеля. Можно сказать, он любил их как настоящий пуританин и последователь Кальвина. В этом не было никакого противоречия. Стоит напомнить, что теология женевского пастора зиждилась на учении о двойном предопределении. Второй, после ожиревшего виттенбергского соловья и ересиарха, апостол Реформации утверждал, что Бог в своем абсолютном предвидении еще до сотворения мира предначертал каждому его участь: одним – вечное проклятие, другим, избранным – вечное блаженство. И хотя изменить этот приговор человек не в силах никакими заслугами – для Бога они не имеют цены, он «никому ничего не должен», – но Господь как бы дает любому смертному некий знак, позволяющий понять, что именно того ждет в жизни будущей и верно ли он исполняет свое призвание. И знак сей – не что иное, как успех или провал жизненных начинаний человека. Критерием же, помогающим определить, успешен ли тот или иной индивид или нет, является как раз степень его благосостояния. Потому-то всякий добронравный аколит евангелизма обязан любыми способами добиваться успеха, то есть умножать благосостояние. Ибо материальная прибыль – величайший дар Всевышнего. Строжайшие бережливость, расчет, энергия – типичные добродетели буржуа – вот все, что необходимо при земном служении, к которому призван человек. И Иезекииль Флитвуд, будучи верным сыном пресвитерианской Церкви, свято верил сей непреложной истине: если богатство растет – это верный признак избранности, коли умаляется – явное свидетельство грядущей гибели.
Так что нет ничего удивительного в том, что он весьма трепетно отнесся к возможности внезапного обогащения.  Флитвуд тотчас припомнил,  что поблизости действительно располагаются усадьбы опальных Фицджеральдов и О'Донохью; владельцы заблаговременно покинули их ввиду приближения парламентской армии, предусмотрительно прихватив с собой все добро. В отместку за бегство опустелые строения предали огню, но нехороший осадок – результат упущенной выгоды – остался. Почему бы этим проклятым роялистам действительно не припрятать наиболее громоздкие ценности здесь, в лесной чащобе, вдали от посторонних глаз? Тем паче, ему, Иезекиилю Флитвуду, достоверно известно, что многие более или менее состоятельные семьи ирландских аристократов и вождей кланов, вынужденные бежать перед лицом победоносного неприятеля, обыкновенно именно так и поступали. И зачастую лишь пыткой удавалось добиться от попавших в плен бунтовщиков признаний о месте, где спрятали они свои сокровища и фамильные реликвии.

Тревор и Эбенизер не заставили упрашивать себя дважды, схватили лопаты и немедля кинулись копать землю на подозрительном участке. Производимый ими шум разбудил и остальных бойцов, и они мало-помалу сгрудились вокруг старателей, узнав же о причинах, побудивших тех к столь странному на первый взгляд времяпрепровождению, также проявили заинтересованность в успешных результатах раскопок. Некоторые из наиболее нетерпеливых обнажили палаши и принялись активно помогать землекопам. Даже часовые, охваченные общим возбуждением, оставили свой пост и присоединились к товарищам.

В результате таких совместных усилий дело продвигалось быстро, и вскоре послышался глухой стук – железо наткнулось на что-то твердое. Радостное волнение и вполне понятный ажиотаж достигли своего апогея – кладоискатели отбросили палаши и лопаты и стали разгребать землю руками. Каждый из них в мыслях уже представлял себя счастливым обладателем груды сверкающих луидоров, гиней, флоринов, муадоров и пиастров. Можете представить, каково же было всеобщее разочарование, когда вместо вожделенных сокровищ взорам их открылась лишь куча человеческих костей! Целое скопище отвратительных останков – перемешанных в беспорядке костей и черепов – показалось из-под земли. С первого взгляда было очевидно, что в яме покоится не один скелет, но множество – не менее десятка. Возгласы разочарования сменились восклицаниями ужаса и отвращения – даже для повидавших всякое бравых вояк зрелище оказалось неприятным и отталкивающим. Кроме того, захоронение выглядело – как бы это сказать поточнее? – странно… Оно отнюдь не производило впечатления чересчур древнего, напротив, кости явно были довольно свежими. Вместе с тем, останки не имели ни малейших следов плоти, и вообще казалось, будто их побросали в яму, старательно перед тем перемешав…

Сказать, что лейтенант Флитвуд был разочарован как и все прочие – значит не сказать ничего. Он был в ярости! Так обмануться в своих ожиданиях! Иезекииль трижды проклял про себя собственную доверчивость, а главное – непроходимую глупость Эбенизера Многогугнявого, выставившего его в таком дурацком свете перед подчиненными. В бешенстве лейтенант пнул ногой кучу гнилой соломы, на которой совсем недавно предавался спокойному отдыху, и – о ужас! – взорам его предстала картина еще более омерзительная, нежели только что обнаруженные бренные кости. Прямо под ложем, где он вкушал пищу, а после спал невинным сном праведника, лежали аккуратнейшим образом разделанные части тела – обнаженный торс и отделённые от него члены… Флитвуд с глухим воплем отскочил прочь от страшной находки; это немедленно привлекло внимание прочих солдат, которые бросили созерцать раскопанное погребение и молча столпились теперь возле нового необычного открытия этой богатой на происшествия ночи.

Прошло совсем немного времени и неприглядная, а лучше сказать – отвратительная правда стала, наконец, доходить до сознания немало потрясенных англичан. Сомнений быть не могло: столь опрометчиво облюбованное ими в качестве ночного пристанища жилище – не просто разбойничий вертеп. Нет! Они явно находились в логове настоящих людоедов!

Напомним, что действие повести или, если угодно, легенды происходило в 1651 году. К этому времени с умиротворением Ирландии было практически покончено. Поскольку же умиротворение это заключалось в сплошном разорении, уничтожении более половины всего населения, превращении городов в руины, а сел – в пепелища, оставшиеся в живых обнищали совершенно и не видели света Божьего из глубины своего несчастья. Скот почти исчез, зато появилось великое множество разбойников. Ибо часть из избегнувшего смерти или изгнания народа естественным образом подалась в бандиты, и эти шайки, в особенности в Коннахте, нападая на англичан, не щадили и своих. Их называли тори. За ними охотились, как за бешеными волками; но трудно сказать, кого было больше – волков или разбойников. И те и другие премного расплодились на почве запустения страны. Оккупационные власти во главе с генерал-губернатором Генри Айртоном как могли старались бороться с означенным злом: за каждого убитого тори казна выплачивала пять фунтов стерлингов, а за волка или католического священника (англичане не видели разницы между ними) – десять. В результате поголовье волков и пастырей стремительно сокращалось, но разбойничьих шаек отчего-то не становилось меньше.

Так вот, среди этих самых «бандформирований» появились и такие, что охотились не столько за имуществом, сколько за самими людьми. Проще говоря, промышляли каннибализмом. Объяснялось это прежде всего тем, что имущества, а главное – съестных припасов, экспроприацией которых можно было промышлять, почти не осталось. Грабить стало нечего, и наиболее отчаянные и пропащие из разбойников переключились на человечинку.

Именно на тайное убежище одной из таких каннибальских шаек и имел несчастье наткнуться отряд лейтенанта Иезекииля Флитвуда.

Вид недоеденных – точнее, приготовленных к употреблению – человеческих останков заставил нескольких солдат почувствовать непреодолимые рвотные позывы и выбежать из барака. Тут же ночную тишину нарушил грохот мушкетных выстрелов и трое из пятерых выбежавших как подкошенные рухнули на землю – кто убитый, кто тяжелораненый. Дело в том, что покуда англичане занимались бесплодными поисками сокровищ, шайка тори, чьим пристанищем и являлось эта лесная обитель, воспользовалась отсутствием дозорных и окружила строение плотным кольцом. Самих стрелявших различить в темноте среди деревьев было совершенно невозможно, зато единственный вход в барак был у них как на ладони и отличнейшим образом простреливался. Остальные солдаты не сразу сообразили в чем дело, и опрометчиво высыпали наружу, посмотреть, что такое стряслось с их товарищами и отчего те вздумали палить из мушкетов, – из-за кустов раздался очередной залп и еще четверо пали, сраженные наповал.

Безусловно сам Флитвуд быстро понял что к чему и верно оценил обстановку, но было уже слишком поздно – семеро из десятка его бравых драгун были убиты или выведены из строя. Он остался с капралом Джедедией Бербоном и еще двумя бойцами: как нарочно ими оказались косвенные виновники всего происшедшего – старый Тревор и Эбенизер Многогугнявый.

Не теряя присутствия духа, лейтенант приказал этим двоим заряжать мушкеты, а сам вместе с капралом занял огневую позицию у двери. Снаружи доносились крики и стоны тех немногих драгун, что были лишь покалечены первыми выстрелами разбойников, но оставшиеся в живых ничем не могли им помочь – выйти наружу значило немедленно попасть под перекрестный огонь затаившихся в темноте злодеев-тори. В остальном, вокруг хижины и в лесу царило в этот момент такое же мертвое спокойствие, что и прежде. Словно ничего не было. Могло показаться, что внезапное нападение неприятеля им лишь почудилось, привиделось в страшном сне: не шевелилась ни одна ветка, ни один ружейный ствол не поблескивал в кустах, окаймляющих поляну. Разбойники будто сквозь землю провалились.

Так продолжалось некоторое время. Но вот внезапно тишину нарушили дикие и воинственные вопли. В то же мгновение ночная тьма озарилась вспышками пороха, раздались выстрелы и целый град пуль застучал по глинобитным стенам строения. Только две или три из них залетели в дверной проем, не причинив, впрочем, никакого вреда, остальные же явно были израсходованы впустую или с целью устрашить последних защитников. Лейтенант и капрал Бербон отвечали непрерывным огнем из-за дверных косяков, метясь по вспышкам, – благо мушкетов было предостаточно, Тревор и Эбенизер едва успевали их перезаряжать – но, кажется, ни в кого не попали.

Неизвестно, сколь долго длилась бы эта перестрелка, но, к несчастью, Флитвуд упустил из виду единственное окно, прорезывавшее западную стену строения, ту же, где находилась и дверь. Подходы к окну из дверного проема не просматривались и группа тори сумела беспрепятственно подкрасться туда, никем не замеченная.

Все произошло в одно мгновение: англичане не успели опомниться, как в окошке показались два мушкетных ствола и прозвучали выстрелы. Когда дым, которым заволокло помещение, рассеялся, Тревор и Эбенизер остались лежать без движения на полу. Капрал Бербон, изрыгая проклятия, ринулся с обнаженным палашом к окну и тут же упал, прошитый навылет еще несколькими пулями. В тщетной попытке добраться до лошадей, лейтенант выскочил наружу, добежал почти до самой коновязи и, в свою очередь, получил пулю в предплечье. Обливаясь кровью, он бросился обратно в хижину и постарался забаррикадировать дверь чем только можно – камнями, телами убитых и приготовленными для очага поленьями (а ведь – прошу не забывать – он был ранен!). Кое-как обезопасив себя с этой стороны, лейтенант спрятался за котлом – так, чтобы держать под прицелом одновременно и дверь и окно. Туда же он подтащил шесть заряженных мушкетов, рожки с порохом и несколько лядунок с пулями.

Положение выглядело безнадежным, однако Флитвуд не собирался сдаваться, понимая, какая участь его ожидает, попади он живым в руки разбойников. Он намеревался продать свою шкуру как можно дороже.

Нападавшие не заставили себя ждать – через минуту в дверном проеме показались два темных силуэта. Флитвуд выстрелил дважды – и оба разбойника без единого звука рухнули с размозженными черепами на землю позади завала. Промахнуться на таком расстоянии, даже действуя одной рукой, было невозможно. Аналогичная участь постигла и шустрого бандита, что попытался проникнуть в помещение через окно – этот корчился теперь на полу в предсмертной агонии.

На некоторое время вновь все стихло. Разбойники стали заметно осторожнее и больше не лезли на рожон – нарываться на пули из-за одного полумертвого офицера никто из них желанием не горел. Они решили сменить тактику и попросту выкурить своего врага из укрытия.

Флитвуд воспользовался этой передышкой, чтобы кое-как перевязать рану. Она оказалась не слишком серьезной, но обильно кровоточила. Не успело однако минуть и четверти часа, как сверху послышался треск пламени и все пространство внутри стало заполняться едким дымом. Лейтенант понял, что разбойники подожгли крышу. Он подкрался к дверям и выглянул наружу – лужайка перед домом была заполнена вооруженными злодеями. Между тем сверху стали падать пласты горящей соломы, дерна и клоки сена, занялись и должны были вот-вот рухнуть деревянные балки и перекрытия, кругом сыпались искры и гуляли языки пламени. Огонь грозил вскоре охватить и деревянные конструкции глинобитных стен. Не видя никакого спасения от пламени, лейтенант залез в медный чан с водой и погрузился в нее.
Надо отметить, что именно в этом месте своего рассказа старина Том допускал некоторые варианты: иногда в нем фигурировал упомянутый чан с водой, как наиболее правдоподобная деталь, а порой мистер О’Тул категорически утверждал, что Флитвуд выбрал в качестве укрытия бочку с пивом. Последняя возникала значительно чаще. Вероятно оттого, что самому Тому смерть в воде представлялась чересчур омерзительной.

Как бы то ни было, Флитвуд залез в котел (или бочку) и погрузился с головой в воду (или пиво); ему приходилось поминутно поднимать голову, чтобы вдохнуть воздуха, и снова прятать ее из страха перед огнем. Высовывая голову, он не тратил время на бессмысленные стенания, но мужественно и вдохновенно распевал пять последних стихов сто сорок девятого псалма. Так продолжалось до тех пор, пока крыша, а за ней и весь дом не рухнули внутрь, погребая под горящими обломками несчастного лейтенанта. Говорят, что умер он все-таки от утопления, а тело его будто бы сгорело на пять футов длины, остальную часть предохраняла от жара влага (чем бы она ни являлась).

Так окончил свои дни Иезекииль Флитвуд, воин и проповедник. Останки же его, конечно, не могли узнать покоя и не сподобились сообразного заслугам и достоинствам погребения (ведьма и тут оказалась кругом права), ибо были съедены.

 

Глава шестая

САМЫМ НЕПРЕДВИДЕННЫМ ОБРАЗОМ ОПРАВДЫВАЮЩАЯ МНОГИЕ, ХОТЯ И ДАЛЕКО НЕ ВСЕ, ОЖИДАНИЯ

Даже если автор воспользуется расхожим приемом некоторых известных и весьма изощренных рассказчиков и призовет все силы Времени и Случая, ставящие столько помех на нашем жизненном поприще, быть ему свидетелями в том, что он никак не мог приступить всерьез к повествованию о Безголовом Призраке до настоящей минуты, когда звезды, кости и обстоятельства разместились, легли и сложились наиболее благоприятным образом, делающим это, наконец, возможным, ему едва ли поверят. Поэтому читатель услышит от нас не бесполезные оправдания, но продолжение истории.

Итак. Все помнят, как один видный философ, рассматривая проблему достоверности теории эмпирической вероятности, пришел к однозначному выводу, гласящему, что грядущие события будто бы в принципе непредсказуемы. И таковая особенность объясняется вовсе не нашим субъективным о них знанием (точнее, незнанием), но имманентными свойствами самих событий, их заведомой случайностью. На этой основе им была постулирована полнейшая несостоятельность любых предсказаний или, если угодно, всякого прогнозирования. Более того, от тезиса о простой непредсказуемости (случается то, что случается, а не то, что предсказано), он впоследствии перешел к парадоксальному утверждению об отрицательной достоверности прогноза: что бы ни случилось, оно наверняка случится иначе, чем по прогнозу должно случиться.

С другой стороны, можно вспомнить знаменитого Джакомо Казанову, который тоже иной раз баловался футурологией и любил говаривать, что многие события в нашем мире так никогда бы и не произошли, не будь они заблаговременно предсказаны. Дескать, коли предсказание не сбывается, то грош ему цена; но зачастую сам человек, уверившись в истинности того или иного оракула, понуждает и вероятностную цепь событий выстроиться так, а не иначе. И ведь правда, не служит ли удивительная история побега сего авантюриста из Пьомби, Свинцовой тюрьмы, блистательным тому подтверждением?..

Так вот, если читатель разделяет какую-то из означенных точек зрения, то ему не имеет ни малейшего смысла читать шестую главу. Когда же не разделяет – тем более.

Лучше всего просто выбросить из головы все подобные теории, полностью довериться собственной интуиции и жизненному опыту, который, как известно, сплошь и рядом противоречит любым теориям, даже придуманным наиболее маститыми философами.

Конечно, тот факт, что проклятие Окаянной Морриган сбылось в отношении Иезекииля Флитвуда, сам по себе представляется невероятным. И вы вправе подвергнуть сомнению наличие взаимосвязи между словами полоумной старухи и конкретными обстоятельствами гибели лейтенанта. Можете отнести эти обстоятельства к разряду маловероятных случайностей, тех самых, о которых наука вспоминает, рассуждая о математических множествах, законах статистики и больших чисел. Но как быть с генералом Айртоном? Ведь и его судьба оказалась предсказана вдовой О’Гилви, и его подстерегла та самая участь, что напророчила ему ирландская ведьма. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть приведенную ниже главу.
Что, вновь очередное совпадение? Или, даже, серия удивительных совпадений? А быть может, все-таки властная длань Провидения? Либо костлявая рука Немесиды? Вмешательство богини Слепой Судьбы – Тихэ? Происки мойр-прядильщиц? Судить об этом – читателю, автор же не берется истолковывать интимные подробности, пикантные трансцендентальные оттенки adultere Случая с Неизбежностью. Хотя и допускает, что последствия такового инцеста или инбридинга могут быть весьма замысловаты. Автор вообще готов допустить всякое. Пусть даже самое невероятное. Единственный довод, который мы отвергаем сразу и бесповоротно, – это мысль о возможной фальсификации, подтасовке событий. Такой аргумент противоречит изначально заявленной научной добросовестности настоящего исследования, здравому смыслу, наконец.

Кроме того, не стоит забывать и о путеводной нити, а именно – о правдивом рассказе самого Тома О’Тула. Рассказ этот никак не согласуется с мысленными экспериментами упомянутого философа, но, в то же время, достоверность его не подлежит даже обсуждению. Ибо он, подобно жемчужному зерну, катился от человека к человеку, передавался из уст в уста, из поколения в поколение, до тех пор, покуда единственным и последним обладателем его ни оказался мистер О’Тул, который, по его же собственным словам, отнюдь не пытался подобрать к сей жемчужине достойной оправы, то есть не прибавил к легенде ни одной лишней детали, ни единой красочной подробности, но поведал ее нам во всей первозданной и обескураживающе-обнаженной подлинности. И этим словам достойного стража могил также можно верить почти безоговорочно. Хотя бы из тех резонов, что, по нашим наблюдениям, у старины О’Тула фантазии и воображения было не больше, чем у булыжника или трухлявой колоды. А трухлявые колоды (что бы там ни говорили поэты) не способны грезить не только о былом зеленом и раскидистом великолепии, но и вообще ни о чем. Пни и руины не сочиняют преданий, но могут хранить их. На наш взгляд, последняя деталь – верный признак аутентичности предлагаемого вашему вниманию сказания об Ужасе Чейплизода.

Быть может, читатель уже задается вопросом, зачем автору понадобилось это псевдофилософское вступление? Из каких соображений он вздумал заставлять его продираться сквозь тернии досужего умствования, отыскивать золотники смысла в бессмысленном нагромождении фраз, крупицы мыслей в хаосе бездумных разглагольствований, и какая от подобных поисков польза? Ну что ж, если это действительно так, то не лишним будет напомнить, что размер авторского вознаграждения напрямую зависит от количества натюканных сочинителем печатных символов. Как видите, польза налицо. По крайней мере, для автора.

Теперь, когда мы определились с несомненной пользой вступлений, пора перейти и к самому рассказу.

Как известно, осада Лимерика 1651-го года не вошла в героические анналы истории, подобно той, что случилась ровно сорок лет спустя и прославила имя Патрика Сарсфилда, графа Лукана. Но и она, тем не менее, достойна краткого упоминания.

Англичане, дабы увеличить славу своих побед, нередко именовали Лимерик одной из сильнейших крепостей Ирландии, нам же более правомерным представляется высказывание некоего французского военачальника, насмешливо воскликнувшего при виде его городских стен: «Вы называете это укреплениями? Англичанам не понадобится пушек, они смогут разбить сии руины печеными яблоками!» Правда в том, что город лежал в весьма нездоровой местности, посреди дьявольски сырой, болотистой равнины, пересекаемой множеством топей и дренажных рвов. Вдобавок, во время осады выпало столько дождя, что обыкновенно спокойная река Шэннон вздулась будто адвокатское брюхо, мелководная Эбби стала напоминать бурный горный поток, а вся округа буквально превратилась в сплошную грязную лужу, так что ни один солдат не мог найти сухое место в своей палатке, не окопав ее канавой для стока воды. Айртон вынужден был отдать приказ выдавать бойцам усиленную норму горячительных напитков, которые одни способны были изгнать сырость и косившую ряды завоевателей дизентерию.

Не станем утомлять читателя описанием апрошей, гласисов, эспланад, эскарпов, контрэскарпов и прочих осадных и оборонительных сооружений, воздвигнутых англичанами и ирландцами, ибо взаимное расположение, величина и протяженность их не имеют ни малейшего отношения к нашему повествованию и по этой причине никак не могут повлиять на его ход, развитие и результат. Ограничимся упоминанием, что интересующие нас события произошли на тринадцатый день осады и были связаны с отчаянной вылазкой и контратакой, предпринятой вождем осажденных инсургентов – сэром Фелимом О’Нилом.         
В этот день (а шел третий день ноября) парламентские войска беспрепятственно продефилировали почти под самыми стенами Замка Короля Джона[4] и только что начали строиться в боевые линии перед мостом Томонд – генерал Айртон наметил на сегодня решающий штурм. Осажденные не имели возможности как-либо воспрепятствовать враждебным маневрам, ибо из артиллерии у них имелись лишь три древние кулеврины и одна бомбарда, боеприпасы к которым успели к тому времени иссякнуть. Между тем, отважный О’Нил внимательно следил за ходом перестроений и неспешных маневров беспечного неприятеля с замковой стены, подобно коршуну, прилепившемуся к скале и выжидающему, когда можно будет ринуться на добычу. Найдя момент подходящим, он велел открыть ворота, во главе отряда кавалерии из семисот дворян перешел на быстром аллюре мост и тотчас же понесся с основной массой всадников на республиканцев, атакуя их с фронта, тогда как два другие отряда угрожали им с флангов. Англичане, уверенные в собственной безопасности и не ожидая такой наглости от папистов, обязанных трепетать в ужасе при одном виде регулярной армии, пришли в замешательство, грозящее обратиться в безотчетную панику. Передние ряды их (состоявшие в основном из пикинеров) смешались, заметно устрашенные несущимися во весь опор лошадьми, сверканием обнаженных клинков и дикими воплями всадников; задние попытались открыть беспорядочный и редкий мушкетный огонь (артиллерия еще не успела развернуться), причинив больше вреда своим же товарищам, а многие попросту стали покидать строй и обратились в бегство. Уже через пару минут их настигли кавалеристы и принялись колоть и рубить беглецов без всякой жалости. Над полем, перекрывая шум битвы, гремел голос Фелима О’Нила: «Рубите их! Крошите! Никакой пощады красным мундирам, помните Дрогеду и Клонмел!» Впрочем, ирландские драгуны не нуждались в особых призывах к отмщению – палаши инсургентов и без того жаждали крови пуритан.

Генерал Айртон, наблюдавший за маневрами своих войск и последующей стычкой с небольшой возвышенности, сообразил, что болотистые берега Шеннона вот-вот могут явить страшные картины повальной резни, бегства и преследования, немедля построил в боевые порядки передовой отряд конницы (из числа знаменитых «железнобоких») и бросился на помощь пришедшим в расстройство пехотным полкам. Гораздо более многочисленная английская кавалерия налетела на всадников О’Нила с такой силой и яростью, что тут же отбросила их на расстояние пистолетного выстрела. Ирландцы бились с беспримерным мужеством, но принуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, который к тому же (нельзя не признать) отличался большей сплоченностью, лучшей выучкой во владении оружием и управлением лошадьми.
Генерал Генри Айртон лично вел своих драгун в бой и уже успел убить собственной рукой пятерых всадников, когда вихрь сражения столкнул его лицом к лицу с сэром Фелимом О’Нилом. Противники обменялись двумя-тремя нетерпеливыми ударами и поняли, что обладают равной физической силой и с почти равной сноровкой владеют холодным оружием и конями. Не было сомнения и в том, что оба вождя одинаково отважны и не привыкли отступать перед лицом опасности. Короче говоря, схватка обещала быть долгой, упорной и ожесточенной. Участники поединка и сами, по-видимому, разделяли это мнение, ибо, точно по взаимному соглашению, опустили оружие и слегка разъехались, дабы немного передохнуть перед смертельной борьбой и сказать друг другу пару приличествующих торжественности момента слов.

Первым изготовился произнести речь Айртон: он глянул на ирландского вождя с суровым спокойствием, мрачно насупил кустистые брови, чуть отвел в сторону и приподнял правую длань, крепко сжимавшую палаш и… И тут произошло непредвиденное. Точнее, первое из множества абсолютно случайных совпадений этого и нескольких последующих дней.

Начнем по порядку: на самой высокой из пяти замковых башен, той, где была установлена допотопная бронзовая бомбарда и три длинноствольных кулеврины восемнадцатого калибра – вся наличная артиллерия Королевского острова, без толку маялся одноногий инвалид-канонир. Без толку – потому как запас чугунных ядер для кулеврин закончился уже на седьмой день осады, а гигантская бомбарда вообще не произвела ни единого выстрела, ибо бездействовала уже лет сто пятьдесят. Сей раритет, покоящийся на массивном лафете в виде деревянной корытообразной колоды, предназначался некогда для метания здоровенных каменных ядер, которые закатывались в ствол при помощи специального подъемного механизма, к тому времени утраченного. И даже если бы механизм не был утрачен, это мало бы что изменило, так как справиться с ним в одиночку не представлялось возможным. Но и в том случае, когда бы, вместо одноногого инвалида, к бомбарде был приставлен полный штат орудийной прислуги, проку от этого не было бы никакого, ибо и каменных ядер в наличии не имелось. Имейся же в наличии каменные ядра, и это не спасло бы положения – изготовка бомбарды к стрельбе являлась тонким искусством, к тому времени полностью забытым. Не лишним будет напомнить, что представляло из себя это орудие смерти. Бомбарда состояла из двух частей: пороховой камеры с умеренным диаметром, которая прочно забивалась и закупоривалась чурбаном из мягкого дерева, и передней части, или собственно ствола, в котором помещалось исполинское ядро, по возможности закреплявшееся паклей и глиной. Колоссальный размер каменных ядер обусловливался самим их материалом; они должны были действовать своей тяжестью, даже если им придавалась минимальная начальная скорость; ядрам меньшего размера можно было придать большую скорость – но в таком случае они легко разбивались бы вдребезги, ударяясь о стены, которые сами призваны были разбивать. В нашем случае бомбарда предназначалась не для разрушения крепостей, а для их обороны, но это обстоятельство мало повлияло на размеры ядер и, соответственно, самого орудия, которое было неимоверно велико, тяжело и прозывалось «Жирная Мэг». Следует добавить, что пороховая камера представляла собой отдельную от ствола часть и обыкновенно соединялась с ним лишь для выстрела; подгонка их друг к другу производилась при помощи хитроумного затвора; считалось, что такую камеру легче заряжать, а орудие – перевозить; к тому же имелась возможность заготовить несколько камер на одно дуло и тем достигнуть ускорения стрельбы. Так что «Жирную Мэг» вполне можно считать одним из первых прообразов орудий, заряжающихся с казны. Впрочем, как уже было сказано, все эти гипотетические преимущества не имели ровно никакого значения – «Жирная Мэг» вот уже полтора века не бывала в употреблении и стояла на замковой башне лишь для декорума и пущего устрашения.

Итак, одноногий канонир маялся подле своей бесполезной батареи, бессильный оказать хоть какую-нибудь поддержку отряду отважного Фелима О’Нила, который неуклонно подавался назад под натиском красномундирной кавалерии и вот-вот готов был показать врагам тыл. Как всегда на войне, отступление представлялось гораздо опаснее самой вылазки, ибо ирландским драгунам предстояло вернуться к воротам замка по тому же самому мосту Томонд, перекинутому через Шэннон и соединяющему цитадель Королевского острова с сожженными дотла пригородами Лимерика, по которому они незадолго до того переправились для безрассудной атаки. Учитывая узость моста, неизбежные при отступлении с висящим на плечах неприятелем толчею и неразбериху, не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы предсказать давку, смятение и большие потери.

Канонир видел все это с башни яснее, чем кто бы то ни было, и оттого раздражение и ярость лишь нарастали в его груди. Он то изрыгал самые страшные проклятия в адрес «круглоголовых», то возносил страстные молитвы ко всем ведомым ему святым и угодникам Божиим. И вот, в тот самый момент, когда генерал Айртон приготовился обратиться с суровым увещевательным словом к сэру Фелиму О’Нилу, насупил брови и исполненным достоинства жестом приподнял правую длань, одноногий инвалид громогласно призвал наиболее чтимых патронов пушкарского цеха – святых Антония и Варвару – обрушить на голову нечестивца всю силу своего гнева, и в бешенстве (а равно для вящего усугубления мольбы) со всей мочи долбанул курительной трубкой, которую сжимал до той поры в зубах, по корпусу «Жирной Мэг». Случилось так, что удар пришелся по зарядной камере, глиняная трубка естественным манером разлетелась вдребезги, горящий пепел и искры посыпались в разные стороны, малая толика их попала в небольшое затравочное отверстие, куда обыкновенно втыкали раскаленный железный крюк… И вот тут-то неожиданно выяснилось, что все последние полторы сотни лет старая бомбарда благополучнейшим образом простояла заряженной, – ибо немедленно вслед за попаданием внутрь искр и горячего пепла из затравки и небольших зазоров между пороховой камерой и стволом повалил густой сизый дым, раздался нарастающий треск горения смеси селитры, серы и древесного угля, после чего все огромное тулово «Жирной Мэг» содрогнулось от мощного взрыва пороховых газов, и древнее орудие выплюнуло в воздух двенадцатицентнеровое каменное ядро.

В строгом соответствии с законами внутренней и внешней баллистики, классической теорией всемирного тяготения Ньютона и менее классической гравитационной – Эйнштейна, ядро взмыло вверх, описало над полем сражения крутую параболическую кривую (второго порядка), врезалось в одиноко стоящий на левом берегу Шэннона дуб, сломало его, отскочило под идеальным прямым углом и шмякнулось о большой выступающий из воды прибрежный гранитный валун, в результате какового удара разбилось и разлетелось на множество осколков, не причинивших никому ни малейшего вреда.

Но ядро для большей прочности было крестообразно оковано двумя железными обручами; за те сто пятьдесят лет, что сей снаряд покоился в стволе бомбарды, железо сильно проржавело под действием влаги, неизбежно проникавшей в широкое, направленное под углом сорок пять градусов вверх дульное отверстие, и конечно также раскололось при ударе о гранитный валун на несколько кривых изогнутых полос. Одна из этих полос отлетела далеко в сторону, пронеслась над полем подобно диковинному зазубренному ятагану и по воле Рока угодила прямиком в генерала Генри Айртона, готовящегося произнести подобающую случаю речь. Речи так и не суждено было прозвучать – Айртон не имел возможности даже отдать должное меткости канонира и воскликнуть: «Отличное попадание!», подобно тому, как это сделал много лет спустя генерал Монбрен, когда русское ядро поразило его в бок при Бородино; не имел, – ибо ржавый железный ятаган вонзился ему как раз чуть ниже затылка, перебил шейные позвонки и начисто отчекрыжил голову.

Так погиб зять будущего лорда-протектора, генерал Генри Айртон, не без основания прозванный Уэксфордским Мясником. По необъяснимому стечению обстоятельств случилось это аккурат по прошествии двух ночей после Дня Всех Святых – третьего ноября 1651 года, то есть опять-таки ровно в срок, предсказанный Окаянной Морриган. Справедливости ради стоит отметить, что, хотя никто из историков не оспаривает сам факт смерти Айртона под Лимериком, однако относительно причин смерти существует значительное расхождение во мнениях. Так, наряду с версией о гибели в сражении, в некоторых источниках можно найти довольно противоречивые утверждения о кончине оного военачальника в результате подхваченной в здешних болотах гнилой лихорадки, или от чумы, или даже от тифа (каковой к тому времени вообще не был открыт, а, следовательно, не существовал). Думается, что сама разноречивость таковых сведений более чем убедительно свидетельствует в пользу версии старины Тома О’Тула. По крайней мере, нельзя отрицать, что его вариант событий имеет не меньше прав на существование, чем все остальные прочие. Конечно, дотошный читатель, рассматривая распределение вероятностей гибели Айртона именно таким, а не иным образом, может позволить себе задать ряд неудобных вопросов. Например, как случилось, что в течение целых ста пятидесяти лет никто не заметил, что бомбарда заряжена? Или – отчего пороховой заряд не отсырел и не пришел в негодность за столь продолжительное время? Или даже: действительно ли курение табачного зелья, лишь за несколько лет до описываемых событий начавшее победное шествие по уделу святого Патрика, являлось настолько распространенным обычаем среди простых ирландских канониров? Ну что ж, честно признаемся, что ответов на эти вопросы у нас нет. Но что это доказывает? Ровным счетом, ничего. Однако если обладающий достаточным упорством читатель, добравшись до вышеописанного эпизода, придет к выводу, что злоключения Генри Айртона с его смертью прекратились, то невольно впадет в жестокое заблуждение – со смертью злоключения покойного генерала только начинались.

Вообще, гибель командующего мало отразилась на ходе боя. Безусловно, отряд Фелима О’Нила воспользовался некоторым замешательством английской кавалерии и почти без потерь форсировал мост, но финал это никоим образом не изменило, да и не могло изменить – сражение было проиграно. А вскоре (на следующий день) пал и сам город. Отважный Фелим О’Нил кончил жизнь на виселице; командование парламентской армией перешло к генерал-лейтенанту Эдмунду Ледлоу, который успешно продолжил дело своего предшественника, повсеместно добиваясь легких побед, ибо с падением Лимерика дух ирландцев был окончательно сломлен. Даже королевский лорд-наместник острова сэр Айлик де Бург, благородный граф Кланрикард, вынужден был признать, что более не способен противостоять превосходящим силам республиканцев, покорился Парламенту и уехал в Англию, где спустя короткое время и умер, от совокупного воздействия климата, горя и несварения желудка.

Впрочем нас эти события интересовать должны очень мало или даже не должны интересовать вовсе, ибо к повествованию имеют лишь косвенное отношение. Прямое отношение к легенде имеют совсем не дела живых, но, напротив, дела мертвых. Однако о них любознательный читатель сможет узнать только из следующей, последней главы.

 

Глава седьмая

РАССТАВЛЯЮЩАЯ ВСЕ АКЦЕНТЫ, ВСЕ ТОЧКИ НАД «I», УСТРАНЯЮЩАЯ ВСЕ ПРОШЛЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ И ПЛОДЯЩАЯ ВЕЛИКОЕ МНОЖЕСТВО НОВЫХ. ИЛИ КОЕ-ЧТО О ТРОЙНОЙ ПОДМЕНЕ

Едва в войсках пронеслась весть о смертельном ранении генерала Айртона, как к месту его гибели стали стекаться безутешные соратники. Полководец, чей жизненный путь был ознаменован столькими славными победам и отмечен таким обильным и великолепным кровопролитием, не мог не быть любим солдатами. Тем в большее отчаяние пришли они, увидев своего кумира обезглавленным.

К несчастью, поиски оторванной головы поначалу не дали положительных результатов. По какой причине, достоверно не известно: то ли она оказалась сильно обезображена копытами лошадей и осталась не узнанной, то ли просто затерялась среди множества разбросанных на поле сражения трупов и частей тел, или, быть может, вмешался все тот же всемогущий Случай, Бог ведает…

Поскольку тело решено было отправить в Англию, в Лондон, для чего его предстояло сначала переправить в Дублин, то покойного хоронить не стали, но аккуратнейшим манером запеленали в войсковое знамя и запихнули в наскоро сколоченный, но поместительный дубовый гроб. Туда же сложили его личное оружие, награды и вообще все бывшие при нем в момент гибели вещи. По странному недоразумению в гроб оказалась уложена и голова Окаянной Морриган, до последнего мгновения болтавшаяся у луки седла злопамятного генерала. К тому времени голова эта – и без того не отличавшаяся внушительными размерами – изрядно усохла, сморщилась, скукожилась, почернела и напоминала более некий диковинный волосатый овощ, нежели былое вместилище человеческого разума. Возможно поэтому опознать ее было весьма затруднительно.

Так вот, гроб был отправлен в сопровождении роты драгун в Дублин, где его надлежало погрузить на корабль и отправить на родину генерала. Спустя неделю траурный кортеж прибыл в Чейплизод, там гроб выставили в местной церкви, недавно очищенной от изваяний, фресок, образов и распятий – всего, что могло отдавать тлетворным духом ненавистного пуританам папизма. Выбор места для предварительного прощания с покойным был обусловлен тем, что здесь, в пригороде ирландской столицы, квартировал верный Парламенту мушкетерский полк, солдаты которого выразили горячее желание отдать последнюю дань памяти павшего героя.

Случилось, что всего за пару дней до этого в ту же деревню, в тот же храм (последнее, впрочем, не удивительно – он был единственный в Чейплизоде) доставили тело вдовы Морриган О’Гилви. Дело в том, что Окаянная Морриган являлась уроженкой этих мест, семейство покойной имело наследственные права на некий клочок церковной земли, каковой следовало бы назвать скорее посмертным, нежели пожизненным владением, и трое верных почитательниц незаурядных талантов, которыми Морриган отличалась при жизни, а проще говоря, – три таких же, как и она, ведьмы, почли священным долгом взять на себя труд сопроводить тело почившей мученицы в Чейплизод, дабы прах ее смог обрести покой в земле родового погоста. Уже по прибытии на место выяснилось, что былой храм святой Бригитты – симпатичная деревенская церковь с колокольней, от основания до шпиля покрытой темной, шелестящей массой плюща – поруган и отдан кальвинистам, а место старого, толстого и веселого отца Пленуса занято молодым, тощим и мрачным протестантским пастором Стигосусом. Но делать было нечего, возвращаться назад – не с руки, и три товарки убиенной вдовы О’Гилви, выдав покойную за истую последовательницу англиканства, оставили наскоро сколоченный, но поместительный дубовый гроб с ее телом при храме, рассудив, что все средства хороши, лишь бы захоронить покойницу в освященной земле. В противном случае, как они не без основания полагали, душа умершей вполне может отправиться прямиком в пекло, в четвертый росщеп восьмого круга ада, носящий (если верить Данте) неблагозвучное название «Злых Щелей», вместо относительно безопасного Чистилища.

Таким образом в старой приходской церкви Чейплизода оказались сразу два безголовых покойника.

Но Судьба или Провидение благоволили памяти сгинувшего в пучине войны героя революции: в это самое время под стенами павшего Лимерика нежданно-негаданно нашлась голова сэра Генри Айртона. Выяснилось, что эта важнейшая часть тела просто закатилась в неглубокую ложбину на изрядно изрезанном всяческими канавами, рытвинами и буераками поле, была присыпана комьями земли и потому осталась незамеченной.

Голову немедля упаковали в приличный ковчежец и с елико возможным поспешанием отправили нарочным в Чейплизод, вслед за телом, чтобы успеть до погрузки последнего на корабль и отправления в Англию.

Возможно на этом и закончились бы злоключения разрозненных частей тела славного генерала (ибо нарочный поспел вовремя), когда бы не Роберт Артиссон – могильщик, церковный сторож и помощник приходского священника в одном лице, тот самый Роб Артиссон, что служил еще при старом отце Пленусе, а ныне с тем же успехом подвизался в качестве верного личарды тощего пастора Стигосуса. Тот самый, которому мы обязаны рождением легенды о Безголовом Призраке, ибо никто иной, как Роберт Артиссон явился не только непосредственным участником и одним из важнейших персонажей сказания, но и незамутненно-чистым первоисточником оного.

Так вот, означенного подпаска душ и маркитанта червей, также как и его далекого преемника на этом посту – мистера О’Тула, можно задним числом назвать человеком многих, хотя в основном и скрытых, достоинств. Недостаток у них также был один на двоих. Впрочем, непьющий кладбищенский сторож – это логический нонсенс, род субконтрарного противоречия, посягательство на здравый смысл и аксиому силлогизма, вопиющее нарушение или даже поругание законов Бытия и потрясение устоев Мироздания. Во всяком случае, в литературе таковые не встречаются.

Как бы то ни было, именно упомянутый Роберт Артиссон принял от нарочного ковчежец с генеральской головой и обязался с должным почтением приладить ее к покоящемуся в гробу генеральскому тулову. Но мы уже знаем, – в церкви находились два одинаковых гроба, и каждый – с безголовым покойником. Так что нет ничего удивительного в том, что Артиссон – по злому умыслу ли, по недоразумению ли, а скорее всего, просто с пьяных глаз – сунул обретенную главу в домовину вдовы О’Гилви.

К счастью, суровый пастор Стигосус не питал особенного доверия к аккуратности (и умственным способностям вообще) своего помощника, а потому взял за правило по возможности перепроверять и контролировать любые действия последнего. Такой неусыпный надзор оказался в данном случае как нельзя более кстати: оплошность или глумливая насмешка Артиссона была быстро обнаружена и немедленно исправлена – пастор уложил чело павшего героя в надлежащий гроб.

К этому времени все жаждавшие проститься с главнокомандующим осуществили свое желание, и гроб оставалось только отвезти в Дублин, там погрузить на корабль и отправить в Англию. Отправка должна была состояться утром следующего дня. Однако тем же вечером Артиссон по обыкновению праздновал очередную викторию над зеленым змием, в ознаменование которой уничтожил добрых полкварты потина — огненного ирландского самогона, заслуженно прозванного «адской росой» или, иначе, «ангельской уриной» за его способность вводить любого человека в состояние блаженного транса, весьма близкого к буйному умопомешательству. Победа над бутылкой заметно подняла помощнику пастора настроение и пробудила в нем деятельный дух: Роберт Артиссон отправился в церковь и принялся, по-видимому, бесцельно слоняться по пустынному полутемному помещению, то и дело спотыкаясь о почерневшие деревянные скамьи, задевая пюпитры певчих и роняя на пол разложенные на них молитвенники. В какой-то момент необъяснимая сила властно направила его неверные шаги в сторону престольного возвышения и привела к установленным рядом с кафедрой двум открытым гробам с телами Айртона и О'Гилви. В изголовьях гробов горели свечи — едва ли ни единственная уступка былой обрядности, — так что Артиссон имел возможность достаточно ясно разглядеть покойников. Оба тела были завернуты в почти одинаковые смертные пелены: генерал — в белое с черным полковое знамя, ведьма — в черно-белый саван. Артиссон склонился над останками последней и тщательно обшарил гроб и самый труп; не обнаружив того, что искал, он перешел к ревизии второго гроба...

Если у читателя мелькнула шальная мысль, будто уважаемый кладбищенских дел мастер опустился до мародерства, до обворовывания покойников, то просим немедленно выбросить ее из головы и не впадать в праведный гнев. Ибо она ни на чем не основана. Само предположение о чем-либо подобном оскорбительно для доброй памяти и честного имени Роберта Артиссона. Все куда проще и благопристойнее: накануне утром Артиссон, прямо в храме Божьем, оказался застигнут врасплох преподобным Стигосусом за довольно некошным занятием — подобно бессмертным, вкушавшим некогда нектар на «многохолмной» вершине Олимпа, он потягивал виски, сидя в святая святых и опершись спиной о кафедру. Точнее, почти застигнут. Ибо в последний момент он успел-таки сунуть флягу в один из выставленных рядом гробов. Вот эта самая заветная фляга и являлась ныне предметом его настойчивых поисков.

В какой-то момент Артиссон решил, что искомое найдено: он с радостным возгласом поднес обнаруженный предмет к свету, но тут же выругался и в раздражении сплюнул — то была вовсе не фляга, а почерневшая и сморщенная человеческая голова, обрамленная остатками спутанных седых прядей. Артиссон в недоумении уставился на лежащего в гробу покойника — тот был с головой; точнее, к плечам его была приставлена та самая голова, которую этим утром доставили нарочным из-под Лимерика и которую он, могильщик Роберт Артиссон, самолично уложил в генеральский гроб. Откуда же — черт ее возьми совсем! — взялась вторая голова? Артиссон заглянул в другой гроб — тамошний покойник был как раз явно безголов. Артиссон наморщил лоб, напряг все свои умственные способности и погрузился в глубокую задумчивость. Задача была не из легких. Не исключено, что окажись на месте могильщика другой человек, человек с трезвым рассудком, она и вовсе оказалась бы неразрешимой. Но не таков был наш церковный страж. Раскинув мозгами и пошевелив извилинами, он довольно быстро сообразил, что к чему. И ведь правда, коли следовать формальной логике, решение представлялось очевидным: раз он приладил присланную голову к телу, у которого и без того уже имелась голова, следовательно он допустил досадную ошибку — попросту перепутал гробы. Придя к сему безупречному во всех отношениях выводу, могильщик немедленно вытащил из генеральского гроба голову сэра Генри Айртона и приставил ее к бездыханному телу вдовы О'Гилви, принятую же им за флягу с виски голову ведьмы аккуратно приложил к плечам кромвелевского зятя.

Как только манипуляции с головами были завершены, словно по волшебству обнаружилась и пропавшая ёмкость с ячменным нектаром. Артиссон сейчас же решил, что се по праву заслуженная им награда небес за проявленную недюженную смекалку и своевременное устранение прежней оплошности, прикрыл оба гроба крышками и, во избежание возможной последующей путаницы, накрепко заколотил. При этом, несмотря на тяжелую степень опьянения, он совершенно трезво рассудил, что голова, снабженная клиновидной бородкой и усами, должна принадлежать мужчине, вторая же, украшением которой были лишь остатки длинных седых прядей, — женщине. Потому и крышку с выжженными на ней инициалами «Г.А.» возложил на гроб с мужской головой, а вторую — безо всяких опознавательных знаков — с женской.

Так и вышло, что следующим утром в Англию поплыл гроб с телом старой ведьмы и головой сэра Генри, а могильная яма в углу наследственного участка рода О'Гилви на Чейплизодском кладбище приняла гроб с телом генерала Айртона и головой Окаянной Морриган.

Для Кромвеля смерть любимого зятя стала, очевидно, тяжким ударом; произнося по этому случаю речь в Паламенте, будущий лорд-протектор назвал сэра Генри Айртона выдающимся человеком, прославившимся неиссякаемой энергией, железным упорством, неутомимым рвением и изобретательным умом, а равно строгим и неукоснительным соблюдением установленных им же законов, которое проявил он, осуществляя в Ирландии свои воистину безграничные полномочия наместника. В знак уважения к трудам и заслугам покойного Парламент пожаловал его вдове поместье с годовым доходом в две тысячи фунтов, а сами останки почтил пышными похоронами за государственный счет. Очевидцы рассказывали, что похороны и в самом деле были роскошными. Гроб доставили из Сомерсет-хауса на покрытом черным бархатом катафалке, влекомом шестеркой лошадей, тоже в бархате; покров на гробу поддерживала дюжина безутешных республиканцев, армейские офицеры несли штандарты и вымпелы, герольды в церемониальных одеждах — воинские стяги и регалии; за катафалком шел боевой конь покойного в богатой попоне, расшитой золотом, далее шагали гвардейцы, солдаты и бесчисленные скорбящие, вдохновенно и гнусаво распевавшие приличные случаю псалмы. Один из современников впоследствии отметил в мемуарах, что более впечатляющего, отрадного, возвышенного и утешительного для сердца зрелища он отродясь не видывал. Конечно, никому из участников траурного шествия было невдомек, что в последний путь они провожают совсем не героя революции, но бренный прах ирландской ведьмы.

Девять лет спустя, когда революционный вихрь утих и призванный на престол Карл II вернул на время в жизнь страны веселье, отправив на эшафот три десятка наиболее склонных к меланхолии и аскезе деятелей Реформации, королевский палач извлек из гробницы Вестминстерского аббатства в числе других и тело Генри Айртона, дабы воздать ему последние почести, вздернув на виселицу. Говорят, он был немало поражен, обнаружив, что скелет облачен в полуистлевшие остатки красной юбки, женскую шаль, и найдя на его обнаженных ребрах медный образок с изображением Девы Марии.

События в Ирландии развивались несколько иным образом. Похороны Окаянной Морриган не отличались особой пышностью, а эксгумировать преданный земле прах ни у кого, естественно, и в мыслях не было. Но в том же самом 1660-м году, когда был нарушен покой праха в Вестминстере, на Чейплизодском погосте стали происходить странные вещи.

Однажды в начале ноября на Дублин и окрестности спустилась темная-претемная ночь. Слабый молодой месяц едва виднелся из-за погребальной пелены низких облаков, отдельные тусклые звезды чуть заметно мерцали в их рваных окнах, а горизонт на западе то и дело озарялся грозными сполохами зарниц, совсем не характерными для этого времени года.
Весь тот день до вечера старик-могильщик Роб Артиссон провел в тревоге. Чем была вызвана та тревога, он и сам хорошенько не знал, но накануне ночью ему пригрезилось, будто разлившиеся воды Лиффи затопили Чейплизод, размыли кладбище и покойники плавают по улицам в гробах, точно в рыбацких лодках, весело распевая «Храни, Господь, Ирландию» на мотив «Козлика Пэдди Макгинти». Такой странный сон вполне мог предвещать неприятности, впрочем, какие именно и насколько крупные — оставалось только гадать.
К вечеру Артиссон по обыкновению успел уговорить порядочное количество любезного его сердцу потина (это была не безнравственность, но привычка), и теперь сидел у гаснущего очага в тяжких раздумьях о том, где бы достать немного торфа, ибо ночь обещала быть холодной и пасмурной. Он прекрасно помнил, что под навесом рядом с церковью хранится целый штабель пластов торфа — он сам его заготовил недавно для пастора Стигосуса, но чтобы добраться до церкви, нужно было пересечь все кладбище (хижина Артиссона располагалась в противоположном его конце), а мысль о ночной прогулке в ненастье среди могил отчего-то на сей раз совсем не улыбалась их стражу. Наконец страх перед холодом возобладал над страхом перед дурными предчувствиями, и старый Роб решительно, хотя и безо всякого энтузиазма, выбрался из своего убогого жилища навстречу ветру и близящейся непогоде.
 Как уже было сказано, ночка выдалась темная, хоть глаз выколи, и могильщик освящал себе путь роговым фонарем, пляшущий свет которого попеременно выхватывал из темноты мрачные силуэты кустов, деревьев, могильных крестов и плит. Артиссон не успел одолеть и половины расстояния до церкви, как хляби небесные разверзлись и на землю обрушились плотные потоки ледяного дождя. Тропка под его ногами немедля превратилась в бурливый ручей, а слабый луч фонаря стал совершенно бесполезен, ибо не освещал уже ничего, кроме заслонившей все окрест черной водяной стены. В надежде поскорее добраться до цели, он прибавил шаг, поскользнулся и кубарем скатился в какой-то овраг; фонарь его погас, корзина для торфа улетела в сторону и потерялась в темноте, в довершении же всех бед овраг оказался полон воды, так что то немногое, что еще оставалось сухим из одежды старика, мгновенно напиталось влагой и было облеплено грязью. Трижды помянув нечистого и всех его родичей, Артиссон с немалым трудом, постоянно оскальзываясь и сползая назад, выкарабкался из канавы и понял, что потерял направление и абсолютно не представляет, в какую сторону нужно идти. В конце концов он рассудил, что уже не столь важно, куда он попадет — к церкви или назад в хижину — лишь бы оказаться под крышей, в сухом помещении, и побрел наугад сквозь непроницаемую завесу ливня. Так плелся он некоторое время, слыша вокруг себя только все усиливающийся шелест дождевых струй, гулкое хлюпанье собственных башмаков, да внимая дроби не то лихой джиги, не то сарабанды, что выбивали его зубы от холода.

Вдруг слабый, но отчетливый проблеск света слева заставил его остановиться и напрячь зрение. Действительно, где-то совсем рядом мерцал некий огонек, колеблемый и дрожащий, словно свеча на ветру. Артиссон подумал, что то вполне может быть фонарь над церковной дверью, и с проснувшейся надеждой на скорое избавление от дождя и стужи, подобно мотыльку, безрассудно стремящемуся к губительному пламени лампады, поспешил навстречу таинственному источнику света.

Увы, буквально через десяток ярдов, вместо спасительного для души и тела пристанища, взорам его открылся сильно осевший могильный холм и покосившийся каменный крест на нем; прямо за могилой чернела кладбищенская ограда, рядом росла купа из трех сплетенных друг с другом рябин, и по этим приметам Артиссон сообразил, что каким-то образом очутился на самом краю погоста, перед местом последнего упокоения Окаянной Морриган. Значит, он находился не менее чем в трех милях от дома, и ровно такое же расстояние отделяло его от приходской обители. Но, конечно, вовсе не таковое открытие привлекло в первую очередь внимание могильщика — сразу за крестом он увидел нечто: то ли человеческую фигуру, присевшую на корточки, то ли густую тень... да, да, всего лишь густую тень... не более, чем клок тьмы... однако, что за пара огоньков блестит там возле самой земли? Быть может, большая собака притаилась под сенью покляпых рябин? Артиссон подошел чуть ближе и присмотрелся: нет, ей-богу, это была не тень и не собака; там, за крестом, без сомнения прятался человек! Вот он начал медленно распрямляться, расти... — Роб Артиссон окоченел, только теперь уж не от холода, а от страха! — существо же тем временем полностью выпрямилось и медленно вышло из-за креста. В тот же самый миг, как по мановению волшебной палочки, дождь прекратился, тучи рассеялись и перед оцепеневшим от ужаса могильщиком в неверном свете тусклого месяца предстал зловещего вида безголовый призрак...  

У Артиссона не возникло сомнений, что явившееся ему существо именно призрак, а не живой человек, — люди не имеют обыкновения разгуливать без головы, пускай и по ночам, — но, Бог мой, как же страшен был его вид! Даже старого Роба, который в силу своего ремесла привык к мертвецам и визитам неприкаянных душ, облик сего морока заставил похолодеть до мозга костей: фигура, закутанная в полуистлевший и чуть колеблемый воздушными токами саван, похожий на раздуваемые ветром клочья болотного тумана, буквально источала бесконечную злобу и ярость; казалось, они ощутимыми плотными волнами исходят от нее, будто жар от плавильной печи. Отсвет смерти, тень Тартара и отпечаток могилы покоились на кошмарном духе. Но страшнее всего был не самый призрак, но то, что безглавый дух держал в правой руке — сначала могильщик принял сей предмет за фонарь, но вот призрак поднял и вытянул прямо перед собой костлявую длань, и Артиссон с содроганием увидел, что то иссохшая, изъеденная червями и сморщенная человеческая голова с горящими как угли адского костра глазами. Злобный призрак держал голову за длинные седые космы и медленно поднимал все выше и выше, покуда та не оказалась на уровне лица Роба Артиссона; и едва это произошло, глаза ее зажглись еще ярче, совсем уже нестерпимым алым пламенем, почерневшие иссохшие губы растянулись в невообразимо жуткой ухмылке, а из чудовищной пасти вместе с отвратительными ошметками какой-то разлагающейся гадости вырвался леденящий душу вой, сквозь который Артиссон явственно услышал обращенные к нему грозные слова неведомого духа: «Где моя голова?! Отвечай ты, мерзкий падальщик!!» Произнесено это было хриплым глухим басом, который немедля сменился визгливым дискантом, вопрошающим его на гэльском наречии: «Куда ты подевал мое тело?! Старый никчемный пьяница!»

Артиссон в панике отпрянул прочь, но безголовый призрак и не думал отставать, он, словно привязанный невидимой нитью, влекся следом за отступавшим назад могильщиком, голова же с вращающимися огненными очами не переставала вопить, вопрошать и поносить его на разные голоса. Оклики эти сменяли друг друга, множились и учащались, смешиваясь с душераздирающими завываниями, богохульствами, визгом, хохотом, обрывками оскорблений и насмешек; они звучали наперебой, становились все громче и настойчивей, так что обезумевший от ужаса могильщик мало что успевал различить и понять. И вот уже Артиссону стало казаться, будто все вокруг, даже самый воздух, кишит мерзкими существами самых странных и отвратительных обличий: буквально повсюду мерещелись ему бесчисленные толпы кобольдов, пэков, ведьм, гроганов, клураканов, злобных гномов, безобразных сильфов и прочей нежити. Наконец панический страх, подобный припадку падучей, полностью овладел мозгом несчастного Артиссона, он издал короткий пронзительный крик и рухнул без чувств наземь.

Очнулся старик не раньше, чем забрезжил рассвет и первые лучи холодного ноябрьского светила озарили восток. Придя же в себя, он обнаружил, что лежит на пороге церкви, а вокруг него собралась галдящая толпа человек из десяти жителей Чейплизода, которые горячо обсуждают промеж собой, спорят и даже бьются об заклад, придет ли могильщик в себя или так и отдаст Богу душу без покаяния.

Целую неделю после этого Артиссон провалялся в жестокой горячке, беспрестанно повторяя в лихорадочном бреду одни и те же по-видимому бессвязные, во всяком случае, загадочные для окружающих слова: «Боже, Боже мой! Где была моя голова? Неужто попутал я котелок чертовой ведьмы с чердаком треклятого генерала?!»

Как бы то ни было, спустя семь дней здоровье старика пошло на поправку, насквозь проспиртованный организм одолел казавшуюся смертельной хворь, и Роберт Артиссон, назло беспокойным душам всех тех, кого он успел проводить на тот свет, благополучно вернулся к своей прежней почтенной деятельности присяжного Харона. Но прежней жизнерадостности и веселости не стало уже в характере нашего героя, не с прежними солеными остротами и уморительными прибаутками предавал он теперь ненасытной земле прах своих друзей, родичей и соседей, не распевал, приплясывая, как бывало: «Вот попал ты к черту в пекло!» над свежими могилами, но часто становился он печален и задумчив без видимой причины, нередко впадал в меланхолию и предавался тайной грусти, свойственной, скорее, акушерам и повитухам, нежели служителям кладбищ. Он даже напрочь отказался от спиртного и вел отныне сугубо трезвый образ жизни. А может ли быть для родственников усопшего что-нибудь отвратительней и невыносимее вида угрюмого трезвого могильщика? Сплин его особенно обострялся в канун дня Всех Святых, тогда он становился особенно мрачен, замкнут и молчаливо беспокоен. Ибо ежегодно, в эту пасмурную ноябрьскую ночь, стучался у его порога, жутко завывал, хулиганил и поносил старика самыми распоследними обидными словами страшный Безголовый Призрак, прозванный с той поры Ужасом Чейплизода...

 

Константин Петрович Сопоткин закончил говорить, вздохнул и устало откинулся на спинку скамьи. Теперь, когда возбуждение, вызванное собственным рассказом и виски, стало понемногу улегаться, к нему вновь подкралась легкая жуть, навеянная этим безлюдным местом. Константин Петрович огляделся вокруг: тени деревьев давно уже слились воедино, сгустившись в сверхъестественную тьму, лишь резче и контрастнее подчеркиваемую лимонно-желтым светом редких фонарей; легкие дуновения ночного ветерка отзывались в кустарнике неясным бормотанием, затаенными вздохами и тихим шепотом, казалось, кусты тоже рассказывают друг другу какие-то страшные истории. Вверху, сквозь рваные скопления перистых облаков крадучись пробиралась луна. В ее бледных воровских лучах, сквозь неплотный строй обступивших аллею великанов-вязов и могильных тисов, серебрились смутные очертания множества крестов и надгробий; эти памятники человеческого тщеславия – покосившиеся и прямые, полуразрушенные и относительно целые – смотрелись словно бутафорские декорации к малобюджетному фильму ужасов. Белесые ручейки тумана со всех сторон заползали на гравий кладбищенской дорожки, клубились в зарослях бузины, цеплялись за кинжальные колючки боярышника. Константину Петровичу пришло на ум, что рассказывал он только сейчас как раз об этих самых местах, и мысль о подобной связи подействовала на него угнетающе.

– Должен признаться, мне понравилась ваша история, – нарушил молчание Костромиров, – но, на мой взгляд, ей чего-то не хватает.

– Чего же? — рассеянно спросил Сопоткин.

– По моему, нужен более впечатляющий... точнее, чуть более замысловатый финал. Чтобы повесть обрела некий подтекст что ли...

– Вот как? Есть идеи?

– Да, есть... Представьте себе, что в качестве своеобразного обрамления для нее (не знаю, как у вас, литераторов, называется этот прием) вы введете двух дополнительных персонажей — рассказчика и слушателя...

– То есть меня и вас? — уточнил Константин Петрович.

– Ага. Действие, ровно как и в нашем случае, развивается здесь же, на Чейплизодском кладбище. Так? И вот, как только рассказчик заканчивает историю...

– Черт! Я догадался, – прервал Костромирова Константин Петрович. – Можете не продолжать.

– В самом деле? А детали вас не интересуют?

– Насколько я понимаю, детали должны приблизительно соответствовать тем, что фигурируют в легенде, – ответил Сопоткин.

– Действительно, – согласился Костромиров, – явление Безголового Призрака лучше обставить...

– Ох, ради Бога, Горислав Игоревич, оставьте! Не ровен час, накликаете... Лучше скажите, вы помните, в какую сторону нам следует идти, чтобы попасть к воротам? А то ваш виски напрочь сбил все мои пространственные ориентиры.

– Не сомневайтесь, отлично помню, – заверил литератора Костромиров.

– Замечательно. Тогда, может быть, пойдем?

– А на посошок?

– Хм... — замялся Константин Петрович. – На посошок? На ход ноги, значит? Ну что ж... Но только, если и вы составите мне компанию.

– Как скажете, – Костромиров уже наполнил едва не на три четверти высокий стакан и протянул его литератору. – Вы первый. Верный способ против слишком разыгравшегося воображения. Недаром говорят: спиртной дух изгоняет всех прочих духов. Средневековым экзорцистам следовало бы прибегать не к сомнительной помощи молитв, а к старому доброму виски.

Как только Сопоткин покончил – довольно быстро – со своей порцией, Костромиров действительно налил и себе, но плеснул в стакан лишь самую малость, на два пальца, и в ответ на протесты Константина Петровича выразительно указал на свой желудок.

Покуда Костромиров не спеша смаковал жалкую каплю благородного Locke's двенадцатилетней выдержки, Константин Петрович, вновь в значительной степени обретший прежнюю силу духа, с любопытством прислушивался к разнообразным и таинственным ночным звукам. Внезапно, среди странных шорохов, вздохов и шелеста листвы, ему почудилось где-то недалеко легкое прерывистое похрустывание гравия, будто некто почти невесомый осторожно приближался к ним, то и дело останавливаясь и замирая на месте. Сначала он решил было, что это слуховая галлюцинация, но вот те же, похожие на шаги, звуки послышались вновь, на сей раз, совсем близко. Константин Петрович даже привстал со скамьи и кинул взгляд в обе стороны аллеи: никого! Либо неведомый пришелец был не только почти невесом, но и невидим, либо у него, Сопоткина, и правда чересчур разыгралось воображение.

– Вы что-нибудь слышите? – спросил он у продолжавшего наслаждаться последними глотками виски историка.

– Вас, во всяком случае, я слышу прекрасно, – отозвался тот.

– Нет, нет, не меня! Вы слышите что-нибудь еще?

– Что же еще я должен слышать?

– Шаги...

– Что? Чьи шаги? – удивленно переспросил Костромиров.

– Не знаю, чьи. Но разве вы ничего не слышите?

Горислав Игоревич прислушался, потом пожал плечами:
– Ничего. Совсем ничего. Вам показалось.

Почти в тот же миг в круг света ближайшего фонаря вышел огромный, почти неестественной величины кот. Константин Петрович не сразу разобрал его масть, но вот котяра сделал несколько осторожных шагов вперед, и стало очевидно, что он чисто белого, как снежный барс, окраса. Сопоткин попытался подозвать его ближе, прошептав: «Кс-кс-кс!», в ответ кот насторожился, замер, а потом выгнул дугой спину, распушил хвост и издал громогласный, протяжный и просто-таки душераздирающий вой, тот самый, который литератор не так давно принял за крик банши.

– Вот ведь зараза! Это же кот старины Тома! — рассмеялся Сопоткин, обернулся к Гориславу Игоревичу, проверить, какое впечатление на того произвел сей монстр, и увидел, что его собеседник сидит к нему спиной и что-то разглядывает позади скамьи.

– А вы что там узрели? Не иначе подружку этого вопящего призрака, будь он неладен?

Горислав Игоревич ничего не ответил, лишь предостерегающе поднял правую руку – казалось, он к чему-то напряженно прислушивается.

– Что вы молчите? – поинтересовался Константин Петрович и, подавшись вперед, заглянул в лицо Костромирову: в глазах того было очень странное выражение, хотя внешне он и казался спокоен.

– В чем дело? – раздраженно спросил Константин Петрович. – У вас такой вид, будто вы и впрямь увидели привидение.

Тут Сопоткин проследил за взглядом Горислава Игоревича и язык его прилип к гортани, а хмель мгновенно выветрился из головы. Сказать, что он испугался, значит не сказать ничего! Он оцепенел, лицо его побледнело, вытянулось и стало походить на посмертную маску, дыхание в груди перехватило, челюсть отвисла, сердце, отчаянно трепыхнувшись раза три, замерло, и, если волосы вообще способны вставать дыбом, именно это случилось теперь с редкой шевелюрой Константина Петровича.

– Чтоб мне лопнуть! – только и произнес он сдавленным шепотом.

Прямо за их скамьей, на расстоянии всего лишь пятнадцати-двадцати шагов, между поросшим крапивой полуразрушенным склепом и бесформенным памятником из песчаника, неподвижно маячила необычайно высокая и худая человеческая фигура; некое подобие длинного темного балахона, смахивающего на саван или колеблемые ветром клочья болотного тумана, облекало ее, оставляя открытыми кисти рук и ноги от голеней, но там, где у жуткой фигуры должна была быть голова, виднелось лишь черное звездное небо. Безголовый Призрак! Без сомнения, это был он, Ужас Чейплизода... Константин Петрович невольно изо всех сил вцепился в плечо Костромирова — правая длань Призрака сжимала какой-то инструмент вроде кирки или заступа, зато в левой, опущенной руке его, слегка покачивалась иссохшая и сморщенная человеческая голова с горящими багровым пламенем глазами...

Внезапно вновь раздавшийся за их спинами бешеный кошачий вопль заставил Сопоткина и Костромирова подскочить на месте; они живо обернулись и увидели, как огромный белый кот, вздыбив шерсть и яростно сверкая зелеными глазищами, сорвался с места и несется прямиком на них. Ни тот, ни другой не успели ничего предпринять, как животное, даже не задев их, одним молниеносным прыжком перемахнуло через скамейку и, не переставая гнусаво и противно верещать, бесстрашно бросилось по направлению к безголовому чудищу. Впрочем, никакого Призрака там уже не было; как и куда подевался некстати помянутый морок, было непонятно – он просто исчез, канул в ночь, растворился без следа... («Никогда не забыть мне ужаса, что довелось испытать в ту ночь, — любил говаривать впоследствии Константин Петрович, рассказывая друзьям о событиях этого и двух последующих дней. — Непередаваемое ощущение. Восхитительное! Просто восхитительное!»)

– Феерично! – произнес Костромиров и поднялся со скамьи. – Не пойти ли нам посмотреть, куда дернул домашний питомец вашего кладбищенского знакомого? Думаю, милое создание устремилось по следу безголового монстра. Не иначе.

– Ну уж, нет! – возмутился Константин Петрович. – На сегодня нам с вами вполне достаточно впечатлений.

– Да, впечатлений масса, — согласился Костромиров.

– Вот и чудненько! — обрадовался Сопоткин и живо поднялся со скамьи. – Значит, на выход.

Костромиров со вздохом опустил в боковой карман кашемирового пальто стакан, затем не спеша засунул и саму бутылку, где еще плескалось с полпинты благородного напитка, во внутреннее, по всей видимости, бездонное отделение, еще раз оглянулся назад, – убедиться, что монструозное создание не появилось вновь, – и жестом предложил Сопоткину следовать за ним.

– Что вы обо всем этом думаете? – поинтересовался Константин Петрович, тоже не переставая тревожно озираться кругом.

– Думаю, за явленным нам маскарадом стоит один ваш хороший знакомый, – спокойно ответил Костромиров.

– Вот как? И кто же?

– Как это, кто? Старина Том, конечно.

– Том О'Тул? – удивленно переспросил Сопоткин. – Не понимаю. Он-то тут при чем?

– Элементарно, дорогой Константин Петрович. Элементарно. Ведь именно он рассказал вам легенду о Безголовом Призраке? Так? И никто, кроме него, наверняка, не знал, что вы нынче решили прогуляться по кладбищу... Готов поспорить, старик просто-напросто решил позабавиться, подшутить над двумя заезжими доверчивыми иностранцами. Ну, и заодно, поддержать репутацию родного погоста.
– Невозможно! – отрезал Сопоткин. – Он вовсе не производит впечатление легкомысленного типа. И потом... Потом, виденное нами отнюдь не походило на маскарад. Вспомните отрубленную голову! Бр-р-р! Просто дрожь берет...
 – Ах, бросьте, – пренебрежительно махнул рукой Костромиров. – Подумаешь, голова! С таким же успехом то могла быть хэллоуиновская тыква со свечой внутри.
– Тыква? – с сомнением повторил Константин Петрович. – Не очень-то она смахивала на тыкву.

– А вот, поди знай, – отозвался Костромиров. – Поди знай…

 

Юдин Сергей Валентинович, 1965 г.р., москвич, публиковался в журналах «Урал» (Екатеринбург), «Изящная словесность» (СПб), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Бельские просторы» (Уфа), «Северо-Муйские огни» (Северомуйск), «Менестрель» (Омск), «Искатель», «Знание-сила» (Москва), «Великороссъ» (Московская обл.), «Царицын» (г.Волгоград), «Территория слова» (г.Краснодон), «Семь искусств», «Зеркало» (Тель-Авив), «Слово/Word» (США) и др., а также в сборниках «Святочные рассказы, XXI век» (ИД "Русь-Олимп", 2010г.), «Тёмные» (АСТ, 2016г.). Автор романа «Золотой лингам» ("Вече", 2012г., в соавторстве с А.В. Юдиным).

 

[1] Нельзя не заметить, что Джедедия в данном случае невольно повторяет суждения своих великих предшественников – Джеффри Чосера и Роберта Бертона. Первый, как известно, писал: «Видения – один пустой обман, обжорством порождаемый дурман», второй же в «Анатомии меланхолии» уже в 1621 г. говорил об «испарениях, порождаемых перееданием и пьянством и поднимающихся из желудка в мозг».

[2] Капеллан Оливера Кромвеля. Давид Юм именует его не иначе, как «полоумным». Впрочем, каков хозяин, таков и слуга.

[3] Один из вождей ирландских католиков того времени.

[4]Старинная цитадель в центре города, на Королевском острове.