Мы переехали в центр Москвы. В огромный старый дом. Сестра рассказывала, что он был построен ещё до революции. Для богачей. Дом мне понравился и наша комната тоже. Большая и светлая. А потолки такие высоченные, что папа чертыхался, вешая шторы. Надо было на стол ставить стул, чтобы дотянуться до потолка. А вот квартира ещё долго была чужой и мрачной. Не мог себе представить, как это богачи могли жить в такой тесноте и темноте.
Помимо нас, жили ещё пятеро соседей и ни одного мальчишки или хотя бы девчонки. Длинный коридор, заставленный шкафами и полками. На стенах висели велосипеды и большие тазы. Всё это освещалось одной маленькой лампой. Мама смеясь говорила, что это ради экономии. Да и соседи были какие-то молчаливые. Выйдут и топают на кухню, в уборную, на улицу, а друг друга якобы не видят. А меня вообще не признавали. Даже не здоровались. Ну и ладно. Я не переживал. Только удивлялся. В старой квартире все дружили и часто вместе справляли праздники.
Из нашей комнаты два огромных окна выходили на улицу. Но мама редко их открывала. Потому что боялась воров. А ещё шума. Мы жили на первом этаже. Под высоким окном был тротуар, а за ним сразу Пятницкая улица. По ней непрерывно шли и звенели трамваи, автобусы и машины. Прямо под окнами была остановка трамвая, а за левой стеной комнаты продовольственный магазин. Поэтому за окнами всегда было много народа. Трамваи, как будто связанные одной веревочкой, непрерывно двигались, собирая и выкидывая под окном сотни людей. Сначала было интересно просиживать у окна, глядя на сутолоку. Немного похожую на рыночную. Только вот люди здесь были совсем другие. Более красиво одетые и лица приятные. Особенно женщины. Они были всегда нарядные, словно в праздничные дни. Был и внутренний двор, но мне он сразу не понравился. Маленький, узкий и темноватый.
У подъездов стояли огромные и вонючие мусорные баки. А посередине - песочницы для малышни и лавочки со столами. Вечно занятые пьяными мужиками и старухами. Я там редко бывал. Больше нравился небольшой скверик у заброшенной облупленной церкви с колоннами, что располагался по улице сразу за домом. Тогда впервые близко увидел церковь, и она мне показалась таинственной и печальной. Наверное, хранила много тайн. Ещё когда въезжали, то сразу познакомился с мальчишкой из квартиры напротив. Весёлый такой, с громким заливистым смехом. Звали его Колька Щербак. Мы сразу подружились. Потом Колька познакомил с Толиком и Юркой. Братьями из первого подъезда. Старший Юрка был всегда молчаливый, длинный и тощий, а младший наоборот - весёлый и маленький.
А потом к нам присоединился Мишка Фланцбойм из тринадцатого подъезда. Чистенький, полный и ужасно умный. Он про всё знал. Но не важничал, а просто любил рассказывать. Всегда пристально глядел на нас, как учитель, и рассказывал, объяснял. Мне было не завидно. Мы быстро подружились и теперь всегда были вместе, собираясь в скверике. А ещё мои новые друзья никогда не дразнили меня заикой. Нам было хорошо. Правда, учились в разных школах. Мы с Мишкой и Колькой в одной, а братья в другой. Но это даже лучше. Больше было что рассказывать друг другу.
Вообще жизнь стала интересней. Как говорила моя взрослая сестра - насыщенней. Да и игры стали другие. Забылись прятки, игры в пристенок, в козла, а уж про войну и не вспоминали. Начались путешествия. Колька говорил, что это район Замоскворечья. Самый старый в Москве. После уроков мы топали по улицам и многочисленным переулкам. Колька родился здесь. Особенно интересной была шумная Пятницкая улица. Сплошные магазины и пивные после Климентовского переулка, а на углу возле Балчуга небольшой кинотеатр. А там и до Красной площади рукой подать. Параллельно шли ещё две улицы. Тихая сонная Ордынка, заставленная старыми спящими особняками, заросшими густой черёмухой. Она казалось забытой. Ни людей, ни машин, ни трамваев. Такое впечатление, что люди здесь постоянно спят и лишь собаки гавкают. Колька говорил, что при царе здесь жили купцы. А сейчас одни старухи и старики. С другой стороны шла Новокузнецкая улица. Красивая, с современными домами. А между ними десятки кривых переулков со смешными названиями. Ни одного прямого. Словно ползущие змеи. Путешествовать было страшно интересно. И уже скоро я знал свой район назубок.
Но особенно понравилась школа. Она была рядом в тех же кривых переулках. Я с опаской вошел в класс, хорошо помня издевательства в прошлой школе. Хорошо ещё, что девчонок не было. Теперь они учились в отдельных школах. Меня приняли равнодушно. Просто не обратили внимание на то, что заикаюсь. Колька познакомил с друзьями и посадил рядом с собой. А на первой парте сидел Мишка как лучший ученик класса. Он поражал всех учеников и учителей своей памятью. Как будто ни с кем и не дружил, но его всегда окружали парни с самыми фантастическими вопросами и никогда не дразнили очкариком. Все относились к Мишке с удивлением и уважением. Потому что он не зазнавался и любил объяснять. Учителя даже побаивались его спрашивать на уроках. Мишка начинал спорить и доказывать. И класс замолкал, ожидая кто же победит. Все бурно радовались, когда Мишка выходил победителем. Но больше всех радовался Мишке директор школы, так как его ученик завоёвывал для школы все первые места на районных и даже городских олимпиадах. Мишке так и говорили, что он гений. Вот только не известно по каким наукам. Наверное, по всем.
Дружба с Мишкой подтолкнула меня к чтению книжек. Это не улучшило отметок по математике. Просто не понимал, для чего она вообще нужна. Но на троечки и четвёрочки вытягивал. А вот история, география и литература стали моими любимыми предметами. Здесь можно было рассуждать, мечтать. Появились любимые стихотворения о природе, о странах и городах. Но особенно о любви. Они почему-то волновали. Мне казалось, понимаю их красоту. Дома, когда никого не было, читал их громко перед зеркалом. Объятья. Поцелуи. Что в этом интересного? Но зачем-то тянуло читать именно про любовь! Были и другие стихи, не любимые. Их заставляли заучивать. Про революцию, о войне. Они были громкие и резкие. Как выстрел. Но быстро забывались. Кроме стихов, нередко сам себе громко рассказывал, что задавали по истории и географии. Это очень легко запоминалось.
Но в классе стеснялся поднять руку, выйти к доске и объяснить всем, что так хорошо знал. Удерживала привычка петь у доски, ударяя в такт песни по ноге. Приятели не дразнили, но весело гоготали. И мой задор пропадал, превращаясь в спектакль. Это вскоре заметил учитель по литературе. В седьмом классе к нам пришел Владимир Семёнович Гоппен. Как же я ему благодарен! За многое. Он мне и подсказал: - А ты записывай в тетрадь свои ответы. Не стесняйся! И по географии, и по истории. Ну и конечно, по литературе. Я поговорю с учителями и они будут принимать твои знания в письменном виде.
Вот это было здоровско! Я с увлечением стал писать. Дома зачитывал перед зеркалом, а на уроке скромненько подкладывал на стол учителя свои тетради. А потом хвастался. Почти одни пятёрки украшали странички тетради. Папа был страшно доволен. Так продолжалось долго и вдруг к окончанию седьмого класса заметил, как заикание стало пропадать. Радости не было конца. А сестра, к которой приходили подружки, стала жаловаться, что я всех забалтываю. Не даю рта раскрыть.
Но более серьёзным от чтения книг и пятёрок не стал. В школе и на улице было так много любопытного и оно так привлекало, что я по-прежнему вляпывался в разные неприятные истории. Увлечение стихами о любви подтолкнуло меня посмотреть однажды через странное окошко, которое находилось в нашей комнате под потолком, как раз над высокой кроватью родителей. Оно выходило в ванную комнату. Поначалу не обращал на него внимания. Ну есть оно и есть. И ничего особенного.
Но чтение стихов о любви привело к мысли. А ведь можно посмотреть на Люську, молодую жену нашего сапожника. Поставил на кровать стул. Влез и посмотрел... И уже слезть не мог. Какая-то сила, какое-то непонятное возбуждение приковало к окну. Увидел Люську, которая мылась в ванной. Совершенно голой. Она и в одежде обращала на себя внимание. А тут в голом виде совершенно поразила. Тут же вспомнились стихи о любви и впервые кажется понял их истинный смысл. Так вот в чём красота! В женском теле. Я внимательно изучал тело Люськи и оно мне казалось точно таким, каким читал в стихах. Но там намёками, которые не понимал. А тут прямо как на фотографии.
Теперь я стал ловить моменты, когда Люська шла в ванную. Захватывало дух, всё в теле напрягалось, и я как прибитый к стене висел возле окна. Впечатления были настолько острыми, что необходимо было с кем-то посоветоваться. Рассказать. Но кому доверить такую тайну. И я решил Мишке. Он выслушал как всегда очень спокойно. И даже не попросил показать ему голую Люську. Он подумал и сказал: - А что тут особенного. Я всё читал. Знаешь, я принесу тебе из папиной библиотеки энциклопедию. Ужасно тяжелую. Нет! Лучше из маминой книгу по медицине, с картинками. Домой не дам, а то испачкаешь, и папа ругать будет. На сквере из моих рук посмотришь. Я прочитал, вернее просмотрел книгу. Она меня не захватила. Ну что-то узнал. Что-то Мишка объяснил. Нет, не то! Зато мамину книгу смотрел медленно, надолго застывая на некоторых картинках. Мишкино спокойствие не охладило мой пыл.
Я по-прежнему подсматривал. Вскоре всё закончилось печально. Просто Люська как-то заметила моё лицо в окне. Я чуть не упал со стула. А вечером, когда соседки собрались на кухне, Люська рассказала, как я подсматривал, и все громко смеялись. Даже моя мама. Потом был печальный разговор с папой. Не мог смотреть ему в глаза, когда он стыдил своего большого сына. Долго ещё не мог смотреть и в глаза соседям. А Люську с той поры просто возненавидел. Шарахался от неё в стороны и вслед всегда слышал её заливистый смех. А папа вскоре вызвал плотника и тот вытащил окно, а дырку тщательно заделал точно под цвет стены. Как будто окна и не было. Узнала и сестра и однажды, с презрением посмотрев на меня, непонятно произнесла: - Это сделано, братишка, в целях борьбы с твоей ужасной нравственностью…
Но как бы ни было стыдно, а Люськино тело ещё долго преследовало меня. Стало маленькой тайной и открывалось внезапно - на уроках, дома, на улице. Волновало до дрожи и в эти минуты я чётко видел Люську и даже слышал её заливистый серебряный смех.
Любовь и смерть
С Люськой связано много чёрного и светлого в моей юности. Женское тело разбудило любопытство. Я вдруг стал много читать. Не знаю, почему. Родители никогда не покупали книг. Не помню чтобы мама или папа держали книгу в руках. Зато моя сестра поглощала их десятками. Ну конечно, как всякую девчонку, её больше занимали романы про любовь. А ещё моя сестричка была очень активной комсомолкой. И потому притаскивала из библиотеки много книг про революции в разных странах. К ним я и пристрастился. Соня строго предупреждала, чтобы я не слюнявил пальцы, переворачивая страницы, чтобы не загибал листы, чтобы не носил книжки в школу и тем более на улицу. Я соглашался, лишь бы не отказывала. Но спрашивать или тем более обсуждать с ней книгу я стеснялся. Особенно те места, где описывались сцены любви. Поэтому перечитывал много раз, стараясь понять и запомнить. И каждый раз доходя до сцен, в мыслях возникало тело Люськи и книжный диалог становился немым разговором с ней. Прямо какое-то наваждение.
А возникла в нашей квартире Люська недавно. За год или два до нашего приезда. Жил в небольшой комнатке возле входной двери сапожник Женька Тюрин. Молодой парень. Был он не похож на мужиков, которые целыми днями играли во дворе в домино и в карты, исподтишка разливая водку по стаканам. Он, правда, и на работу не ходил. Страдал туберкулёзом и потому ему разрешили сапожничать на дому. Нравился он мне. Скромный, молчаливый и стеснительный. Я пристрастился к нему ходить. Любил смотреть, как он ловко управлялся с сапогами, ботинками и женскими туфлями. Все в квартире чинили обувь у Женьки. Никому не отказывал. А ещё потому ходил к нему, что был Женька жадным слушателем. Я с жаром рассказывал, а он стучал молотком и слушал. Потом вдруг замирал и переспрашивал. И многому искренне удивлялся. А я изо всех сил старался. Про истории из жизни разных стран, про путешествия по морям и континентам, про войны. И про любовь королей и королев.
Был Женька одинок. Ни приятелей, ни друзей. Ездил раз в неделю куда-то, привозил заказы и материалы. Да ещё иногда приходили частные заказчики. По вечерам ходил в кино на Балчуг. Вот и всё. А так целыми днями из комнаты слышался стук молотка, словно дятел долбил по стволу. Тук да тук. Тук да тук. Праздники не справлял. Мама говорила, что тайком в церковь ходил, а дома молился. Два раза в год, по весне и по осени, ездил в деревню к матери. Не ближний был путь. Под Селижарово.
Это был для него праздник. Женька привозил картошку и много солений - огурцы, капусту, яблоки. А в мокрых тряпочках сало и даже мясо. Добрый был. Всех соседей угощал. Да и они относились к Женьке с душой. Всегда, моя мама тоже, несли ему миску супа или чего-то горячего, пироги или пирожки. И вдруг Женька привёз из деревни девушку. Соседка тётя Оля рассказывала, что была Люська задорной и боевой с самого начала. Русые волосы и белые чистые зубы озаряли невысокую крепкую фигуру Люськи. Они расписались и вмиг Женькина келья превратилась в светлую уютную комнату. Она носилась по квартире, тормошила сонных соседей, рассказывала деревенские сказки и её заливистый смех не прекращался ни на секунду.
Тётя Оля рассказывала, что изменился и Женька. Он очень любил свою жену. Вечно смотрел на неё со смущённой тихой улыбкой, как будто не веря внезапному счастью. К нашему приезду у них родилась дочка, Танечка. Вот такой я и увидел Люську. Счастливой и задорной. Теперь они вдвоём ездили в деревню и привозили вдвое больше необыкновенных деревенских солений. Впервые тогда узнал вкус и наслаждался хрустящими огурчиками и мочёными яблочками и острой капустой. А такой сладкой моркови больше никогда не пробовал.
Когда же увидел Люську в ванной, то перестал ходить к Женьке, а при встречах опускал глаза. Почему-то было стыдно. А он то ли не знал ничего, то ли считал меня ещё ребёнком, но удивлённо спрашивал, почему не прихожу и не рассказываю разные истории. Я чего-то бормотал, но заходить в Женькин рай уже не мог. Во мне возникала и тихонько бурлила дурацкая ревность. Я даже смеялся над собой. Однажды как-то не мог уснуть. Соня на своём диванчике давно спала, а я не мог. Ворочался на раскладушке. Всё ждал, когда начну мечтать. Это была ещё одна моя тайна. Мечтать! Никому и никогда её не раскрывал. Все мечты были посвящены моим победам. Разве такое расскажешь. Засмеют. Я делал необыкновенные открытия, храбро сражался и побеждал врагов, путешествовал по дебрям Амазонии, зарабатывал кучи денег, отыскивал клады золота и бриллиантов. Было необыкновенно приятно. И наверное, под эти мечты и засыпал в отличном настроении.
А тут долго не мог уснуть и услышал тихий разговор папы и мамы из кровати.
- Чистый мужик Женька, - шептала мама. А Люська б.... Оля рассказывала, что она путается с каким-то врачом из поликлиники и всему двору жалуется, какой Женька слабый из-за болезни.
- Давай спать, Брохэлэ. Какое нам дело до этой шантрапы?
Плохое слово я, конечно, знал, но вот в чём Женька слабый и почему они все шантрапа, не понимал. Но очень скоро понял. Внезапно и страшно закончился Женькин рай. В очередной раз они собрались в деревню. Теперь уже втроём. Впервые. Женькино лицо чуть не светилось от блаженства. Они вдвоём бегали по Москве и покупали подарки родителям. Вся квартира им помогала. Но буквально за день до отъезда Люська вдруг заболела и даже бюллетень принесла из нашей поликлиники. Соседки всем миром стали её лечить, но ничего не помогало. Пришлось Женьке с дочерью уезжать вдвоём.
А Люська сразу загуляла. Открыто и весело. По вечерам из комнаты неслись звуки патефона и громкие пьяные возгласы. Потом гости расходились, а врач оставался... Соседки просто взбесились. Ругали Люську страшными словами. Даже грозились вызвать милицию. А ей было всё нипочём. Хохотала во всё горло, а однажды в ответ на угрозы прямо на кухне подняла подол платья и, показывая красные отметины от поцелуев между ног, яростно закричала: - А вас так когда-нибудь любили!!! То-то же! И не будут! Старьё гнилое.
Это я узнал, подслушав разговор родителей. Именно в тот вечер и ночь всё и произошло. Внезапно поздно вечером приехал Женька с дочерью. И всё увидел. Тихий скромный Женька взбесился. Вся квартира дрожала от криков и воплей Люськи и пронзительного детского плача. Женька гонял жену по коридору и по кухне и бил всем, что попадало под руку. Все боялись выходить из комнат в коридор, где висел телефон. Чтобы вызвать милицию. Так продолжалось очень долго. Потом хлопнула дверь и всё стихло. Моя мама и соседки вышли. Стали прибирать, прислушиваясь к шуму из Женькиной комнаты. Но там стояла мёртвая тишина. Наконец, все разошлись.
Рано-рано утром я помчался в туалет. А потом любопытство толкнуло подойти к Женькиной комнате. На цыпочках подкрался. Прислушался. Всё было тихо. Вдруг дверь в комнату скрипнула и приоткрылась от ветра. Я не удержался, взглянул одним глазом. И обмер. На люстре висел Женька. Ветер из открытого окна шевелил волосы на свисавшей голове, а изо рта висел язык. Ноги в сапогах чуть-чуть не доставали детского столика.
Я дико заорал и разбудил всю квартиру. Потом были похороны, а вечером поминки. На кухне собрались все соседи. Только мой папа не пошел. А мама была, но быстро вернулась. И возмущённо говорила.
- Ты представляешь, Шура! Она пришла с дочкой. Как ни в чём не бывало. Ну и народ! Все её простили, пили и плакали. Убила бы!
Папа ничего не ответил. Стоял, глядя в окно на вечно звенящие трамваи. О чём он думал? Не знаю. А я возненавидел Люську и с той поры больше никогда не вспоминалось её голое тело. Даже не здоровался с ней. А Женьку помню до сих пор.
Леонид И. Рохлин (1937, Москва). Геологический институт, экспедиции, наука, диссертации, 5 лет работы в Монголии. С началом капитализма в России — успешный бизнесмен. С 1996 г. — в Сан- Франциско. Работал педагогом в русскоязычных школах. Автор многих публикаций и нескольких книг. Живет в Волоколамске.
