Казус
Живёт в нашем посёлке мужик. Лет пятидесяти. Роста двухметрового, в плечах — косая сажень. Неженатый. Слегка пьющий. В райцентре сварщиком работает. Ездит на старой “Волге”, полусгнившей. Подваривает её постоянно, да всё понапрасну: прошлого века машина. По характеру мягкодушный, приветливый. Немного глуповат и наивен. С детства с ним всё какие-то истории приключались нелепые. Да ещё фамилия ему досталась Казунин. Поэтому со школы ещё какой-то остряк ему кличку Казус прилепил. Так и приклеилось на всю жизнь – Казус.
В посёлке не все толком и понимали, что означает слово “казус”. Поскольку родителей Казунина никто не видел, то некоторые даже думали, что Казус – это его настоящая фамилия и что сам он родом, наверное, из Прибалтики.
Бывает, встретишь Казунина по дороге, поздороваешься на ходу, а он стоит и вслед всё улыбается. То ли рад, что поздоровались с ним приветливо, то ли ласточку в небе увидел, то ли солнцу радуется. Смотрит своими голубыми глазами куда-то вдаль и улыбается. Одно слово – Казус.
Руки у Казуса сильные и много чему за жизнь научились. А вот мысли в голове чудные бродят. Однажды не понравилось Казусу, что в наш посёлок частенько посторонние приезжают.
То проходимцы какие-то металлолом ищут, то цыгане навозом торгуют, а то молодёжь из райцентра на мотоциклах носится. Решил Казус, ни с кем не посоветовавшись, на въезде в посёлок ворота поставить. Приволок откуда-то трубы металлические, листы железа и сварил глухие ворота. Мощные, как в тюрьме, на совесть сделал. А народ ездит мимо и ругается только. Что, мол, ты тут устроил, идиот? Кому эти страшные ворота нужны? Кто их закрывать будет? Зачем нам здесь убожество такое?
Расстроился Казус. Понял, что людям, наверное, хотелось красивые ворота, а он сделал прочные. Решил Казус ошибку свою исправить. Купил краску и раскрасил ворота по своему вкусу. Целый день возился. Снизу траву зелёную нарисовал. Вверху облака белые на голубом небе. А посередине — солнце розовое и птиц с глазами синими.
Такого наш народ уже стерпеть не мог. Больше всех возмущалась старуха Филиппова. Мать главы поселковой администрации. На дух она не переносила самодеятельность Казуса и нажаловалась сыну. На следующий день, по решению властей, срезали ворота и бросили в канаву придорожную, в самую грязь. Больно стало Казусу от такого непонимания. Три дня ходил он по посёлку выпившим и рассказывал всем, какие это хорошие ворота были. На удивление, все с ним соглашались. А что с чудаком спорить?
Как-то в конце лета приехали в посёлок энергетики. Под линией электропередач деревья выпилить. Спилили небрежно. Оставили пеньки метра по полтора. И дерево уже расти не будет, и пенёк на пенёк не похож. Решил наш Казус внести в это дело свою эстетику. Два дня, высунув язык от усердия, вырезал бензопилой из этих пеньков фигуры грибов. Ну и, конечно же, напоследок, не забыл раскрасить их краской в своём стиле. Ярко и броско, как на детских площадках или в книжках для малышей.
Но так уж выходило, что представления Казуса о красоте с общественным мнением не совпадали. Его новое творение постигла та же участь. Конечно же, и тут не обошлось без инициативы старухи Филипповой. Женщины зловредной, любившей везде по-своему переиначить, чтобы только власть свою над людьми показать. Казус снова пил. И даже по пьянке плакал от обиды, сидя на скамеечке у своего дома.
Но главным чудачеством Казуса был красноармеец. Точнее, странная любовь Казуса к бетонному изваянию будёновца на коне, что стоял некогда при въезде в район, возле шоссе. Ещё в девяностые на волне нелюбви ко всему советскому, монумент свалили. Да так и оставили лежать в поле на долгое время. Куда эту железобетонную глыбу деть? Да и ломать хлопотно. Потом землёй слегка закидали, так и оставили.
А спустя год, глядь — стоит конь на всех четырёх ногах на прежнем месте, и будёновец на нём гордо восседает. Стали разбираться, кто давал распоряжение восстановить монумент? Дознались быстро. Казус наш будёновца откопал, на части раздолбил и по кускам на место водрузил. И арматуру сварил, и на раствор всё поставил — прочнее, чем было при советах. Только ноги у лошади чуть короче стали.
Поначалу заподозрили, конечно, Казуса в связях с какой-нибудь ячейкой коммунистической. Вызвали в полицию. Кто, мол, тебя надоумил? Кто работу оплатил? А Казус стоит, глазами хлопает и улыбается. Что с дурака взять? Он же не по умственным соображениям, не с прицелом на эффект. Просто по велению сердца. Да и коммунисты районные — ни сном, ни духом. Сами в шоке. Народная инициатива, говорят. Вмешался тут в дело поселковый глава. Тот, что сын старухи Филипповой.
– Зачем же ты, балда, этого будёновца на прежнее место воткнул? Это же пережиток прошлого. Тебя что, в школе не учили?
– Меня учили, что я на героев гражданской войны равняться должен. И в пионеры возле этого памятника принимали. Я там клялся всю жизнь честным быть и трудиться как следует. Да и вообще нельзя же так, чтобы всё ломать.
– Ой, дурак! Ты вокруг себя посмотри. Время-то другое уже. Ты не заметил? Рыночная экономика. Частная собственность.
– Заметил. Всё устраивает. А чем мой будёновец частной собственности мешает? Я на машине в район въезжаю — он меня приветствует. Я детство сразу вспоминаю. Чувствую, что Родина моя здесь. Вот будёновец – значит, я в родной район въехал.
– Что с тобой, идиотом, толковать. Иди отсюда. Монумент уберём. И чтобы больше не занимался самоуправством. Тем более, что мозгов не нажил.
Казус обиделся, конечно, на такие слова. Ох, уж как хотелось по щам этому умнику залепить. Но подумал, что от рукоприкладства только хуже будет. Пожал плечами да ушёл. А монумент ещё пару лет простоял спокойно. Ведь чтобы сломать да вывезти, тоже деньги нужны. Никто из своего кармана платить не будет. А в бюджете на это лишних средств не прописано.
А Казус и не тужит. Весной всадника красочкой серебряной подкрасит. Летом траву вокруг выкосит. Людям до фонаря. У администрации денег нет. А Казусу на душе тепло. Всё на своих местах, как в детстве. И поле, и река, и всадник.
Проезжает мимо, остановится, выйдет из машины, присядет на траву. Соломинку в зубах вертит, смотрит вдаль. Думает о чём-то своём. Кто знает, что у чудака в голове?
А за рекою лошади в поле бредут. Медленно так переступают. Головы склонили. И ветер гривы их слегка шевелит. За одной жеребёнок поспевает. Ножки тонкие. Издалека совсем махонький кажется. Между ними и Казусом река изгибается в излучине. Неспешно, величаво течёт. Что ей лошади? Что ей будёновец? Она тысячи лет текла и течь будет. Её вспять не повернёшь. Это только людям всё вспять хочется разворачивать. Сегодня превозносят, завтра проклянут.
Тот берег, где лошади ходят, пологий, низкий. А тот, где будёновец стоит, высокий, обрывистый. Хорошо с него вдаль смотреть. И видится Казусу, будто лошадь будёновца – это как бы его собственный конь поодаль пасётся. А на коне он сам… Освободил свою землю от всяких недругов. От старухи Филипповой, матери главы поселкового, милиционеров. И живётся теперь спокойно и привольно, как в раннем детстве.
Реку вспять не повернёшь и никуда не денешь. А творение рук человеческих стереть с лица земли – это пожалуйста. Стала старуха Филиппова по научению сына подписи односельчан собирать. Чтобы с письмом в район обратиться. Запросить деньги на снос идеологически вредного монумента, пропагандирующего красный террор и большевистскую диктатуру. Так и написала, как сын продиктовал.
Все подписались. Только дед Григорий не подписал. Сказал, чтобы шла к лешему со своим письмом. Сидит Григорий целый день у своей калитки на деревянном ящике, трубкой пыхтит и не подписывает.
– Ты что, Григорий? Коммунист, что ли? Раньше не был ведь.
– Никакой я не коммунист.
– Так подпиши.
– Не подпишу.
– Почему?
– Не хочу.
– Почему?
– Не хочу и всё.
– Глянь-ка, видать, в компартию вступил на старости лет.
– А ты сходи, проверь.
Правда, подпись Григория всё равно ничего не меняла. Но и старик при своём остался. Правило у него было. Чуешь, дерьмом запахло – не лезь. Вот он и не лез. Сидел на своём ящике, крепко сбитом, вросшем в землю, и всем телом своим и нутром землю эту чувствовал. Вся боль этой земли с годами на душу Григория перешла и скрутила её, сжала, до сверхплотной звезды. А вслед за душой и тело Григория сгорбилось и высохло. Так сам Григорий думал. Некоторые говорили ему, что это просто от старости, а он всё своё в ответ:
– А ты сходи, мол, проверь.
На будущий год запрошенные деньги были выделены в графе районного бюджета — “благоустройство территорий”. Конкурс на оказание услуг по этому “благоустройству” выиграло ИП Филипповой. Но не самой старухи, конечно, а невестки её, на которую поселковый глава все свои мелкие коммерческие делишки вешал.
Работу выполнили на славу. Размолотили всадника отбойными молотками в крошево. Получившийся из будёновца бетонный бой в раскисшее место второстепенной грунтовой дороги уложили, а сверху машину щебёнки высыпали. Вторую же машину щебёнки, предназначенную на это благоустройство, поселковый глава себе на участок свёз. Площадку под строительство нового гаража подготовить. Только не довёз. Самосвал по дороге на сырую мягкую обочину заехал и набок повалился. Самосвал потом вытащили, а щебень так в канаве и лежит. Надо ли говорить, что творилось на сердце Казуса, когда, проезжая мимо того места, где стоял всадник, он увидел лишь следы трактора? В этот день и лошади за рекою не паслись. Как будто их вместе со всадником убрали. И небо серым стало. А из развороченной земли на месте монумента выполз жирный дождевой червь. Он гадко извивался, и Казусу чудилось, что не в земле этот червь извивается, а в груди у него бередит душу телом своим червяным. Разделяется он там, на мелкие части, и поедают они всё нутро его. Гадко стало Казусу от бессилия своего и стыдно от злобы, наполнившей душу. Всегда стыдился он злых мыслей, прогонял их, а тут потерял над ними всякую власть и отдался злобе своей безраздельно.
Три дня Казус пьяным по посёлку ходил и ни с кем не разговаривал. На четвёртый протрезвился, поехал на место, где будёновец стоял. Кирпичей взял с собой и цемент. Сложил на этом месте что-то вроде стелы в виде будёновки. Сначала на муравейник было больше похоже. Но потом Казус отошёл в сторону, посмотрел издалека и шпателем сделал контур, напоминающий большую будёновку, лежащую на земле. Через пару дней, когда раствор высох, он покрасил будёновку в зелёный цвет и нарисовал на ней красную звезду. А ещё через два дня положил к подножью своего монумента букет алых гвоздик.
Это уже окончательно вывело из себя Филиппову. Через неделю Казус опять стоял на ковре в полиции. Только на этот раз уже в райцентре.
– Опять жалоба на тебя Казунин. Тебе что заняться больше нечем? Или ты идейный борец? – спросил тучный майор, расхаживая по кабинету.
– Никакой я не идейный. Не мешает ведь никому будёновка моя.
– Ты если доброе дело хочешь сделать, так иди, поработай добровольно на благоустройство посёлка. А в идеологию не лезь, – полный майор попытался застегнуть верхнюю пуговицу на кителе, чтобы придать себе более официальный вид. Пуговица оторвалась и укатилась под стол. Майор попытался нагнуться за ней, но понял, что не достанет, и растерянно замялся.
– У вас вон в районе, я слыхал, один мужик памятник генералу Краснову слепил, – ответил Казус, – тому, что за фашистов воевал. Что, ему можно?
– Вот ты баран! А ещё говоришь — не идейный. Тот мужик на своей земле соорудил. Это его право. Ты у себя в огороде хоть чёрту можешь памятник поставить. А на общественных землях не смей.
– Зачем же чёрту? Я же в память о погибших. Что они не люди, что ли?
– Люди не люди, какое твоё дело? Чтобы до понедельника за свой счёт снес, и штраф в сберкассу заплатил. А нет, так пятнадцать суток ареста.
– Не могу я, майор. Лучше пятнадцать суток. Нельзя же так, чтобы всё ломать.
Через две недели вернулся Казус домой осунувшимся, помрачневшим и злым. Не пошёл смотреть, что там с его монументом учинили. Больно. А на следующий день загорелся новый гараж поселкового главы. Да так полыхнул, что в двадцать минут одни угли остались. И новый катер пластиковый в гараже расплавился в огромный бесформенный блин.
Одни поговаривали, что это дело рук Казуса. Другие говорили, что глава в райцентре каким-то людям сильно задолжал. Приезжали, мол, на днях на двух внедорожниках, угрожали.
Но все больше на Казуса думали. Вон опять пьяный ходит. Молчит, не здоровается. Злой, как собака. Один дед Григорий на Казуса не думал.
Вокруг Григория всё ребятишки вьются. То ли правнуки, то ли соседские. А он сидит на ящике, седой весь. Усики коротенькие совсем, тоже седые. Глаза большие, добрые и уши чуть оттопырены. Трубкой пыхтит.
– Деда, а правда, что Казус дяде Филиппову гараж поджёг?
– Нет, ребятки, не он это.
– А что Казус всё пьяный ходит? Говорят, он.
– Пускай и выпивший. А за спиной — два крыла у него под фуфайкой.
– Разве у людей крылья бывают? Да ещё у пьяниц. Ты что, деда?
– А ты сходи, проверь, – слегка прищурился Григорий и выпустил дым.
На следующий вечер загорелся дом старухи Филипповой. Пылал, как факел. Во дворе в полной растерянности стояли несколько полураздетых соседей, с огнетушителями и вёдрами в руках. К дому было не подойти. Лопались стёкла. Несчастная дочь Филипповой металась в истерике по участку. Она тщетно звала на помощь, выла звериным голосом, падала на колени, поднималась и снова стонала долгое “Ма-а-а”, протягивая руки к пожарищу. В доме осталась её старенькая мать, которая не успела выскочить.
Порывы ветра разносили в стороны снопы сверкающих искр. Через минуту занялся соседский дровяник, за ним пошла гореть изгородь. Народ кинулся заливать водой стены соседних домов. Никто уже не обращал внимания на метавшуюся в слезах женщину.
– Будь они прокляты, эти бандиты, – стонала дочь Филипповой, – будь прокляты их деньги!
В этот момент, ломая с треском кусты и заборы, подобно раненому лосю, во двор ввалился Казус. Окатив себя из ведра водой, он с матерным криком прыгнул в пламя. Через минуту он вынес на руках потерявшую сознание и почерневшую от копоти женщину. Кто-то принёс одеяло. Несчастную положили на скамейку и укутали. Вдали показались синие огни пожарных и скорой. Одни поспешили им навстречу, другие продолжали тушить дровяник и лишь Казус в мокрой рубахе, с опалёнными спутанными волосами, нежно укрывал одеялом тяжело дышавшую старуху. Осенний ветер метался из стороны в сторону, озаряя тёмное небо роем зловещих огненных искр, падающих на крыши соседних домов.
Когда всё закончилось и последний пожарник, смотав шланги, запрыгнул в кабину старенького «Урала», народ начал расходиться. От огромной груды шипящих углей на месте дома Филипповой поднимался густой пар. Улица обезлюдела. В полумраке возле пахнущего гарью пепелища ещё долго стоял Казус. Он смотрел в одну точку, находившуюся где-то в руинах пожарища, и его измазанный сажей лоб морщился в тягостном раздумье.
Поселковый глава вскоре куда-то пропал. Говорят, посадили. А может, просто переехал. Старуха Филиппова живёт в райцентре, у зятя. Казус покрасил свою “Волгу” в голубой цвет и нарисовал на капоте ромашку. А на ящике, у калитки, сидит дед Григорий и трубку курит.
– Деда, а правда, что Казус опять памятник будёновцам поставил?
– Правда.
– А кто такие будёновцы?
– Это наши хлопцы, что в гражданскую войну за новую жизнь воевали.
– И что? Получилась у них новая жизнь?
– Да уж новей некуда вышло — прости, Господи!
– А когда гражданская война началась? – липнут к Григорию любопытные правнуки.
– Так уж сто с небольшим лет назад, вроде как.
– А когда закончилась?
Дед Григорий пыхнул трубкой и поднял глаза к небу.
– Не закончилась.
– Быть не может.
– А ты сходи, проверь…
