Лет, может, сорок назад в селе Ромашкино жил такой Гаврила Васильевич – колхозный ветеринар. И как-то раз из города приехала на служебной машине с шофёром корреспондентка газеты. Дождливая осень расквасила грунтовку, машина села на брюхо и беспомощно вращала колесами, увязая глубже. Молодая, энергичная корреспондентка, чем-то похожая на деятельных героинь советских кинолент, решила идти пешком. Она пробиралась сквозь осеннее марево, вдыхая густой воздух и втихомолку ругая советскую власть за бездорожье. Под ногами жадно чавкала грязь. Ругать советскую власть она могла только за глаза… Сейчас на склоне лет женщина с упоением вспоминает то время. Помнит, как до конторы довёз её на подводе разговорчивый, весёлый мужик в заношенном пальто. Память хранила, что спина возницы и круп коня были одной гнедой масти. И то, с каким теплом мужик относился к животному – ни словцом матерным не понукал, ни даже кнутом не замахнулся – убедило корреспондентку в том, что и крестьянин может оказаться интеллигентным…. А ещё у коня было какое-то цветочное имя. Как у человека может быть лошадиная фамилия, так и у коня, может быть цветочное имя. То ли Георгин, то ли Нарцисс…
…В общем, до конторы доехали. В тёплом кабинете, где пахло жареными семечками, взволнованный председатель Анатолий Егорович Хобот с тихой гордостью, нараспев, рассказывал о перевыполненном плане и добросовестных колхозниках:
– Как говорится, трудится у нас работящая доярка Наталья Дубининкина-а, а есть очень хороший, непьющий механиза-атор Николай Фёдорович Поку-у-утний, ветврач Гаврила Васильевич Бу-у-гашев. Он, как говорится, вас к нам и довёз.
О ветеринаре корреспондентка вознамерилась написать небольшой очерк, но он засмущался. Только с конём его и сфотографировала.
…Этот самый Гаврила Васильевич был человеком доброго нрава. Хоть и ветеринар, а свиней и прочую живность резать отказывался. За это крепко посмеивались над ним. И конь, которого звали Лютиком, любил Гаврилу Васильевича. Как человек на селе нужный (скотину-то лечил), он любил выпить и не испытывал в том недостатка. Говорят, что животные не переносят пьяных. Например, колхозный бык Герасим, гонялся за каждым, от кого разило самогоном, и даже одного пастуха покалечил. Как производитель Герасим был очень хорош, и руководство колхоза спустило ему это преступление. Скотина – что с неë взять… Но Лютик – это вам не Герасим! Конь был умён настолько, что, мог строить свои лошадиные умозаключения и смирился с пороком Гаврилы Васильевича. И хотя коня считали беспородным, тем не менее, он был высок и хорошо сложен.
Лютик запомнил и осознал много слов, даже такое, как «протрезветь». И каждый раз, проезжая с хозяином по колхозу, радовался тому, что от работы люди трезвеют, а, значит, стремятся походить на него.
Гаврила Васильевич часто шабашил – то уколы делал, то роды у коров принимал, то поросят подрезал. Работы было много – в каждом дворе подсобное хозяйство.
– Ну, Василич, теперича кабанчик в рост пойдёт… Давай-кась налью.
– Если вонючий, я лучше перебьюсь…
– Обижаешь – как слеза!
Гаврила Васильевич настаивал на деньгах в исключительных случаях. Неловко себя он чувствовал, полагая, что если потребует денег, то о нём будут думать, как о скупом человеке. Жена Гаврилы Васильевича, высокая, с большими хваткими руками Пелагея, часто бранила мужа за бесхитростность. И он, бывало, сделав над собой усилие, брал за работу деньги.
Под вечер Лютик привозил сморëнного в телеге или в санях (если зима, конечно) хозяина ко двору. В душе коня теплилось чувство жалости. Лютик предвидел, что хозяина будут ругать. Он наверняка отвез бы его в другое место, если был бы твёрдо уверен, что там горит очаг, и пьяненького ветеринара примут как своего. У знакомых деревянных ворот Лютик начинал прядать ушами, бить копытом и ржать. Из избы выходили наспех одетые сыновья, а следом за ними, поправляя платок и бранясь, жена. Когда Гаврилу Васильевича вытаскивали, как сноп, из саней, он бормотал что-то бессвязное. Ослабевшими ногами ветеринар, утаскиваемый в избу, чертил по снегу. Лютик с тоской глядел на этот след, словно это было последнее, что оставалось на земле от его любимого Гаврилы Васильевича… Потом и его заводили в хлев, насыпали овса.
Тем временем в избе жена «угощала» проштрафившегося мужа скалкой по спине. Всесезонное пальто Гаврилы Васильевича лоснилось на лопатках и ниже.
– Вот короста такая! – приговаривала свирепая Пелагея, работая скалкой. – Сколько ты будешь горькую жрать!? В дому ни копейки…
Наверное, даже за двойными рамами можно было услышать гулкие хлопки, похожие на те, что раздаются, когда выбивают ковры. Гаврила Васильевич мычал и ворочался, словно полз куда-то в неведомые дали, и сквозь пелену хмельного полузабытья продиралась мысль, что будет он последней скотиной, если занесёт над гнедой спиной Лютика кнут. Сыновья молчаливо наблюдали картину отцовской казни, но внимательно следили, чтобы мать ненароком не «съездила» пьяненького по голове.
…Как-то на исходе лета у Гаврилы Васильевича прихватило сердце. И его отправили в поликлинику, в город. Лютик затосковал. От овса воротил морду, неохотно работал по хозяйству, с нетерпением ждал, когда крадучись волчицей придёт с востока ночь… По ночам ему снился горячо любимый Гаврила Васильевич. Будто едут они по залитым солнечным светом лугам в далёкий город лечить кому-то сердце своей добротой… В воздухе витал запах разнотравья. Лютику в дремоте чудилось, будто к хлеву, стуча сапогами, приближается покашливая Гаврила Васильевич. Конь сбрасывал дурман сновидений и храпел, носясь в тесном, пахнущем сеном пространстве.
Гаврила Васильевич, малость оправившись, с тоской вспоминал верного друга. Как с ладони хлебом кормил, как Лютик игриво толкал его в грудь головой.
«Господи, хоть ба его никто не обидел, – думал хворый ветеринар, ворочаясь бездонными ночами на топчане. – Не понимают жа люди, какой он умный и чуткий…»
Пелагея навещала мужа раза два.
– Как там конь-то мой? – с тревогой спрашивал Гаврила Васильевич. Он не произносил имя коня в разговоре даже с близкими. Словно берёг это имя от чужого глаза…
– Да как… Упрямится, – раздраженно отвечала жена. Наверное, потому, что испытывала ревность – не о жене и детях печётся, а о скотине…
Гаврила Васильевич таинственно помолчал и вдруг стал стягивать рубаху:
– Польк, забери-кась ему понюхать, а? Она лекарствами-то воняет, но и потом моим тоже… А я в пижаме буду. Пижама есть.
Пелагея с удивлением взяла в большие руки голубого цвета рубаху.
…Лютик возрадовался! Он смекнул, что хозяин где-то недалеко, и к нему нужно вырваться. Тогда хозяин обрадуется и быстрее пойдёт на поправку. Конь запомнил, что, когда говорили о Гавриле Васильевиче, то неизменно произносили слова – «город», «больница». Конь предполагал, что между ним и хозяином – заливной луг, река, лес… А там, если следовать по дороге, вот тебе и город. Лютик не страшился неведомых далей, и бежать можно было в любой день. Тем более, его не стреноживали – знали, что никуда не уйдёт. Но вместе со светлым чувством скорой встречи, в сердце коня невесть откуда забрался тарантулом необъяснимый страх. Может, память крови подтолкнула на ум стальные крючья с нанизанными тушами, каких-то чумазых людей, говорящих на непонятном языке…
Лютик пересёк луг, переплыл глубокую реку. Огромный сом, растревоженный волнением воды, поднялся из своей ямы и длинным, холодным усом коснулся рассекающего тяжёлую воду копыта. Лютик продрался сквозь лесную чащу, в которой по его следу бежали три исхудавших волка, в бессильной злобе лязгая зубами. Но с пути его сбили цыганские кобылы…
Сыновья Гаврилы Васильевича всю округу исколесили верхом на колхозных лошадёнках, участковый на мотоцикле по дорогам пылил. Словно неведомая чёрная сила скрыла ото всех Лютика.
Печальная весть застала Гаврилу Васильевича в родной избе, свалилась на лысеющую голову стальным обухом.
– Дру-у-уг ты мо-о-ой, где жа ты тепе-е-ерь? – плакал он в хлеву. – Что за лиходе-е-ей тебя пойма-а-ал!?
Крупные, как горох, горючие слёзы катились на потёртый хомут.
И Гавриле Васильевичу вспомнилось, как учили с младшим сыном «Песнь о вещем Олеге». Слов, конечно, мужик не помнил, но остро чувствовал, что было у князя на душе. Снились мужику острые крючья, свистящие злобно плети, жалостливое ржание…
Горе горем, а жить нужно дальше… Вернулся Гаврила Васильевич на работу после недолгого больничного. Но на лошадей не мог глядеть без нутряной сосущей боли. Пелагея настаивала коня купить, чтобы в хозяйстве был.
Но Гаврила Васильевич почему-то не торопился с этим делом, не попадается, мол, подходящего – то зубы стёрлись, то спина провалена…
Едва ли ни каждая ночь приносила ему видения… Будто в предутренних сумерках стоит у ворот Лютик и храпит, и стучит копытом, и зовёт Гаврилу Васильевича.
– Иду, мой милай! – вскрикивал мужик, отринув сон, и бежал к воротам.
Пелагея тревожилась. Однажды ведунью привела, чтобы «пошептала» над замороченным мужем. Гаврила Васильевич такой скандал поднял, что Пелагея обомлела – никогда с ним подобного не бывало.
– Да чтоб тебя черти взяли-и-и с конём с эти-им! – разрыдалась жена. – Совсем ужо сдурел, наказание мой-о-о!
…Холодные туманы стояли над селом, осень золотом осыпала деревья. В гусином крике дрожало что-то щемящее, прощальное. И вновь под утро привиделось мужику, что призывно заржал его Лютик у ворот. Хотел было вскрикнуть, иду, мол, дорогой, но осёкся, взглянул на дремлющую Пелагею. Перекрестился. И опять почудилось, что конь его храпит за окном.
«Всё… Конец… Дошёл я до ручки, ужо взаправду мерещится», – обречённо подумал Гаврила Васильевич.
Вдруг подхватился он и, как был в рубахе и кальсонах, так и ворвался из нутра избы в холодное осеннее утро, остро пахнущее небесной высью. Как в беспамятстве, отпирал Гаврила Васильевич ворота и бросался исхудавшему Лютику на шею, покрывая поцелуями её, расписанную шрамами от плетей, словно знаками злобы человеческой. Чувствовал Лютик, как ровно и мощно несла их с Гаврилой Васильевичем Земля…
