Анна Ивановна Ерофеева мужа своего, Степана, похоронила еще в запрошлом году. Прожили они, что называется, в любви и согласии ровно тридцать лет и три года. Деток родили, воспитали. Внуки появились. Все хорошо было: дом, достаток…
Но вот простудился Степан Ерофеев. Стены стробил. Кто умеет, тому не надо рассказывать, что за пылища стоит в тесной комнатушке, когда перфоратором стены долбишь. Ни вздохнуть, ни охнуть. Чтобы малость проветрить, Степан приоткрыл окошечко. Тут-то подлый сквознячок его и подстерег. Кабы знал, где упадешь… И накрыло простого работягу воспаление легких. А доктора в глубинке – чуть не поголовно сосланные мединститутом двоечники. В общем, не повезло Степану, вылечили его на всю оставшуюся смерть. А потом по всем полагающимся обычаям обмыли, отпели и оплакали.
Анна Ивановна так и не смогла смириться с тем, что мужа уже нет. Ей все казалось, что он где-то здесь, совсем рядом, и слышит ее. Она даже разговаривала с ним, рассказывала ему новости про взрослых детей, про подрастающих внучек. Она могла часами говорить с мужем, сидя в одиночестве на клетчатом диване. Дети, услышав такие монологи, решили, что мать тронулась умом. Ее уговаривали, усовещивали, доказывали, что бред о бессмертии души – это поповские выдумки. Однажды отвели к доктору, сказав, что бабка с горя крышей поехала. Доктор тоже, по всей видимости, был в числе неуспевающих, прописал витамины, тем дело и кончилось.
С тех пор Анна Ивановна зачастила на кладбище, здесь никто не мешал ей общаться с мужем, не стыдил, не выговаривал. Здесь каждый занят был своим горем.
Сегодня женщина принесла с собой ведро и совочек. Могилка изрядно просела, следовало подсыпать землицы, подровнять холмик. Ходить за грунтом предполагалось в другой сектор. Пока туда, пока обратно, каждое ведро грунта обходилось минут в 30. Но женщина не торопилась. Вернувшись из очередного «рейса», она высыпала землю и присела на скамеечку.
– Ой, Степушка, устала… посижу малость.
Она сняла косынку, поправила седую прядь волос и посмотрела вверх, в небо.
– А совсем уж весна, Степа. Смотри, как солнышко пригревает. Скоро уж и картошку сажать. Ой, а рассада в этом году какая хорошая у нас взошла! Помидоры прямо солдатики, крепенькие, ровненькие, один в один.
Она погладила портрет на сером могильном камне.
– А помнишь, как мы с тобой первый-то раз помидоры сажали? Ой, смехота… А их потом медведка поела. Как ты расстраивался-то, помнишь?
Она неслышно засмеялась.
– Ну, еще раз схожу, и потом уж буду тебе холмик поправлять. Лежи, лежи. Я скоро.
Она взяла ведерко и совок и побрела в очередной раз набрать грунта. Обратно прибежала взволнованная и запыхавшаяся, платочек сбился, едва дыша.
– Ой, Степа, ой… Ой, сил моих нет, погоди… Ой, отдышусь, чего расскажу!
Она перевела дух, вывалив очередную порцию комьев крымского суглинка на могилу мужа.
– Степа, а ты Лену Ховрину помнишь? Девочку, я говорю, из третьего дома, Лену? Да ну, что ты мне рассказываешь! Помнишь ты! Ее Ховрины взяли, какая-то их родственница дочку родила, да отказалась, а они и взяли к себе. Вспомнил? Ну, вот… Так она тут недалеко от тебя, да. Ну что значит, как умерла, будто ты не помнишь! Я что, не рассказывала?
Анна Ивановна рассердилась и махнула в сторону памятника рукой:
– Ну, как это я не рассказывала! Ты мне еще скажи, что я сумасшедшая! А то деточки-то не постеснялись, того гляди, в дурдом отправят.
Она обиженно помолчала и продолжила.
– Ладно. Я чего сказать-то хотела… Иду я сейчас с ведерком, а у могилки Леночки какая-то женщина стоит. Я сперва подумала, что это Татьяна Ховрина к ней приехала, уж было и рот открыла сказать: здравствуй, мол, Татьяна… А потом гляжу – да не она это. Татьяна и ростом пониже, и пошире будет, а эта высокая, в сером пальто, рукава широкие, что птичьи крылья. И в руках такие розы красивые! Красные, как кровь, да крупные – каждая как твой кулак. Стоит, словно к памятнику Неизвестному солдату пришла.
Анна Ивановна понизила голос до шепота.
– И вот я иду, а она стоит. Не всплакнет, ни пошевелится. Увидала меня, сделала такое лицо, словно я не человек, а земноводное. Ну я, понятное дело, спрашивать ничего не стала. А вот сейчас все думаю, уж не та ли это кукушка, что Лену Ховриным подкинула? Ой, Степа… идет, идет! Ты посмотри на нее, а? Вырядилась! А каблуки-то, каблуки! Да порядочная женщина и не встанет на такие, сразу видно – спина ни разу не болела у нее. И очки черные, смотри ты, как в кино. Значит, легкую жизнь прожила. Идет, бесстыжая… Степа, да у нее тут и машина своя! Ну, прямо к машине и идет! Ну, правильно, мы с тобой все лучшее – детям, а у нее какие заботы? Вкусно кушать и красиво одеваться… Хахаль ей дверцу открыл. Руку целует. Ну, чисто сериал смотрю, Степа. Сначала дочка не нужна была, а теперь, значит, вспомнила. Ах, бессовестная…
Анна Ивановна проводила глазами дорогую иномарку, увозившую с кладбища неизвестную женщину в сером пальто, и вздохнула. Все было в этом вздохе: и многолетняя бабья усталость от бесконечной работы и быта, и горькое сожаление о судьбе брошенного ребенка, и нотки зависти, что уж ей-то никто рук целовать не будет и роз на могилку не принесет.
Она вытерла концом платочка слезинку в углу глаза и, еще раз вздохнув, принялась наводить красоту на последнее пристанище мужа. Управившись, положила на холмик принесенные с собой по традиции продукты: пару вареных яичек, карамельки, галетное печеньице, и снова присела на ту же скамеечку:
– А я ведь, Степушка, сильно по тебе скучаю… Я ведь с тобой и наговориться даже не успела. Раненько ты меня одну оставил. Ну, да уж что теперь толковать, что было, то прошло. Кукушка-вековушка вот весь век одна живет, гнезда не вьет. Вот так и мне теперь без тебя, век одной куковать.
Она посидела еще, склонив по-птичьи голову в платочке. Помолчала.
– Пора мне, Степушка. Скоро уж последний автобус в город пойдет, не опоздать бы.
Собрала нехитрые свои инструменты, поцеловала портрет на могильном камне.
– Не скучай. Я через недельку опять…
Анна Ивановна вошла в салон последнего рейсового автобуса и села на свободное место. Вместе с ней с кладбища уезжали еще несколько женщин с сумками. В сгущающихся сумерках все они казались серыми тенями с птичьими лицами, а в глазах их читалась какая-то странная отчужденность и от этого мира, и друг от друга.
А когда в городе мертвых не осталось ни одного живого человека и шум автобуса стих вдали, в вечереющем воздухе всхлипнуло звонкое и чистое:
– Ку-ку…
