Девочки в резиновых сапогах разбежались, каждая спешила к себе домой. Под ногами шлепала осенняя жидкая грязь, сверху мутно светили фонари, а свет в окнах домов убыстрял бег – скорей, скорей, туда, где все ярко освещено, где тепло и можно разуться, снять куртку и отдышаться.
– Мама! – закричала Эта Фря с порога. – Представляешь, что там...
– Так, стой, стой, быстро сапоги сними.
Фря была готова к немедленному снятию сапог и, не переводя дыхания, прервав свой начатый рассказ, стянула их с ног.
– Мама, там девочка одна, ты не знаешь ее...
– Щас ты расскажешь про девочку, которую я не знаю, оставь сапоги на резиновом коврике, пусть обсохнут. Руки вымой как следует и садись есть.
Усевшись на пластмассовую кухонную табуретку, Фря притянула к себе чашку чая. А мама притянула к себе ее руки и осмотрела ногти.
– Ладно, руки чисто вымыла, а ногти перед сном пострижешь и помоешься под душем... Нет, ногти надо будет щеточкой поскрести... Вы что там, на пустыре землю руками рыли?
– Представляешь, – Фря обрадовалась, что ее история будет, наконец, услышана. – Там рядом с пустырем девочка из соседнего дома, Люся, сидела на пригорке... на кочке... и у нее ноги были по колено в грязи, и она плакала, что не может выбраться, ей никак было не встать.
– Я сколько раз тебе говорила не лезть в грязь, а?
– Я не лезла в грязь. – Честный детский взгляд глаза в глаза расслабил женщину. – Мы испугались чуть-чуть и стояли вокруг нее... – По молодости лет Фря не понимала: картина с этой застрявшей по колено в грязи и плачущей не столько напугала девочек, сколько вызвала у них интерес. – А потом кто-то закричал: "Елена Петровна идет!"
– Какая Елена Петровна? У вас нет учительницы с таким именем.
– Нет, это мама застрявшей девочки! Мы все быстро побежали к ее маме и сказали, что она по колено сидит в грязи и не может выбраться. А Елена Петровна была с тяжелой сумкой... «Щас приду и полностью ее обмакну, идите и передайте ей». Мы бросились обратно к Люсе и просто сказали, что мама сейчас к ней придет. Потом пошли молча, потом разбежались.
– Ну, маме сказали – молодцы, правильно сделали. А ты как? Успела зачерпнуть себе в сапоги эту грязь жуткую непролазную?
Жуя творожную запеканку, Эта Фря отрицательно помотала головой.
Торопясь утром в школу, Фря изо дня в день широко шагала по одной и той же земле и грязи. Впереди зима, земля и грязь спрячутся подо льдом и хрустким снежным покровом. Детям гололед нипочем, а мама и папа не раз поскальзывались и падали, когда шли вечером с автобусной остановки домой. У мамы во время падения однажды выпала из рук сумка с продуктами, и ей пришлось, по ее словам, «ползать враскоряку в темноте и одеревеневшими руками собирать все обратно».
Еще несколько недель назад заканчивалось лето, но Фря не оглядывалась назад. Все ее внимание поглощали размышления о будущем. Ведь когда-нибудь все станет по-другому. Она будет взрослая, будет носить взрослую одежду, которую сама себе выберет или сошьет, будет пользоваться косметикой, и еще много чего по-своему будет делать. Пусть впереди еще тьма времени, но и оно пройдет.
* * *
Каждое лето семья сидела на даче километрах в пятидесяти от города. Сосны, маленькое непрозрачное озеро, вытоптанные лужайки, шиповник вдоль забора. Под ногами и велосипедными шинами то сырая, то пыльная, лежала плотная земля. Маленькие дети копали ее лопатками, а дети постарше брали сосновые ветки или палочки и рыли в земле ямки. Эта Фря с соседками находили кусочки зеленоватого стекла, срывали головки ромашек и незабудок, брали помятую фольгу, оставшуюся после съеденных конфет, и делали "секреты". Ямки превращались в крошечные колодцы, их донышки выкладывались фольгой, на ней делался узор из ромашек и незабудок, и все это прикрывалось зеленоватым или бесцветным стеклышком. Полюбовавшись только что созданной композицией, секретчицы засыпали ямку и прихлопывали, чтобы потом осторожно разгрести землицу и подушечками пальцев протереть стекло. И тут взоры девочек снова застывали, ведь так легко удавалась эта красота. Места, где хранились наиболее удачные секреты, отмечались камешками, сосновыми шишками или еще как-нибудь.
Только-только была кругом зелень, цветы, "секреты", и каждое утро начиналось с птичьих голосов, и ветер приносил душок костра, удивительно сочетающийся с запахом земляной и травяной сырости. И вот уже глубокая осень, город, школа, и девочка по колено в грязи в быстро густеющей мутной темноте.
У Этой Фри была сестричка – маленькая Пюрета. Округлый аккуратный ребенок, розовощекий, черноглазый и черноволосый, радовал родителей нежной кожей и хорошим аппетитом. По вечерам мама Фри и Пюреты приходила очень голодная и «чуть живая», и Фря по ее крикливой просьбе заранее делала картофельное пюре, чтобы унять ей рези и дискомфорт в животе. Горячее пюре в тарелке и милый облик Пюретки, чье пригожее личико было обрамлено шапкой густых шелковых волос, возвращали маму к жизни. Она ела пюре, гладила ребенка по волосам и издавала довольные утробные звуки, словно глухо похохатывала жующим ртом.
– М-м-м, моя мамонька, – мама проглотила остаток пюре и заулыбалась на Пюретку. – Ну, ты сегодня читала, рисовала? Мешала Фре делать уроки?
– Она не давала мне класный фломастел! Я тоже хочу фломастелы.
– А карандашики твои? У тебя же целая коробка...
Пюрета не любила разумных или еще каких-то возражений. Она уже искривила хорошенький ротик и начала причитать.
– Они сломались, класный и синий сломались. Я хочу класный фломастел.
– А мультик уже был?
– Ой! – Как ужаленная, Пюрета бросилась в гостиную к телевизору, подмяв пятками задники войлочных тапочек. – Мультик, мультик!
Пюретка была по-своему права, плача о красном фломастере. Пол во всех комнатах был покрыт серым толстым пластиком, в коридоре и кухне – грязно-бордовым, а к рисункам на обоях все быстро привыкли и не пугались их. Был в доме только один яркий предмет – бельевая корзинка. Такая высокая травянисто-зеленого цвета тумба с откидной крышкой, сплетенная из жестких рифленых пластмассовых полосок. Мама величала эту штуку «корзиной для грязного белья», чтобы никто нарочно или нечаянно не положил туда что-нибудь чистое.
Когда дом впервые посетила одна улыбчивая соседка, она, поводив туда-сюда глазами, любезным голоском спросила маму:
– Что это? – Соседка качнула головой в сторону зеленого объекта.
– Это корзина для грязного белья. – Мама слегка смутилась, но ответила твердо.
«Надо же! – подумала соседка. – Бумагу надо наклеить и надписать крупно, а то мало ли кто чужой перепутает с чем-нибудь».
– Ой, я чуть не забыла, зачем пришла! – Соседка протянула своей новой знакомой большую хозяйственную сумку, черную и потертую. Она немного поговорила с мамой, и они добродушно распрощались.
Сумка была тяжеленная, маме пришлось толкать и пинать ее ногами, чтобы загнать в дальний угол за шкаф. Из сумки негромко раздавался стеклянный звон. «Не буду старшей говорить ничего, все-таки ребенок... Что делать, всю жизнь помним... всю жизнь понимаем, среди кого живем».
Но когда Фря поинтересовалась «мам, че это за сумка?», мама собралась с силами, тяжело вздохнула и объяснила как есть.
– Доченька, это куча водки и еще какого-то вина. Анна Васильевна принесла его к нам, чтобы ее муж и сын не выпили, пока праздники не наступили. Спрятала от них.
– Она столько вина и водки купила уже заранее? Еще месяц до праздников...
– Ох, доченька, оно ворованое все. Ей сподручно было унести алкоголь домой то ли вчера, то ли сегодня. Она хотела рассказать мне какие-то подробности, но я ее приостановила: «Ой, мне скорей, скорей надо бежать на кухню». Просто не было сил все это слушать.
– И она не боялась тебе рассказывать? Ведь это нарушение закона.
– Ладно, иди, делай уроки, моя доченька. Нас тут никто не боится. «Зато мы боимся их всех – воров, алкоголиков и матерщинников», – так добавила про себя мама.
* * *
Когда Пюреты еще не было на свете, семья жила в двух комнатах в центре города. Теперь, сидя на ей одной принадлежащей кухоньке и глядя в огромное во всю стену окно, мама пыталась осмыслить произошедшие после переезда перемены. «Нет, – думала она. – Это не другая обстановка, это другая жизнь... Паркетный пол елочкой, высокий потолок с бордюром, высокие двойные окна с широкими подоконниками – ничего этого больше не увидим. Черт с ней с Лиговкой, всегда ее ненавидела, но Литейный, Невский...»
Площадь оставленного в центре города жилья сократили, и бабушке, которую внучки звали "бабууу" с долгим ударением на последнем звуке, досталась крошечная комнатушка. Бабушка начала болеть, когда Эта Фря заканчивала детский сад. Они с бабуу спали в одной комнате, и однажды бабуу резко вскочила с кровати, схватила со столика какую-то бумажку и уткнулась в нее с криком «опять кровь». Мама быстро прибежала на полусогнутых ногах с белым эмалированным тазиком в руках и подставила его своей матери. У бабуу сильно шла носом кровь, и она дергалась и стонала от ужаса перед происходящим с ней. Эта Фря очень любила свою бабушку, но в то утро она лежала, зарывшись лицом в подушку, и не шевелилась. Через какое-то время пришел папа, забрал девочку из кровати, унес ее и прикрыл дверь.
Ни здесь, ни на новой квартире Эта Фря не видела таких ярких цветов, дополнительно усиливавших друг друга: белый эмалированный тазик и красная кровь. Папа знал, как ребенок любит бабушку. Держа дочь на коленях и пролистывая перед ней «Веселые картинки», он думал о том, что олененок, волчонок или медвежонок взирают на раненую и упавшую в снег мать довольно спокойно. Иначе как им дальше жить?
– Принеси из ванной ведро с теплой водой и половую тряпку, – попросила мама.
– Пусти-ка меня, – папа снял Фрю с колен и пошел помогать жене. Теща его почти притихла и лежала на своей кушетке, словно мумия.
Бабуу любила и умела декорировать себя и свое жилище. Не обладая ни одной собственной копейкой, она умудрилась приспособить какую-то рухлядь под «туалетный столик». Связала крючком маленькую скатерку, прикрывшую занозистую поверхность столика, и расположила на ней свою помаду, флакончик с духами, зеркало, пилку для ногтей и расческу. У бабуу был симпатичный яркий платок – она, по ее выражению, «освежала» им свой серый плащ или темно-коричневое пальто. «Следи, чтобы у тебя в кармане носовой платок всегда был свежий и аккуратно сложенный», учила она внучку, назидательно тыча в воздух изящным указательным пальцем с округленным пилочкой ногтем. «Не ставь ноги носками внутрь, когда садишься». «Сходим к зубному врачу, чтобы изо рта не пахло». Яйцо на завтрак бабуу усаживала в простую рюмку, и получалось изящно. Фря любила накрытый бабушкой завтрак. В пластмассовый стакан бабуу вставляла салфетки. В семье так никто и не научился делать из салфеток такой правильный веер-фунтик – бабуу сворачивала его легким только ей известным движением.
Когда бабуу еще была здоровой, она однажды оставила любимую и любящую Эту Фрю и уехала на месяц к себе на родину в Крым, к родственникам. Единственной в то время внучке пришлось дожидаться бабушку, а родители нашли ей замену – тетю Дутю.
Тетя Дутя
Полузабытую всеми худенькую женщину звали Ида, Ида Ароновна. Это была мамина тетя, сестра репрессированного отца, двоюродная бабушка Фри, не знавшей полного имени тети Дути, пока не услышала его от папы.
– Здрасьте, Ида Ароновна, – папа протянул тете Дуте руку.
Папино приветствие почему-то заставило Фрю задрать голову и взглянуть тете Дуте в лицо. Девочка увидела волнистую седину вокруг узкого бледненького лица и красноватый нос кнопочкой. Волосы были слегка забраны за уши заколками-невидимками. Сначала от глаз тети Дути было трудно оторвать взгляд. Круглые, большущие и темно-карие, обрамленные густыми черными бровями, словно ненастоящими – так тщательно их изгиб повторял линию тяжелых круто закругленных век. Казалось, что эта женщина не могла ни улыбнуться, ни заплакать. На красивом ее лице крепко застыло выражение безразличия и какого-то вынужденного присутствия среди живых людей.
Бабуу никогда не привечала свою золовку за недостаток ума, вкуса и отсутствие привычки читать книги. Маленькая Эта Фря принимала суждения и чувства своей бабуу чутко и безоговорочно, вот и не испытывала к тете Дуте ни малейшего почтения.
– А я в субботу пойду с мамой в кировский театр на «Золушку».
– А я пойду в кино, – отвечала тетя Дутя. «Этот вредный ребенок меня дразнит. Она же знает, что я не хожу в театр. И смотрит на меня, как на пугало. Ну и ладно».
Тетя Дутя ушла на кухню и через некоторое время принесла Этой Фре тарелку с дымящейся курочкой. Она и в самом деле собиралась в кино: к ней ходили школьники-пионеры в красных галстуках, приносили сладкое к чаю. Поинтересовались, хочет ли Ида Ароновна сходить в кино, и та согласилась. Пионеры ходили не ко всем бабушкам подряд. Это было шефство над участниками войны. У них в школе знали, что Ида Ароновна участвовала в войне и носила звание старшего сержанта. На юбилей победы тетя Дутя получила подарок – пластинку с военными маршами и песнями, но у нее не было проигрывателя. К музыке прилагалась нарядная поздравительная открытка, ставшая самым ярким пятном в комнате Иды Ароновны. Еще дети пригласили ее на торжественное мероприятие, посвященное дню победы, но она отказалась. «А-а-ай, бегают и делают, чего им говорят. Вот и пригласили меня. А я им нужна, как они мне нужны».
Ида Ароновна сама с собой лукавила. Она бы пошла, пожалуй, но ей было стыдно. Черный каждодневный сарафан, неизменный шерстяной теплый платок, простые чулки, где-то завалялась серая старая юбка. Есть неплохо сохранившийся свитер, да теперь другие вещи носят. Зачем на торжественный концерт приволакивать свои ноги в резиновых ботах? В кино – другое дело, там темный зал, и обуви не видно. Хотя без пионерского участия она вряд ли бы выбралась в кино.
Тетя Дутя водила Эту Фрю на долгие прогулки, она не хотела, чтобы девчонка каталась с горки, валялась в снегу и рейтузы потом промокали. (Бабуу пешком ходила неохотно, предпочитала скамеечки.) На них с тетей Дутей посматривали прохожие, особенно, когда они гуляли в Александро-Невской лавре, но Фря почти не замечала косоватых осторожных взглядов. «С нянькой гуляет…» – догадывалась публика. Пигалица подпрыгивала на ходу, потряхивая помпоном на темно-красной шерстяной шапке, рука в варежке держала лопатку для снега. Аккуратная челочка, сытые щеки. А сопровождает ее сутулая худая старушка в синем глухом пальто, дымчатой шерстяной шали, валенках без галош. Друг на друга не смотрят, ребенок болтает что-то сам себе, смеется. Женщина никак не реагирует, молчит, сморкается в скомканный платок.
Годы спустя пришло известие: Ида Ароновна умерла. Ушла из дома, ее долго не было, а нашли ее за городом, на опушке леса. Когда-то она была непоседой – ездила к себе на родину в Украину, в какой-то богом забытый городок, потом возвращалась в Ленинград, в свою комнату в коммуналке. Молодая Дутя много смеялась и шутила, еще больше – плакала. Два мужа-алкоголика, детей не было. Не было даже телевизора: на какие шиши его купить? Чай с рафинадом был, сушки были, растительное масло для картошки и каши. «Чай будешь пить?» – часто слышала от нее маленькая внучатая племянница. То была попытка приглашения к общению: по-другому Ида Ароновна не знала, как пригласить. Она почти не знала людей.
* * *
Вот и вернулась из Крыма бабушка, посвежевшая, со своей красивой улыбкой. Привезла подаренную родственниками толстую старенькую книгу – роман «Кристин, дочь Лавранса». Эта Фря подолгу висла на бабуу, прижимаясь щекой к ее шелковистой щеке и вдыхая запах ее духов.
– Скоро зима кончится, будут обрезать ветки с тополей. И мы с тобой пойдем и соберем их. Поставим в эту вазу. – Бабуу сделала полувоздушный жест в сторону стола.
Они с бабуу обычно лежали на диване валетом. Время от времени Фря меняла положение и укладывалась головой к голове, тогда они валялись обнявшись. Рядом с подушками кто только не валялся – Виталий Бианки, Михаил Пришвин, Самуил Маршак со своими переводами с английского. Фря больше любила сказки и читала их, когда бабуу шуровала на кухне. Бабушка считала, что ребенок должен читать познавательное, а не выдуманное, и немного замучила Эту Фрю разными лесными хрониками. Разумеется, от Андерсена и Шарля Перро никуда не денешься – этих авторов обожали обе читательницы.
– Бабууу, – внучка сильно расстроилась из-за сюжетного поворота "Диких лебедей". – Ну, почему... с ней поступили так?
– Иначе сказки бы не было.
Фря чувствовала себя вынырнувшей из андерсеновской истории, как из разноцветного водоема. Грустно поглядев перед собой, она окуналась в него обратно с готовностью страдать вместе с ни в чем не повинной романтической героиней, лишь бы сказка БЫЛА.
Взявшись за руки, бабушка и внучка шли по направлению к небольшой аллее, где дворники подготавливали деревья к весне. Люди в ватниках, платках и больших варежках огромными ножницами подрезали ветки. Кончики веток послушно падали на землю, а бабуу с Этой Фрей подбирали те, что были с крупными почками. Бабуу осторожно щупала почки, едва дотрагиваясь до них изящным движением. Обе щурились от потеплевших солнечных лучей, ежились от пахнущего свежестью, но все еще очень прохладного ветра. Теперь темно становилось не так рано.
– У тебя сегодня мультики, пора домой. И молоко надо пить.
Фря запрыгала от радости. Одной рукой она держала за руку бабушку, а в другой сжимала пучок черных веток.
Накормив Фрю оладьями с вареньем и молоком, бабушка аккуратно и неторопливо, как и все, что она делала, начала ставить веточки в вымытую до блеска крупную вазу из толстого рельефного хрусталя. Ее касания выглядели как некий древний весенний ритуал: казалось, она верила, что контакт с ее руками поможет веткам расцвести и быстрее, и ярче. Фре даже показалось, что она вдобавок что-то шептала, хотя это, скорее всего, был ее всегдашний обращенный к самой себе шепот.
– Бабууу, а зачем ты их трогаешь?
– Я пытаюсь понять, на какой ветке листик проклюнется раньше... – Ответ на вопрос ребенка оказался невразумительным, и бабуу добавила: – ...и повернуть ее к солнечной стороне.
Через несколько дней они появились, эти листики. Их контуры и цвет, их аромат и липкость явили Этой Фре не только чудо из чудес, но и принесли какое-то важнейшее обещание. Ощущение, связанное с ними, в слова не переводилось, слова здесь были ничуть не нужны.
Дачные соседи
Летом на верандах деревянных домов поселка Зеленая Заводь воцарялось некоторое оживление: его вносили дачники. Их съемные жилища соседствовали с пионерскими лагерями, и летним постояльцам приходилось терпеть раздававшиеся ежедневно в одно и то же время звуки пионерского горна, усиленного громкоговорителем. После вечернего лагерного отбоя начинали лаять и выть собаки. В сумерках под взошедшей луной собаки устраивали перекличку, а с наступлением ночной темноты казалось, будто собачьи завывания продолжает эхо.
Между двумя верандами деревянного крашеного дома располагалась детская песочница. В песке валялись пластмассовые формочки и игрушечные автомобильчики. С формочками играла Пюрета, а с машинками – ее сосед Жека. Они подолгу засиживались в песочнице вдвоем, несмотря на немалую для детства разницу в возрасте – Жека был старше лет на пять. Когда Пюрета не капризничала, она любила похохотать, а ее приятель хорошо умел смешить ее.
Жека не был вредным, но знал, что предложенная им игра – прыжки через лужу – для Пюретки добром не кончится. Длинноногий спортивный мальчик без труда перепрыгивал, а Пюретка после нескольких прыжков расплакалась и побежала домой на веранду: ей стало холодно в вымокших колготках.
– Неееет, – надсадно ныла Пюретка. – Зека меня не учил прыгать в лужу.
– Ну, как же не учил, – вздыхала мама, не радуясь новой стирке. – Жека тебе сказал: «прыгай в лужу», вот ты и прыгнула.
Когда Пюретка не капризничала, не играла и не смеялась, она не по-детски угнетенным взглядом осматривалась вокруг, надеясь найти хоть что-нибудь для развлечения. Как-то раз до ее ушей донеслась негромкая перебранка Этой Фри, ее почти взрослой сестры, с ее другом и источником веселья Жекой. Пюретка побаивалась раздражительную погруженную в себя старшую сестру-грубиянку, а вот теперь Фря взяла и обидела Жеку, не пожелав играть с ним шашки. Она в резких выражениях попросила Жеку отойти от нее подальше. Сама не понимая как, Пюретка, скорее всего желая продолжения завязавшейся склоки, потопала к Жекиной веранде, где его добрейшая мама мыла посуду, и слово в слово воспроизвела перебранку Фри с Жекой, где Фря выступала обидчицей. Женщина обиделась за сынишку и вечером объяснила ему, что Эта Фря уже большая девочка и не надо к ней цепляться и приставать. «А знаешь, Женечка, не разговаривай больше с ней. Так правильно. Когда тебя незаслуженно обидели, не нужно притворяться другом».
– Я твоей сестре за шиворот шершня засуну, и она не заметит, как я это сделаю. Я умею, – сказал Жека. Так началось в песочнице утро следующего дня. Черные глаза Пюреты уставились на Жеку, она перестала улыбаться и вдруг резко всхлипнула, поднялась и выскочила из песочницы.
– А я сказу Фле! – С плачем побежала малышка на свою веранду. – Фля, Фля! – Плакала Пюреточка. – Зека хотет тебе серсня на сею положить! Фля!
– Не плачь, не надо, – растроганная Фря слегка обняла Пюрету. – Не беспокойся, все нормально. Он не будет этого делать. «Она, оказывается, любит меня…» Прежде ей такое почему-то не приходило в голову.
Мама, разобравшись в происшедшем, полушутя полусерьезно наклонилась к Пюрете:
– А зачем ты Лиле Марковне наябедничала на Фрю?
Тут Пюретка расплакалась горько и вовсю. Не знала, как ответить. Для честного ответа «мне просто скучно стало» она была еще очень мала.
* * *
Постаревшая, замедлившаяся, кое-как вылеченная бабуу проводила лето в Зеленой Заводи с обеими внучками. Нелепые и какие-то жуткие разговоры с соседями нервировали и пугали ее. «Эта Лиля так носится со своим Женечкой, а он глупый как пробка. У них столько доступа к дефицитным продуктам. Чего им еще надо? Жиру бесятся. И нам голову морочат, этого еще не хватало...» Бабушка надевала холодными летними вечерами старое драповое пальто и шерстяной клетчатый платок, выносила на крыльцо стул и посиживала на нем, пока не замерзала. «Так хочется домой в город, в тепло. Лето кончится, распрощаемся с ними, болтовня эта идиотская прекратится, наконец».
Мечтания бабуу осуществились. Закончилось лето, приехал грузовичок и увез семью в город, где горячую воду не надо было греть – она текла из крана. Вот он, долгожданный горячий душ. А с соседями пришлось проститься не как обычно на год, а навсегда. Лиля Марковна с мужем, Женей и матерью отправились в США.
Фрида
До конца ХХ века оставалось чуть больше 10 лет. Сидя на подоконнике в коридоре страшноватой венской гостиницы для советских эмигрантов, Эта Фря, без конца повторявшая шепотом «горные вершины спят во тьме ночной...», приостановилась и задумалась о другом. Сила молитвенности стиха брала верх над болью от шока осуществленной эмиграции. Свежая огнедышащая внутренняя рана временно засыпала под гетевско-лермонтовскую колыбельную. «...Подожди немного, отдохнешь и ты». Перестав чувствовать боль, Фря встрепенулась, и в голову поперли косяком разные соображения.
«Фрида меня зовут, Фрида! Забавно, тетя Дутя, но, кажется, ваше бессмертие пришло. И вот оно. Ну, какая я теперь "Эта Фря"? Вы не любили своих тезок – ни андерсеновскую девочку, танцевавшую по ночам с цветами, ни голую красавицу с точеными ножками на картине, висевшей в Русском музее. Ведь вас смущало, что этих принцесс зовут вашим именем. Меня тоже любить было не за что. Я потешалась над вами. Неважно, что вы никогда не слышали про книгу, мою книгу, и не смогли бы ее прочитать... Но это все неважно! Фря плюс Ида! И детей у вас не было, и у меня не будет, и не принесут платок ни вам, ни мне...» Фря поняла, что пора остановиться и слезла с подоконника. Глянув в окно на чужое черное небо, Фря прошептала: «Тетя Дутя, вы простите мою бабууу, бабушку, она была нехорошая с вами, как и я, но она страдала перед смертью. Она умерла на больничной койке, не на краю леса». Фриде-Фре по молодости лет казалось, что у смерти Иды Ароновны есть преимущества перед смертью бабушки.
Родители и Пюрета уже укладывались, номер был довольно просторный. Два окна, четыре лежака.
– У меня будет имя Фрида. Так меня будут теперь звать.
– Ты хочешь сменить имя? – Папа вопросительно взглянул на свою старшую, оторвавшись от учебника английского.
– Да, Фрида меня зовут, Фрида.
Родители малость испугались неожиданно радостной улыбки, ведь Эта Фря еще в самолете начала плакать и пока не останавливалась.
– Ну, Фрида так Фрида. Позанимайся английским перед сном, – миролюбиво произнес папа.
Мама вытаращила на него свои редкой красоты глаза, унаследованные от тетушки Иды, потемневшие и пострашневшие:
– Нет, нет, ты не понял, ты ничего не понял! Это же из этой книги, из ее этой книги... – Мама не удержалась и заплакала. – Доченька, мы попросим тебе хорошее лекарство. Мы поможем тебе... не знаю, кто нам поможет...
Пюрета решительно вынырнула из-под одеяла и ушла в ванную, хлопнув дверью. Фря поняла, что это ее вина, и побежала за ней.
– Пюре, слушай, ты меня извини, пожалуйста. Ладно? В голове чёрт-те что.
– Хорошо, ничего страшного, – девочке понравилось, как старшая сестра обратилась к ней.
Барышни вернулись в комнату, нырнули под одеяла и затихли.
* * *
Выпив по стакану привезенного из Ленинграда растворимого кофе, чужеземцы отправились в продуктовый магазин. «Это чего, ежедневный праздник у них такой, что ли?» – усмехнулась Эта Фря, сделав два шага и остановившись в изумлении.
– Да, моя мамка. Это вечный праздник. Посмотри, с какой любовью и как тщательно уложено все, – сдавленно шептала мама. – Ведь неделю назад... всего неделю назад простояла целый час на морозе за полусгнившими яблоками. Зато дома, – добавила со вздохом.
Из этого головокружительного Музея Всевозможных Красок и Ароматов вынесли ярко-зеленую картонную коробку яблочного сока, хлеб, простенький сыр и четыре банана. Еще папа взял к чаю пакетик розовых, лимонных и золотистых карамелек.
Эпилог
В канун годовщины Хрустальной ночи австрийская столица светилась огнями, как она это делала ежевечерне. Непрямые улочки, брусчатка, главный готический собор и окружавшая его многовековая сказочная площадь мало радовали неспешно бредущее эмигрантское семейство, но все же заставляли оглядываться по сторонам.
На ветру трепались одинаковые черно-желтые плакатики, призывавшие больше не повторять трагедий вроде Хрустальной ночи.
Суровые лица семейства и шарканье полиуретановой, резиновой, черт знает какой обуви ничуть не смутили одинокого господина, неожиданно и бодро поздоровавшегося с семьей. «Гутн абент!» Мама и папа ответили вразнобой «гутн абент», и галантный веселый незнакомец, пребывавший, по-видимому, в легком подпитии, любезно и красиво предложил небольшую экскурсию по центральной части Вены. Мама и папа радостно согласились. Они изучали в школе немецкий язык и иногда в свободное время играли в «драй грунд формен». Фрида-Фря запомнила только «бринген-брахтэ-гебрахт». А сейчас она без выражения всматривалась в лицо местного жителя. Высокий лоб, ясные голубые глаза, горбатый нос, тонкие артистичные губы и два ряда ярко-белых зубов за ними. Подтянутый, подчеркнуто аккуратный, длинное прямое пальто, остроносые ботинки. С неба сыпался мелкий снег, и на господине была фетровая шляпа.
Он провел необычных гостей города через гробницы Габсбургов, вместе с ним они задирали головы, приближаясь к готическим храмам, вместе с ним папа спел песню на музыку Шуберта, когда они обходили сказочной красоты дворик.
На прощание протрезвевший господин спустился с семьей в метро, объяснил, как доехать, и начал прощаться. Пожимая замерзшую руку Фриде-Фре, он произнес: «О-о-о, холодные руки – горячее сердце!» И наконец, окинув всех четверых теперь уже трезвым любопытствующим взглядом, спросил:
– А откуда вы?
– Из России.
Тут на лице добродушного гофмановского персонажа появилась тень какой-то тревожной мысли.
– Из России! Я по-русски знаю только «стой, руки вверх!»
Три страшных слова были произнесены по-русски несколько изменившимся голосом, при этом очень чистенько, без тени иностранного акцента.
– Мне было так страшно, мне всего восемнадцать лет было. И никуда не деться, пришлось идти на войну, – продолжал он на родном.
«Глаза у него ничуть не разные, оба голубые», – всё о своем и невпопад подумала Фрида, Фрида.
Родилась в Ленинграде, последние 35 лет проживает в НЙ. С 2007 года - сотрудник и член редколлегии журнала "Слово/Word". Автор публицистических и литературоведческих материалов. В соавторстве с проф. Татьяной Гордон публиковалась в журнале "Вопросы литературы". Художественная проза предлагается впервые.
