ВЕЧЕРНЕЕ
Стерхи по струнке стоят и стоят вдоль дороги,
среди болот, по колено и в профиль в закате;
похожий на свалку пикап и литовские боги –
вот и гении этой глуши; и гибкая, на самокате
летит и мурлычет мелодию почта, с глазами
малость навыкате, и голенастей скульптуры,
сбежавшей из города – там не сдавшей экзамен
по хирургии судьбы и по реверансам культуры.
Экая тишь, прямо выселки мира и туч баррикады,
всё не назойливо и не надо: и алкаши, и цикады, и дети,
покуда ты мимо живёшь их сообщества, но как рады
обстать и насесть, попросить и украсть – как везде на свете.
Спрятаться можно в лесу, но и там ненароком
встретишь хозяйку, пытливую и молодую, с грибами:
ягодами защекочет и шнапсом заговорит – белобока,
а языком – сорока, и всё, и конец, и бог с вами и нами.
Цапли и аисты – это антенны пространства Жемайте,
нерукотворный Бёрдслей для имеющих очи.
Пьяные, вы к рассвету ложитесь, и сколь не сжимайте
в объятьях хозяйку – то простыня. И хозяйка рядом хлопочет.
***
Ближе к осени все чудесные нейросвязи леса
приходят в разлад, теряя причины и следствия,
и человек, там гуляя, отнюдь не грибник, а стресса
и прочих невзгод носитель сломанный; бедствия
этого имярека обширны, напрасны и – главное –
не впрок, он ищет виновных, присных, свидетелей,
и вот енот торопливый, лис запоздалый и наглая
совища, похожая на семафор, и беглая белка, и эти
жуки всепролазные, – словом, общественность леса
даёт ему мягко пинка, говоря: нам не жаль, ты не наша
ошибка, с такою же, рядом, нелепицей в юбке, и интереса
местного к вам не будет, хоть жгите костры и варите кашу.
А хоть на стволы взлезайте, как допотопные мыси;
и имяреки садятся на пень, и темнеет, и лица у них,
как деревянные ложки с глазами и ртами унылыми; выси
древесные новых ищут нейроконтактов; и только псих
собачьего роду-племени, что увязался оплошно, в надежде
что-нибудь съесть с ними рядом, бубня и тараща очи,
стелется и повиливает; и шепчутся папоротники, как прежде
шептались они, когда было о чём, и тени легли ближе к ночи.
ИЗ ОТРЫВНОГО КАЛЕНДАРЯ
Всю-то ночь как усталый Майлс Дэвис ныла
калитка, работая пугалом для пернатых
и объектом малой разрухи для странников, с пылу
выпивших свой жаркий литр; вообще, пенаты
ближе к осени столь разноголосы, особо – ночами,
когда отлежал себе всё, и душу тоже, кряхтя и стеная
при лучине, на оттоманке изрядной, и звенела ключами
закрытая дверь, и кошка в угол смотрела, и в дебрях сарая
что-то жило и шуршало, и морзе уток ночных, и мигание
слезящихся окон поезда, бормотливого, как идиот, –
всё подавало знак, манило рефлексами (лампа, стакан), и в нагане
ночи патронов хватало на всех, кто здесь и сейчас живёт.
Этой порой возвращаются призраки с летних вакаций,
впечатлений нездешних полны, как ты когда-то поездкой
к кому-то в село: там гордые гуси гудели, там вакцинацией
мучили милых бурёнок, и яростный поп пил самогонище едкий.
Как всё склонно к уходу, любовь моя, как почти неизменны
все к вычитанью привычки; и не прирастать нам рогожей,
людьми и неким взглядом на них – даже призрак и стены,
на которых нет тени его, всё понятнее день ото дня, и дороже.
***
Есть еле слышимый звукоряд у тишины, и та же она
у пустующей оркестровой ямы, с рядами хромых
пюпитров, у раковины ушной под водой; из окна
если вылететь, можно услышать фугу, звучавшую миг.
Для кого в пыльной комнате говорит радиоточка
и для кого соседи бубнят за тонким простенком?
Ваше присутствие кончилось здесь: джинсы, сорочка,
никого не убившая бритва, диван без владельца; просекко,
что распили с тоски, был мерзок, горки кофейного праха
в чашках – как в засохших колодцах ветрами надуло;
не ходит никто, не сидит и не плачет в пространство, и взмаха
руки и ресниц довольно, чтобы образ смести со стула.
Музыка не-присутствия, исчезновения, но не забвения.
В людях принято толковать надежды и устремления духа,
бедную плоть за шкаф запихав как картину судьбы, поколения, –
всё так пронзительно зря и некстати, точно свистнули в ухо.
Тихая женщина длинным бульваром идёт, фонари отмечая
чётным-нечётным шагом, в сумке кофе и сыр, багет и сигареты,
плещет в бутылке вино – снарядом без цели; во дворе, огорчая
сумерки безразличием, кошки на тёмные окна глядят до рассвета.
ВИЗИТЫ
Дух и сердцебиение смирив, глянь туда;
рядом с трубой, над крышей, на вялом фоне
жидкой осенней ночи – отец, его образ дан
просто: немотность губ и дымка лица; он не
ищет контакта, но зримо свидетельствует своё
появление, и неизвестно, видит ли мир его, но
знаю, что слышит, и – одновременно – птица зовёт
другую, и шепчутся, листву листая мелко и мирно.
Мать – это складки занавеси теневые, её лица
нет, но ощутимо движение воздуха, холод, и этот
всегда отдалённый звук – лига высоких нот, без конца
одних и тех же, жутких и затихающих ближе к рассвету.
Они не встретились там, разминулись, хватило земной
им пересылочной доли, наполненной всем, что бывает
с людьми средь других дел и лиц; за мною ли, не за мной –
я никогда не гадаю, они как почта – случайная и полевая.
ОТКРЫТКА-НАПОМИНАНИЕ
Как, ты погляди, краснеет, рыжеет и бронзовеет
листва, заражённая осенью, словно дыханье болезнью;
эти шиньоны и парики как пример гламура, и суховея
летнего кашля ветров, заунывнее скрипа дверей железных.
Так – рано седеют головы у героев измен и разлук,
у разоренцев внезапных и оттого безумных на время;
глянь ненароком, но пристально – «кодаком» – на этих, мук
претерпевших, страдальцев, но то люди, не жаль их; в креме
и пудре осенних дней, женские лица матовее и холоднее,
и очи так не пылают, как в знойный полдень лета: ногу
слегка отставив и в чём-то газовом, она сквозит, и за нею
видны трамвай, светофор и разной иной ерунды немного.
А у листвы – себорея птиц, что лохматят её, а под деревами
тени фарфоровых кошек сидят и молчат, паче шнапса внутри
бутылок у тех алкоголиков, что на скамейках грустят не словами
но глотками и вздохами, дозами слабого ветра, и на них посмотри.
МАЗОВЕЦКИЙ ВЕНОК
Ферма стоит у излуки озера и у входа
в первые папоротники хрусткого леса,
с его розницей ягод и прелью мхов; природа
к путнику здесь холодна, просто задник, завеса.
В длинные, словно напев, сумерки неторопливый
хозяин, кобылу поглаживая по той же привычке,
что и молодую жену, пьёт дремучий нектар из сливы,
таинственно охмелевает, и слыхать перестук электрички.
Если бы низким здесь небесам сделать МРТ, вплотную
приставив к их ренуаровой плоти аскетичные трубы,
то из каминных пещер повеют, отнюдь не земную
имея природу, звуки и голоса бессловесные и безгубые.
Будет и посвист сов ночами будить, и иных невидимых тварей
разноголосица, и дерев переклички, и крестов на погосте
гудение – точно они под током, и призрак авиакатастрофы, гари
на недалёком холме – всё в плоти небес слыхать. Досужие гости,
забросив судьбу и пожитки сюда на пару дней – для пьянки,
рыбалки и сытных завтраков, если дано им, что вряд ли, сумеют
что-то намёком расслышать ночами, жуткое – как будто изнанка
жизни вдруг приоткрылась, как древний профиль на камне, камея.
***
Говорливые голуби ночи ворчливо мешают листву,
вроде медленных пальцев – купюры, и поздний прохожий,
себе подсветив телефоном и словно не наяву,
то ли в раздумьях остановился, а то ли ищет похожие
приметы местности с теми, что мнил себе отыскать,
но в замешательстве курит и нехотя пьёт из фляги:
иное пространство гудит в голове и ушах, иная тоска
стен и машин его окружает, и небо из мокрой бумаги.
Так мы переступаем робким шажком в чужие края;
много подробной лепнины, торсы её, руки и лица,
воронки арок и вкрадчивый сквознячок; и, себя не тая,
тени застенчиво смотрят и ждут, и всё мучительно длится.
И мы перенимаем ту частоту дыхания, а заодно и ту
перспективу, что приняты там, куда живущий обычно
и во снах не горазд заглянуть, соразмеряя пульс и высоту,
куда он забраться боится, с масштабом стены кирпичной.
***
Который год я говорю с крышами и облаками,
в этом нет слезы одиночества, неудобной позы
вечером, за столом, где посуда, не касаясь боками,
живёт свою жизнь без меня и кошки – её угрозы.
Во всём этом есть ненормальность отсутствия звуков,
лишних для праздного слуха жителя закоулков
собственного существа, и мнимый солипсизм – это наука
себя отличить от зеркала, как булыжник от булки.
Я себе сам придумал барокко жизни, многоголосие
снов – жаль, что коротких, чтобы дослушать сполна
всё, что навеяно жизнью и смертью; листва постарела, и осью
между светом и тьмой, через парк и дальше идёт война.
Темы и люди толкутся в уме, сообщаясь по прихоти
сумерек или почти сумасшествия кошкиных взглядов –
всегда не понятно куда – люди и доли их, к ним не надо идти,
и сами они не приходят: столешница, виски, чуток шоколада.
Градского или Вертинского в собеседники бы; нынче темнеет
самую малость раньше, чем в скользкие дни июля,
когда духота опахалом махала, и штору штормило, и с нею –
всю эту шаткую жизнь, и бессонная будущность была в карауле.
***
К вечеру двинулся в путь торопливый дождь,
минуя дорогой парки, витрины, дома, –
так пролистывают страницы, чтобы, уняв дрожь,
не угадать злодея, расстроиться из-за ума
медленного и простецкого, как воровство
старух в магазинах, где всё худо стоит и лежит;
дождь любит трубы, покатость крыш, у него
страсть стекать или падать в лужи, полные лжи
кривых фотографий, и люди ему – материал
для проверки скорости хода, подбора слов
и практичности ткани и красок; недавний мурал
портит себя, подтекая улыбкой; и дует с углов
пространства бесхозного города, и в темноте
он мокнет и распадается, как и прежде, на «да» и «нет»,
меняет молекулярность и цвет судьбы, и давно не те
трамваи, люди и кошки в глазах пешехода, ему красный свет.
И арки гудят от звуковых копий шума дождя, и сам
он искажён в повтореньях кривых переулков ночных…
Учишься вкрадчиво жить ощупью пальцев и по голосам,
часто уже за точкою невозврата сюда, в этот день и стих.
НА ПОРОГЕ
Вы на молу закурили, дует, на вас из пучины
таращится медуза-грёза, глупо похожа на люстру,
и горизонт завален небесным бельём; мужчины,
вроде меня, припадают к фляге – разрешил Заратустра.
Заката не ощутить, разве – по запахам: не дары
морские у моря (вот реверанс плеоназма), и не
ром ароматный в ладони бокала, а кудлаты пары
чаш и мангалов, и чайка висит светильником в вышине.
Завтра ты скажешь: – Ну, здравствуйте, осень, мы вас
так заждались средь погодных невзгод и военных снов
о чём-то мирном и долгом, как трасса, а покуда, сейчас
и здесь – веник из сухостоя, бутыль, яблоки, что припасено.
Говори-говори про настающие новые дни, про печаль
человека, с его никому не нужными, но такими простыми
намёками, знаками ласк, чаще ответными, чем от души; и даль
дня этой поры сойдётся с вечерней тишью; простынешь.
И вот, пробуя беглую воду этих времён мизинцем, и ты, голуба,
почувствуешь смертный привкус грядущей опавшей листвы,
что после под ноги ляжет, шурша – что была и царила; губы
обветрились или закатом опалены; над морем ветер идёт «на вы».
***
Перемигни, светофор базедовый, переключи
нудное лето на осень, и цвета небес и домов
безвоздушной поры на глубину тонов; ключи
в скважине сами сделали оборот; и для умов
мечтательных и неторопливых – время начать
подсчёт не сбывшегося никогда, и в этом году:
пришло безвременье со своим хронотопом, печать
войны влепив в небеса и души, что в смерть уйдут.
Стоит человек, у него есть возраст и пол, но судьбы
нет, есть видимость действий, возможно, семья, долги,
дети дурацкие, чувства, а власть на фабриках строит гробы
всех размеров и рангов, и им не давят ни галстуки, ни сапоги.
Не колыбельная эта осенняя песня, не блюз и не джаз,
скорее, она погребальная и а-капельная, как перезвон
осиротевших колоколов на ветру и общая – про вас и нас…
Не поминки покуда: перемигнул светофор, зазвонил телефон.
***
Вот, проваляешься сутки лицом в потолок,
с грузным лицом размышляющего на досуге:
что-то мешает смотреть, и паук заволок
муху в тенёта; и трещины, жёлтые дуги, –
то проступили стихии; и люстры каскад –
там дотянуться до пыли сложней героине
этого саспенса для домохозяек – там висят
мысли-самоубийцы, резвы, как на героине.
Мнимые самоубийцы прекрасны, это они
театр для себя одних сделали поприщем, а не
те, кто парят за окном или тихо свисают, одни,
силясь помочь тем, с разъятыми венами в ванне.
