***
Когда столичный самолёт
Махнёт Курумочу рукою,
И мы начнём обратный ход,
И будет с неба лить рекою.
Межгалактическая дочь
Опять в дорогу чистит перья.
И будет нас ловить всю ночь
Радар за левым подреберьем.
И нам останется – судьба –
К исходу сумеречной гонки
Заправить сердца полный бак
У въезда на бензоколонке.
***
Душу сподобишься вывихнуть –
В стон превращается песнь.
Выдержать, милая, выдохнуть –
К лучшему всё что ни есть.
Надо б нежнее, внимательней,
То, что имеешь, храни.
Может быть, старенькой матери
Это последние дни…
Держат тебя в равновесии
Слово сакральное «Дом»
И сокровенность поэзии,
Дышащей в сердце твоём.
МАМЕ
А дней осталось очень мало –
Билет в бессмертье дорогой…
Тобой посаженные мальвы
Убиты дворника рукой.
Я не скажу тебе об этом –
В зелёном принесу горшке
Цветок, цветущий алым цветом,
С печатью Бога на листке.
Твои миры меня пугают –
Ушедших видишь наяву.
Да-да, я знаю, так бывает,
Но я пока земным живу,
Непоправимо виновата…
С подушки голубеет взгляд…
Когда-нибудь бинты и вата,
Как белый ангел, улетят…
ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ
Вышел я родом из леса,
из-под пера топора.
Чувствую тяжесть железа, –
так в ожиданье пореза
отвердевает кора
и раскрываются поры
свет предпоследний приять.
Солнце косого пробора,
прямолинейность укора,
страха невнятная прядь.
Я сокращён до предела,
сжат до астрального тела,
я на прожилках распят.
В час, как рябина зардела,
небо уходит назад.
Даром сбиваются в стаи
братья мои, отлетая,
даром дрожат на ветру, –
каждого перелистает
та, что красна на миру.
Что там осталось? Полешки,
в беличьих дуплах орешки,
исповедь кроткой воды
и у рождественской вешки
окрик зелёной звезды.
***
Читаю капли на стекле,
Дышу на светлые дорожки.
Автобус едет в декабре –
И тот пустой, и тот порожний.
Светает нехотя: невмочь
От сна оправиться природе.
И дольше века длится ночь,
Но всё же новый век приходит.
Из голубого забытья
Сочится в окна он и двери,
И оборачиваюсь я
На мрамор и венки империй.
А путь до горизонта бел –
Так пусто будет в мире целом,
Когда останусь не у дел
Я чёрной веточкой на белом.
А тот, кому она цвела,
Осиротевший и бездомный,
Сотрёт с холодного стекла
Письмо озябнувшей ладонью.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ
А вы на празднике бывали –
Литературном фестивале?
Музей Аксёнова, Казань.
Московский гость в рубашке белой –
Чигрин – из книги свежеспелой
Стихами щедро сыплет в зал
(Его акустика прекрасна),
И слово мастеру подвластно,
Что хочет он творит с душой.
Выходят и волнуют фибры
Поэты разного калибра.
Аншлаг в музее. Хорошо!
Седою взмахивая гривой
И оседлав рояль игриво,
Гремит Трескин – душа, дрожи!
Пока с Казанью спорит Прага
За голос оперного мага,
Высокий дух искусства жив!
Достать его хватило б роста.
За дверью – порция морозца.
Трусцой спешит по делу кот.
И вечер высветляет лица,
И снег – как чистая страница,
И близок новый Новый год.
***
Господня ложка мешает в банке
Крупицы смысла – а ищут все!
И мы попали с тобой в болтанку
На этом чёртовом колесе.
Безумцы, надо же так ввязаться –
До растворенья, где жизни нет
У человеков, цивилизаций
И, даже страшно сказать, планет.
НЕВЫНОСИМАЯ ЛЁГКОСТЬ ПИТИЯ
Горела кровь под кожею –
Не стойте на пути!
Ломало и корёжило,
Ах, господи прости.
Обычная история,
Молящие глаза.
– Неси, о чём говорено, –
Сосед ему сказал.
Ах, братцы мои, братцы вы, –
Сгребла улов рука, –
Добраться бы, добраться бы
До ближнего ларька.
Тускнеет память светлая,
Оставшись не у дел,
Да кто теперь посетует,
Что ящик опустел?
Душа воспряла наскоро,
Запела не едва ль.
Сияла в небе ласково
Отцовская медаль.
ПРИБАЛТИКА
Я помню, поезд плыл морозной ночью…
Студенческая братия Самары,
точнее, Куйбышева, сессию окончив,
вперёд состав весёлый разгоняла.
В Москве мы день гуляли по Арбату
(и где ты ныне, фантик эскимо?),
да так, что от сапог ушла подошва –
я новые себе купила в ГУМе.
Куратор, седовласая еврейка,
везла своих девчонок поклониться
святыням Минска, Бреста и Хатыни –
остались в памяти обугленные стены,
и колокол, и каменные слёзы…
Но нас ждала Прибалтика – кусочек
другого мира, странного немного,
звучащего нелепо, но прекрасно,
как узких улочек готический мотив.
И Каунас, и Клайпеда, и Рига
сплелись в моём сознании, подобно
трём стрелкам потревоженных часов,
когда заходишь в лавку антиквара.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе.
Два белых лебедя, похожих на скульптуры,
царящих в тёмных водах зазеркалья
в короне белоснежных берегов.
Музей Чюрлёниса, и музыка, и волны,
симфония воздушных пузырьков,
зелёное, слоистое, чудное…
Другой музей – название я помню,
но называть не хочется, поскольку
просила мама словом не играть,
а дедушка подшучивал над ними
и рисовал, бывало, на газете
их морды, и копыта, и рога…
Летящие высокие ворота
(за петушком ли золотым на шпиле?) –
и Домский ригорический собор,
где я орган услышала впервые,
держась за восхищённые колонны…
…И узких улочек готический мотив…
Ветрами просолённая Паланга,
следящая холодными глазами
за Эгле, королевою ужей.
Так ветрено, что бронзовое платье
готово улететь из рук её…
Балтийский берег Куршского залива –
заснеженное тусклое светило
боится, видно, выпустить лучи:
не разбудить бы море ненароком.
На берегу напрасно мы искали
осколки золотого янтаря –
конечно, он давно уже разобран
неисчислимым полчищем туристов…
Зато мы увозили в пухлых сумках
чудесный прибалтийский трикотаж
и посвящённых после узнавали
по их жакетам, юбкам и платкам…
Но был ещё и старый добрый Вильнюс,
ведь только здесь могла бы я увидеть
величественный маятник Фуко,
непогрешимо двигающий в лузы
тяжёлый шар, сияющий, как солнце
над мраморным песочным циферблатом.
…Легко и точно двигаются стрелки
старинных потревоженных часов.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе…
