Енисей стал в октябре. Уже месяц пуржило, не переставая, но с переменной силой: лёгкая, почти ласковая позёмка переходила в довольно игривую метелицу, потом сменялась настоящим штормом с беспорядочно-озлобленным швырянием снежной сечкой, вынуждающей прикрывать глаза рукой, и тогда поле зрения – не больше метра. Ночь так стремительно наступала, что скоро вытеснила день, совсем. В тундре надолго поселилась неразлучная парочка – темень и тишина. Лишь поселковые улицы разрывали темноту цепочками слабых светлячков окон заснеженных домиков и редких уличных фонарей. Тишину же время от времени нарушала жутковатая игра ветра на струнах проводов, тянущихся под стрехи крыш, редкий лай собак, тявканье песцов на звероферме, что за посёлком, а то и отдалённый плач волков. Ещё реже – утробный гудок ледокола, пробивающегося сквозь льды. Казалось, пурге не будет конца, но управа находилась и на эту не в меру ветреную особу – повелителем всего и вся был мороз. Надоедала властителю кутерьма – утихомиривал одним ударом. И тогда…
Тогда, рассекая чёрную бездну над головой, над заснеженной тундрой змеилась и исчезала в бесконечности рыхлая лыжня мифического ненца Иомбо. Порою можно было увидеть и вечного шамана Урера, который однажды докамлался до того, что вознёсся на небо, вот с тех пор по нему и гуляет. Когда шаман камлает в полном трансе, его бубен проплывает во всей красе – ярко-жёлтый, в тёмных пятнах, когда же дело идёт туго, виден только краешек священного инструмента.
Точно определить, сколько миновало суток, можно было лишь по количеству сорванных листков календаря на стене, такого же двуцветного, как и пейзаж за окном. Этот чёрно-белый аскетизм заполнял всё вокруг, и видимо, когда плотность его массы, помноженной на силу крепчающего мороза, достигала критической точки, Гигантский Бык Севера, почивавший во льдах Студёного моря, получал в бок пинок такой силы, что просыпался. Хозяин Севера неспешно, как и подобает духу здешних мест, поворачивал свою величественную морду на юг и глубоко вздыхал после сна, одушевляя небо. И оно, до сего момента стылое и статичное, в одночасье оживало. Небосвод светился радостью, которая то рвалась вверх, то потоками струилась вниз, почти касалась земли, плескалась и пульсировала, разражаясь нерукотворным фейерверком. Всполохи нежнейших цветов, непрестанно переливающихся один в другой, то закручивались огромной спиралью в фиолетовую бочку, величиной в полнеба, то выстреливали прозрачными розовыми стрелами, разлетающимися в разные стороны, то вдруг стелились дымкой нежно-голубых шёлковых шарфов и тут же растворялись в темноте, вытесненные невесть откуда взявшимися густыми оборками разноцветной балетной пачки. Ни один создаваемый небом рисунок не повторялся и не застывал даже на мгновенье. Восторг и молчаливое ликование! Праздник глаза и души! Эту феерию можно наблюдать бесконечно – не наскучит.
И я любовалась этим удивительным, невиданным мною доселе явлением при любой возможности. Однажды, во время очередного небесного спектакля, почувствовала лёгкий толчок в грудь. С досадой опускаю голову, поймав себя на мысли, что шея сильно затекла. Вижу перед собой чёрного пса, а я ведь и не заметила, когда он подошёл. Его склонённая набок голова вровень с моим плечом, вокруг носа иней, умные глаза, кажется, не просто внимательно наблюдают за мной, но заглядывают прямо в душу. Здешние собаки как на подбор – огромные и на редкость добродушные существа. Уж не знаю, почему этот красавец решил оставить свои важные дела, по которым куда-то шёл. Неужели только ради того, чтобы разделить мою безудержную радость? Я думаю что он, как коренной житель, не находил в северном сиянии ничего особенного и не мог понять, отчего эта всего пару месяцев назад появившаяся в посёлке (ясно же, что ненормальная) пришлая напялила на себя сто тёплых одёжек и стоит с запрокинутой головой одна посреди улицы. А может, его внимание привлекли мои ноги, время от времени выстукивающие ритмы культового Танца Отмерзающих Ног?
Сидеть ему, по всей видимости, надоело, вот он и решил положить конец бесполезному времяпровождению. Пёс придвинулся чуть поближе и осторожно тронул лапой моё колено: хватит, мол, в небо глаза пялить, не видишь, что ли – я это.
– Чего тебе? Отстань! – я отошла от него и опять настроилась на созерцание.
Не тут-то было. Уходить он не собирался – снова сел передо мной и снова шаркнул когтями по шубе. Я отвернулась, но псина не отставала.
– Ты чей? Есть, что ли, хочешь? Ну, так и быть, пойдём, – пригласила я нового знакомца к себе, – А ведь и правда, пора домой, уже зуб на зуб не попадает.
Пёс не заставил себя долго упрашивать. В наш дощатый домик, стоящий несколько на отшибе, вошёл без всякой собачьей суеты. Едва перешагнув порог, уселся. Чтобы закрыть дверь, пришлось ногой подвинуть его роскошный хвост. В маленькой прихожей, служившей одновременно гостиной и кухней, в которой и без того негде было повернуться (чуть ли не половину комнаты занимала печь), теперь стало очень тесно.
Дома была только наша ярко-рыжая шотландская овчарка Гера. Она лежала в дверном проёме спальни, ждала меня, и, когда я в клубах пара ввалилась в комнату вместе с гостем, она удивлённо подняла голову, но, против обыкновения, не двинулась с места.
Гера вообще не изъявляла никакого желания сопровождать меня и разделять мои восторги лицедейством природы. Выходила на улицу только по нужде, когда совсем было невтерпёж. Подушечки её лап, непривычные к таймырским температурам, обжигало морозом так, что она, едва успев справить нужду, падала на снег, как подкошенная, поджав лапы под себя. С трудом удавалось поднять беднягу и помочь ей добежать до дома. После такой прогулки она ещё некоторое время нервно выкусывала заледенелые комочки снега, набившегося между её тонкими пальцами, а потом ещё долго и старательно зализывала лапы. Местным же собакам было всё нипочём, они спали у своих будок (у кого таковые имелись) прямо на улице, полностью занесённые снегом. Их густая и длинная шерсть была даже не шерстью, а пухом, который хозяева вычёсывали и вязали из него шарфы и шапки.
Против ожидания, животные, увидев друг друга, не стали вилять хвостами и обнюхиваться. Я сразу же поставила перед гостем чашку с едой, но он с укором глянул мне в глаза: нашла, де, чем угостить. И отвернулся.
– Ну, знаешь ли, чем богаты, тем и рады, тоже мне, гурман.
Чашку пришлось убрать. Пёс невозмутимо лёг у дверей, положив на лапы угольно-чёрную, с обвисшими лоскутьями губ, добродушную морду. Обе собаки молча, без явного проявления каких бы то ни было эмоций, разглядывали друг друга. Потом гость решил, что пора и честь знать, встал и ушёл, оставив на полу большое талое пятно.
Спрашивается, зачем приходил?
Захаживал он к нам с тех пор довольно часто. Аудиенции всегда проходили одинаково: он скрёбся в дверь, его впускали. По квартире не ходил, ничего не вынюхивал, к Гере приблизиться не пытался, полежав какое-то время у порога, с достоинством удалялся, играючи толкнув лапой сначала входную, потом коридорную двери. Наша красотка тоже не стремилась ближе познакомиться, но каждый раз мы были свидетелями, как обе собаки на какое-то мгновение застывали, глядя в глаза друг другу. Эти визиты стали предметом семейных шуток, вот, дескать, платоническая любовь аборигена к заморской леди: а наша-то какова, марку держит, как и подобает благородной даме!
Полярная ночь – не фунт изюма, с гипотетического утра до такого же вечера не покидало ощущение пребывания в полудрёме, а кожа на лице казалась натянутой так, словно её на затылке узлом завязали. Хотелось крепко зажмуриться, протереть глаза, а потом основательно проморгаться. Пробовала, легче от этого не становилось.
Заполярные будни, тем не менее, шли своим чередом. Иногда, по выходным, всем семейством ходили в клуб – в кино. По будням маршрут один и тот же: у детей дом – школа – дом, у родителей дом – работа – дом.
С вечера по местному радио предупредили: завтра ожидается сильная пурга, детей в школу не отправлять. Ну что ж, не первый и не последний раз.
Утро начинается с мысленных сетований – чёрт возьми, где моё беззаботное детство? Детвора сладко посапывает в кроватях, муж тоже спит – у него сегодня вторая смена. А я, горемычная, едва вылезши из тёплой постели, должна тащиться неизвестно куда. Точнее сказать, очень даже известно – куда. И это в метель, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит…
Вдруг в полусонную голову приходит мысль, после которой я просыпаюсь окончательно: вне зависимости от того, плох местный хозяин или хорош, сейчас и здесь это выражение не работает! Тут же выплыл вопрос: только ли к этой поговорке относится моё маленькое открытие? Не на шутку озадачившись и тут же (за неимением времени на обдумывание) утешившись следующей, что, де, кто рано встаёт, тому бог даёт, одеваюсь и выхожу в коридор. Открыть входную дверь из-за напора ветра не удаётся. Налегаю на неё всем корпусом, чуть приоткрываю и протискиваюсь в образовавшуюся щель на свет божий (опять вопрос, на свет ли?). Дверь за моей спиной, тупо хлопнув, тут же возвращается в объятия родного проёма. Попробуй теперь открой!
Матерь божия, что творится! Меня с моим цыплячьим весом и ростом, который остряки называют «метр с шапкой», немилосердная тётушка Пурга мгновенно и не очень нежно подхватывает под пушисты рукава и сносит с крыльца. Подошвы пим1, подшитые простым войлоком (вот ведь халтурщики – камус2 экономили!), предательски скользят по рёбрам ступенек, не задерживаясь ни на одной. Хрясь! Приземлилась – на спину, затылком на ступеньку. На какое-то время от неожиданности и боли захватило дух. Придя в себя, нащупываю нижнюю ступеньку, вцепляюсь в перильце и – ура, встаю! Вперёд, полярница новоявленная! Иду, вернее сказать, бреду…
Все эти борения сопровождаются мысленными проклятиями того дня и часа, когда не в чью другую, а именно в мою бедовую головушку пришла идея поработать в Заполярье. И вот, добилась – работаю… на всю катушку… особенно сейчас, в поте лица пытаясь пробиться сквозь ветер. А он, зверина, остервенело рвёт подол шубы. Кажется, нижняя пуговица выскочила из петли – шуба увеличила парусность. Хочу застегнуться, наклоняюсь… этого только не хватало – пуговицы нет на месте, оторвалась. Не сумев удержаться на ногах, падаю от резкого порыва ветра, который сбивает меня с ног и чёрной растрёпанной требухой тащит по белому полю. Колючий снег лупит по глазам, не видно ни зги, ориентация потеряна. Но ведь это же улица, где-то совсем рядом должны быть спасительные дома… вот что-то твёрдое ударило в бок, хватаюсь за это что-то, но по закону подлости толстая варежка соскальзывает с руки. Успеваю сообразить: лечу куда-то вниз, кубарем…
Кажется, прибыла «в пункт назначения». Хотелось бы ещё знать – куда. Скорее всего, я угодила в глубокий овраг, который за посёлком тянется к Енисею. Значит, я, одурев от падения с крыльца, пошла не в посёлок, а в тундру. Встаю: в одной варежке, под расстёгнутой шубой полно снега.
К моему удивлению ветер здесь не такой сильный, идти можно, от этого и мороз чуть слабее. Первым делом отряхнуть снег со свитера, пока тот не намок, застегнуться на оставшиеся две пуговицы, собраться с мыслями и идти, куда глаза глядят. Так опять же, и это выражение в сей момент не работает: некуда им, глазам, глядеть – белая кутерьма не даёт.
Пытаюсь подняться по склону: раз, другой, третий…
И раз, и другой, и третий сползаю. Наконец-то понимаю – затея бесполезная, ничего другого не остаётся, как идти вдоль оврага, тогда, может быть, выйду к Енисею. Мысль кажется спасительной, но через секунду она повергает меня в ужас – посёлок расположен на высоком берегу, на том самом, откуда меня только что сдуло и на который не понятно как взбираться. Увязая в снегу, медленно, но верно двигаюсь вперёд, пока не упираюсь в сугроб примерно в мой рост высотой. Из него едва видны концы кривых и жидких прутиков. Ох, как редко здесь можно встретить деревце, однако же, вот оно, стоит, родимое… Сил нет, ноги подкашиваются. Сажусь, прислоняюсь к худосочному стволику, охватывает ужас: обезумевшими оленями в загоне мечутся мысли, сталкиваясь друг с другом. Становится жалко не столько себя, сколько своих детей, но плакать нельзя: если ресницы склеит мороз, то открыть глаза уже не хватит сил. Чувствую себя мягкой игрушкой в руках озлобившейся хозяйки-стихии, готовой крушить всё и вся. Что может сделать против природы беспомощный и ничем не защищённый человек, самонадеянно возомнивший себя её венцом? Вот она я – венец, которому (Господи, сохрани и помилуй, каламбур-то чёрный!) приходит конец. В мозгу вдруг обнадёживающе проносится: бог не выдаст – свинья не съест. И следом: а если и это не сработает? Стоп, без паники! Надо передохнуть и успокоиться.
Тихо и тепло. Слабым эхом доносятся слова из сказки: «Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, милая?». Что за напасть? Слышу скрип полозьев (кажется или в самом деле?) и чьи-то шаги. Оглядываюсь по сторонам, но вместо красавца Деда Мороза в роскошной шубе и с посохом, вижу тёмные очертания нескольких фигур, судя по росту, детских. Что они здесь делают? Один из них подходит ко мне так близко, что я хорошо различаю черты его бледного, совсем не детского лица и цвет светло-голубых, почти белых, глаз. Маленький человек пристально смотрит на меня, шевелит губами, звука не слышу, но что он говорит, понимаю: «Мы не дети. Но дети у нас тоже есть».
Ну и чудеса! Откровенно рассматриваю незнакомцев: малицы3 из пушистых шкур, на ногах бокари4 из нерпы. Молча удивляюсь: «А росточком-то вы, ребята, совсем не удались!». «Мир силён многообразием, – следует несколько возмущённый ответ, – ты же не будешь нам сейчас доказывать, что высокий рост важнее ума? Или смекалки? Или силы и ловкости?». «Не буду», – покорно соглашаюсь я. Малорослая ватага помогает мне подняться и сесть в стоящие тут же нарты, запряжённые длинношёрстными животными, похожими на больших собак. Мы отбываем туда, не знаю куда.
Теперь вместо заснеженной тундры вокруг, сверху и по бокам нас окружают нависающие или торчащие снизу ледяные наплывы, которые кажутся причудливыми, стоящими на страже чудовищами. Они коротко врываются в луч света факела, что в руках одного из мужчин, и тут же уплывают снова во тьму. Фантасмагория ледового царства сменяется сонным покоем: что-то типа огромного тёплого и светлого зала, причём непонятно откуда исходит свет. Стены и потолок отливают голубизной. Наверху хорошо видны неравномерные, причудливо вьющиеся широкие жёлтые и серебристые полоски. На стенах – далеко и беспорядочно разбросанные зелёные, красные и сиреневые пятна-разводы, от них тянутся прожилки, сплетающиеся в сложный орнамент. Зал напоминает осенний луг в старой деревне: вглубь тянутся серые холмики, словно стога сена. Одно существенное отличие: на полу не стерня, а мозаика из цветных камней.
Мы проезжаем к центру зала и останавливаемся возле самого большого холмика, который оказывается хижиной. Наклоняюсь. Вхожу. На большой шкуре белого медведя сидит, скрестив ноги, старушонка. Перед ней курится очаг. Повинуясь её царственному жесту, сажусь напротив. Она протягивает мне полоску копчёного мяса и кружку с маслянистой жидкостью.
– Нерпичий жир, – говорит она, – нужно выпить.
Пока грызу жестковатое мясо и с внутренним содроганием выпиваю жир (нельзя обидеть хозяйку), женщина говорит:
– Мы народ нижнего мира. В нашем мире много племён. Эта пещера – стойбище моего племени. Я – старейшина, мать и властительница. Все пещеры связаны между собой ходами. Население каждого стойбища несёт свою вахту. Наше племя ответственно за драгоценные камни, соседнее – за рудные залежи, а где-то далеко есть племена, которые охраняют нефтяные озёра и сердце мира – подземный огонь. Так было всегда. Последние столетия нам всё труднее выполнять свою работу. Неразумные люди среднего мира, откуда пришла ты, расхищают наши богатства. Вы умеете только брать от природы. Вы не бережёте её. Не одумаетесь – погибнете сами и погубите нас.
Она вздыхает, потом продолжает:
– Редко кто из людей видит нас. Далеко не каждый шаман имеет доступ в наш мир. Но ты, обычная женщина – здесь. Хочешь знать почему? Посмотри туда!
Поворачиваюсь в сторону, куда старуха указывает пальцем. Догадываюсь, что это так называемый «чистый угол» – место в чуме, где хранятся наиболее ценные вещи. К своему удивлению, на плитке камня цвета прозрачной бирюзы вижу несколько фигурок, очень похожих на те, что стоят на моём столе. Нет, они не просто похожи, вне сомнения – все сработаны одним ваятелем. Как-то осенью мы всем семейством пошли в тундру за грибами, и я нашла на вершине дальней сопки три странных фигурки из тёплого камня. Очень уж привлекли они меня, я тогда обошла весь посёлок с вопросом, что это могло быть, но ни один старожил не смог дать вразумительного ответа.
– Это святыни. Злой шаман похитил у нас три наших божества. Мы долго искали их, потом нашли. У тебя. Ты вернёшь их нам. Это очень важно. Моё время в нижнем мире подходит к концу. Скоро я отбуду в другой мир – верхний. Я уйду по вертикальному тоннелю. Моё племя уже приступило к его строительству. Но народ не может остаться без родоначальницы – матери. Иначе он перестанет быть народом. Моё место займёт другая женщина. Мать получает силу и права правления, а её народ благоденствие, только в том случае, если все божества живут в её доме. Ты ведь тоже мать, ты поймёшь меня.
Я обещала.
По возвращении домой мне рассказали, что пурга лютовала двое суток, и как только стихла, начались поиски. Странное дело – я мирно спала в овраге, около карликового деревца, которое было окружено стеной из плотно спрессованного снега. Нашли меня достаточно быстро: по призывному лаю большого чёрного пса, который, видимо, всё это время согревал меня своим теплом. Когда люди подошли совсем близко, пёс бросился прочь, в тундру. Только его и видели. В наш дом он больше не приходил.
Трудно сказать, кто сильнее радовался моему возвращению, дети или Гера. Собака всё норовила лизнуть меня в лицо и поскуливала в ухо так, словно что-то рассказывала. Обещание, данное маленьким человечкам, я выполнила. Пусть будет мир их дому, да и нашему тоже. По весне я отнесла фигурки в тундру, туда, где они были найдены.
Долгие годы это удивительное путешествие было моей тайной. Теперь я открываю её, хотите – верьте, хотите – нет. Я могла бы показать и содержимое шкатулки, которая спрятана в ящике моего письменного стола. В ней лежат варежки, украшенные вовсе не бисером, а камешками со сверкающими гранями, и ещё пуговица филигранной работы из жёлтого металла. Та самая, которую я обнаружила на поле своей шубы на месте старой, оторвавшейся. Но делать этого я не буду. Эти вещи – свидетели моего спасения, для меня они равноценны святыням, а святыни не выставляют на всеобщее обозрение. Если уйти от громких слов, они – память о необыкновенном крае, который вот уже более тридцати лет приходит ко мне во снах и воспоминаниях.
Совсем недавно мир облетела сенсационная новость: в тундре, недалеко от тех (когда-то наших) мест, обнаружили в земле огромное колодцеобразное отверстие с гладкими стенками. Дно просмотреть не удаётся, происхождение неизвестно. Учёные ломают голову – что да как. И только один человек знает, что на самом деле произошло – это я.
____
Примечания:
1 Пимы – сапоги из оленьей кожи мехом наружу.
2 Камус – часть шкуры с жёсткой шерстью, снятой с нижней части ноги оленя.
3 Малица – верхняя одежда, как правило, из оленьих шкур, мехом внутрь, иногда из двух слоёв – мехом внутрь и наружу.
4 Бокари – мужская обувь, мехом наружу, как правило, из камуса оленя.
