Дорога до Одессы шла по узкой косе через Затоку. Электричка, то дрожа, то завывая, мчалась среди низкорослых деревьев. Смотреть было не на что, пока справа не мелькнул край позолоченного солнцем моря. Поезд прогрохотал над водной зыбью по мосту из ромбовидных железных ферм, по обе стороны вспыхнули лазурью сверкающие беспредельности. И вновь всё скрыли кусты, травяные пригорки, мелькнула сквозь листву песчаная лента пляжа, её заслонила вереница домишек с простецкими сельскими крышами, поплыли с замедлением пирамидальные тополя и бетонные столбы. Вагон остановился напротив крошечной станции с надписью: «Каролино-Бугаз», выдохнул через двери перегретый, пыльный воздух, обменялся пассажирами с низким перроном и задумчиво двинулся дальше. Через час показались и стали беспорядочно расти каменные предместья огромного города.
Одесса – некогда самый изумительный город всего Черноморья. Его красоту не скрыла даже серая советская патина. Коммунисты сделали многое, чтобы стереть царское прошлое, его потеснила безликость и доморощенное украинское безвкусие. Я сжимал губы и нёсся по улицам мимо памятников вождям, зданий с красными флагами на крышах, стеклобетонных сооружений, покрытых громадными тюремными решётками. Вряд ли архитекторы сознавали этот зловещий символизм. На старинных улицах я переходил на шаг, останавливался, вглядывался, расспрашивал прохожих о прежних названиях, об удивительных зданиях. Мне отвечали охотно, иногда с тайной гордостью, и я наслаждался городом: Дерибасовская, Ланжероновская, Пушкинская, в прошлом Итальянская, дом Руссова на бывшей Соборной площади с памятником губернатору Воронцову, Екатерининская и монумент императрице, Большая и Малая Арнаутские, где когда-то селились православные албанцы, а затем еврейские купцы, Оперный театр, Потёмкинская лестница, Приморский бульвар с памятниками Ришелье и Пушкину, Главпочтамт на Садовой в стиле Палладио, дом Фальц-Фейна, украшенный атлантами, здания эпохи модерна и эклектики, привокзальная площадь с пятиглавым высоким собором псевдорусского стиля, превращённым в планетарий.
– В честь кого этот храм построен?
– Во имя святого Пантелеймона-целителя, – грустновато улыбнулась старушка в некогда модной шляпке.
Я самозабвенно блуждал по городу и, наконец, заблудился к своей превеликой радости. Голод и чутьё пригнали меня к одесскому Привозу. И я обомлел от обилия на столах и лотках овощей, фруктов, вызывающе пахучей рыбы, пирожков и кренделей, смехотворным ценам, пряным разговорам и едким перебранкам продавцов и продавщиц.
– Бабонька, много булок не ешь – тело потеряешь!
– Мужчина, что вы так вздыхаете? У меня же всё дешево!
– Мне бы такую тёщу…
– Шо вы мне скажете за вашу рыбу?
– Очень стоющая. Стоит рубль за штуку. Вам отдам за полтинник…
Прислушиваясь и хмыкая, я ходил по рядам, не скрывая удивления, купил на обед два пунцовых лопающихся помидора по копейке штука, пирожок с горохом за четыре и за пять испечённый в масле и тающий во рту вергун. После Привоза неведомо как меня занесло на Молдаванку. Помимо воли взгляд проваливался вглубь дворов и двориков, ноги несли сквозь арки облупленных домов или в захламлённые проёмы. Внутри по стенам уступами скакали наружные лестницы, тянулись каменные веранды, деревянные общие балконы. На перилах сушились подушки и коврики, на верёвках, протянутых из конца в конец, исподнее бельё и почему-то зимние пальто. Густой запах кошек ударял не в нос, а в мозг. До ушей из открытых окон долетали смачные словечки, смешная, весёлая ругань. По этажам плыл патефонный голос Утёсова. И становилось ясно, что наступил вечер и что Одесса не похожа ни на один из виденных мною городов. Да и есть ли в целом мире похожие на неё? Не может с нею сравниться ни любимая Москва, ни милый Львов. Две столицы старой России на берегах Балтийского и Чёрного морей дополняли славу, блеск культуры и невероятное многообразие её жизни.
Напрочь стёрлось из памяти, где я ночевал. Наверное, в каком-то студенческом общежитии. А наутро отправился в знаменитый Ильинский храм, бывшее подворье Афонского монастыря. Двухъярусная тонкая колокольня вздымалась над пятериком строгих, точно выверенных куполов. Признаюсь, этот собор убедил меня в возможностях византийского стиля конца прошлого столетия. В будний, непраздничный день верующих было мало. Несколько женщин в платочках крестились с колен под голоса монашеского хора. Они растекались по храму, наполняли его по самые своды. Я заслушался, забыл о времени и желании поскорее вернуться на одесские улицы, увидеть, услышать, запомнить этот город-открытие. Его душа открывалась, быть может, с самой пленительной силой. После службы молоденький тонкий иеромонах колыхнул бородой в ответ на мой восторг:
– Господь «в лепоту облекошася». Истинная красота благодатна.
Я начал его расспрашивать и узнал, что после революции тут обновленцы хозяйничали, многое попортили. Вернули верующим его румыны в годы войны, а потом коммунисты закрыть уже не смогли. Вся православная Одесса на защиту поднялась. Внутри здесь сейчас многое не так, как было. И снаружи тоже. Люди говорили, что подворье было ещё краше задумано, кирпичные стены хотели облицевать белым мрамором греческим.
– Ну, на всё высшая воля… – закончил монах и перекрестился.
Он посоветовал приехать на вечерню в Патриаршее подворье, в Успенский мужской монастырь, объяснил, как добираться. До службы оставалось несколько часов, и я решил во что бы то ни стало посмотреть море и одесские берега. В порту уселся на корму прогулочного кораблика. С капитанского мостика донеслось небрежное «Пошли!». И мы пошли. Чистейшая вода взорвалась и превратилась в пенистую струю. Мы пронеслись в солнечных брызгах мимо маяка, пересекли волнистую солнечную дорожку и оказались в открытом море. Чайки потянулись вслед, словно летающие собаки за кормом. Я перебрался на нос, где вспарывались встречные волны, вскипали мельчайшими пузырьками, закручивались вдоль борта пенистыми галактическими спиралями. Перебрался на левый борт, где всплывали из пучины огромные куски малахита и переплавлялись один в другой. За час мимо проплыла набережная Ланжерона с аркой, колоннадой и вереницей старинных дворцов, потянулся пляж Аркадии. Тут кораблик повернул и всё повторилось в обратном порядке, но совсем по-новому. Затем показались серые пески Лузановки, и я ужаснулся. Издалека берега показались червивыми. Распластанные, угоравшие на солнце тела сверкали чёрными точками вместо глаз, шевелились, будто скопище розоватых безголовых существ, выплывших из моря. Я перешёл на другой берег и утонул в солнечном ветре, в спасительной синеве. Гребни волн пенились и проповедовали иную, неземную, бесконечную жизнь. Много бы я дал, чтобы здесь, под открытым небом, посреди «житейского моря» зазвучал величественный церковный хор. Корабль причалил в порту на прежнем месте. Пошатываясь, я прошёл по пирсу, глянул на красную будку невысокого маяка, и всё вернулось на круги своя.
Полуголодный, перехватив что-то на бегу, к вечеру я добрался до Патриаршего подворья. Второй раз выстаивать службу не хотелось. Голова была переполнена впечатлениями. Я обошёл внутри уютный монастырёк, поставил в церкви свечку перед иконой Успения Богородицы и вышел проститься с морем. Подворье высилось над обрывом из окаменевшей красно-бурой глины. Закрыв глаза, я долго, до лёгкой одури дышал запахом соли, гниющих водорослей, выброшенной на берег дохлой рыбы. Вспоминал минувшую поездку и благодарил Бога за всё.
Вернувшись в центр, я вновь, пустился самозабвенно бродить по нескончаемой Одессе, улыбался уличным шуткам и тут же их забывал, заглядывал в магазины и покупал на дорогу какой-то еды, пил сок и чай в разных кафе, ужинал в полупустой гулкой столовой. И около полуночи дешёвым пассажирским поездом, съёжившись на второй боковой полке и внезапно обессилев, отправился в Москву.
1976
