«Есть место, где я буду отдыхать…»
М.Ю. Лермонтов
На святой неделе 1842 года свинцовый гроб с прахом М.Ю. Лермонтова возвращается на родину в Тарханы. Везли его долго, с 27 марта до 22 апреля. После получения в конце июля печального известия Елизавета Алексеевна Арсеньева чаяла только одного – перезахоронения любимого внука на родной земле рядом с почившими там мужем Михаилом Васильевичем и дочерью Марией Михайловной, дедом и матерью Мишеньки. Едва бабушка отошла от инсульта и внутреннего принятия всей непоправимости беды, она подала прошение на Высочайшее имя дать соизволение перевезти гроб из Пятигорска в Тарханы. Сама она едва добралась из Петербурга в имение и в дальнюю поездку ехать не могла. У неё почти отнялись ноги, а глаза от слез не открывались, приходилось приподнимать веки пальцами. Получив положительный ответ в феврале, Елизавета Алексеевна отправляет в Пятигорск посыльных: не родственников, не знакомых дворян, а крепостных. Ответственным назначает грамотного Андрея Ивановича Соколова, камердинера Михаила Юрьевича (в роковую поездку на Кавказ он ему не служил, был отправлен им в Тарханы). В помощь посылаются двое дворовых, служившие Михаилу Юрьевичу в последние его дни: камердинер Иван Соколов, товарищ Мишеньки по детским играм, и конюх Иван Вертюков. С ними бабушка отправила сопровождающими трёх крестьян. Дворовые и крестьяне любили Лермонтова, искали у него зашиты перед суровой барыней. Всего выехало шесть подвод по дошедшим до нас преданиям тарханских крестьян. Оделись они, видимо, как и в прежних поездках, по-черкесски, с обмундированием: с шашками и кинжалами. Поездка была небезопасной, по дороге, случалось, путники погибали в засадах от рук горцев.
Оправились в путь суровой русской зимой в феврале по однообразным белым равнинам, как только Андрей Иванович получил в Чембаре документы на право вывоза гроба, и ехали до Машука, покрытого синими пролесками с вкраплениями белых, розовых и жёлтых цветов, которым и названия не знали.
Добравшись до Пятигорска, пять дней там пребывали, пока улаживали дела по вскрытию могилы и гроба и по положению в цинковый гроб, надо было сходить в храм и посетить место гибели. Встретились с гурийским юношей, помощником камердинера Лермонтова Христофором (Кайхосро) Саникидзе, предоставленным ему хозяином поместья, у которого Лермонтов снимал скромный домик в Пятигорске. Он их и отвёл на могилу барина. Даже креста не стояло, только камень с именем Михаил. Кто-то, наверное, уже принёс на могилу первые нежные цветы. Поклонники и друзья Лермонтова собрали 1500 рублей на памятник, но как узнали, что бабушка увезёт гроб в Тарханы, раздали обратно. И вот теперь у камня слуги, бывшие с ним в дни прощания, вспоминали, как дамы и барышни устлали всю комнату, где лежало тело всеми любимого Михаила Юрьевича, букетами и сплетёнными из цветов венками. И только Мария Ивановна Верзилина, их соседка, в гости к которой Михаил Юрьевич чуть ли не каждый день хаживал, никак не могла войти в комнату: каждый раз падала в обморок. А её старшая дочь Эмилия Клингенберг, спровоцировавшая ссору убийцы с его жертвой, уже на следующий день после похорон танцевала на вечере у кн. Голицына, который тот перенёс из-за грозы, с 15 июля (по совпадению в это время Лермонтова убили) на 18 июля. Эмилия жаловалась, что как-то скучно там оказалось, всем было не по себе.
Слуги, конечно, помнили, как за час до выноса тела примчалась кузина Лермонтова Екатерина Быховец, умоляя отдать ей бандо, взятое Лермонтовым перед дуэлью у неё, видимо, на счастье, когда оно свалилось с распустившейся косы. Но его забрал для неё Дмитревский (так пишет фамилию Екатерина Быховец, но вероятно она имеет в виду приятеля Лермонтова тифлисского поэта Дмитриевского), но так и не отдал. Ей достался шнурок от крестика. В день своей смерти Лермонтов провёл с ней почти весь, гуляя по парку и обедая в ресторане. Перед прощанием Михаил Юрьевич ни слова не сказал ей о дуэли, хотя был очень грустен. За полтора часа до рокового выстрела он несколько раз поцеловал её руку и произнёс: «Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни».
Вспоминали, как господа растащили на память по листочку черновик романа барина. Уж хорошо, это или плохо, не знали. А ещё господа камешки с могилы на память собирали, чтоб потом в перстни вставить.
Крест на могиле запрещено было ставить дуэлянтам, так как они приравнивались к самоубийцам. Отпевать покойника тоже отказывались, хотя полковник А.С. Траскин, начальник штаба войск на Кавказской линии и в Черномории, ведший следственное дело, дал разрешение на отпевание, сославшись на аналогичный случай с Пушкиным. Наконец за хорошие деньги, подарки попадье и обещания друга и родственника Алексея Аркадьевича Столыпина, с которым покойный проживал, сделать хорошее пожертвование церкви от лица бабушки убиенного, провести обряд согласился отец Павел Александровский. Отец Василий Эрастов, молодой священник, ярый противник отпевания «ядовитого покойника», закрыл храм и ключи унёс, чтобы невозможно было внести гроб в храм, Отец Павел согласился отпеть на дому. Но как только увидел оркестр, сразу ушёл, так как поставил условия, чтобы без всякой музыки. Еле уговорили вернуться. Народ терпеливо ждал, а людей собралось очень много со всех Минеральных вод, только одних штаб- и обер-офицеров при шарфах было более 50 человек. Духовенство с погребальным гласом сопровождало вынос тела по пути следования к кладбищу к свежевырытой могиле. И при таком количестве народу стояла благоговейная тишина, даже слышно было, как шуршит трава под ногами. Дамы плакали, среди них среди них была и Ида Мусина-Пушкина, с которой Лермонтов танцевал почти весь вечер на последнем в своей жизни балу в Гроте Дианы, который сам и устроил.
Отец Василий Эрастов, позже написал несколько доносов на настоятеля Скорбященской церкви отца Павла, видимо, обиделся, что из 200 рублей ему не перепало ничего. Через полтора года отец Павел заплатил в пользу бедных штраф в 25 рублей. Через 48 после смерти Лермонтова лет на обеде после открытия памятника поэту, когда зачитали найденный документ о погребении, отцу Василию задали вопрос, не он ли был тем батюшкой, не пустившим в церковь, Василий Эрастов публично покаялся.
Сейчас посланники Елизаветы Алексеевны привезли от неё в благодарность отцу Павлу и передали в дар Скорбященской церкви икону Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» (образ этот сохранился до наших дней и недавно чудесным образом обновился).
Один из первых биографов Лермонтова П.К. Мартьянов, собиравший материалы в Пятигорске в 1870 году, приводит сведения о чудовищном поведении врагов Лермонтова перед его погребением: «Тогда же в Пятигорске мы узнали о другом, если не более ужасном, то более возмутительном факте. В.И. Чиляев (хозяин домика, который снимал Лермонтов), под честным словом передал нам, что противная, враждебная сторона предъявила коменданту (полковнику В.И. Ильяшенкову) требование похоронить его тайно ночью в овраге, но …старик Ильяшенков имел твердость отказать в этом!» (Мартьянов П.К. «Последние дни жизни М. Ю. Лермонтова», М., Древнехранилище, 2019). Не был ли тут замешан всё тот же отец Василий?
Из стоящих сейчас на кладбище двое особенно безутешно скорбели о своём барине. Один из них – его дядька Андрей Иванович, воспитывавший Мишеньку с малых лет. Михаил Юрьевич любил своего дядьку, доверял ему во всех отношениях, в том числе и свою кассу. В 1867 г. о нём была опубликована заметка: «На дворе, во ста шагах от дома, построен маленький флигелёк, где давно уже проводит свои грустные дни бывший слуга М Ю. Лермонтова – дряхлый, слепой старик, когда-то всей душой преданный поэту, о котором одно воспоминание до сих пор приводит в волнение всё его престарелое существо. Если вы спросите у него, помнит ли он своего барина, Андрей Иванович привстанет со своего места и весь задрожит. Он хочет говорить, но слова мешаются, он не в силах выразить вам всё, что в один раз желал бы передать вам. „Портрет, – силится он произнести, – портрет…“ – и несёт показать вам сделанный масляной краской снимок с лица, чей образ ему так мил и дорог» («Пензенские губернские ведомости»). Сохранилась записка С.А. Раевского, близкого друга Лермонтова, где он обращается к Андрею Ивановичу по имени, отчеству, видимо, и сам Лермонтов к нему так обращался, что для того времени было редкостью по отношению к крепостным.
Второй из них – шестнадцатилетний Христофор Саникидзе. По воспоминаниям друга поэта Н.П. Раевского (записанным В.П. Желиховской, сестрой Елены Блаватской), «Саникидзе так убивался и причитал, оплакивая смерть Лермонтова, что его и с места было нельзя сдвинуть». Впоследствии уже, через тридцать и пятьдесят лет после гибели поэта, Саникидзе будет делиться своими воспоминаниями о Лермонтове (можно прочитать в публикации: Мартьянов П.К. «Последние дни жизни М.Ю. Лермонтова», М., Доевнехранилище, 2019). Христофор был самым молодым свидетелем тех трагических событий, а потому дожил до пятидесятилетия со дня смерти поэта. Последний его рассказ о дуэли Лермонтова был опубликован 15 июля 1891 года в газете «Кавказ», в день пятидесятилетней годовщины смерти поэта. Что в нём правда, что сознательная ложь, а что игра воображения, достроившая картину воспоминаний за отсутствиями деталей в памяти, понять трудно, но они расходятся со всеми другими воспоминаниями, и прежде всего, с описанием дуэли, на которую он, по его словам, тайком приехал. Однако нет никаких оснований предполагать обмана в его воспоминаниях о характере и образе жизни поэта. В эти дни 1842 года он наверняка рассказывал Андрею Ивановичу о том, как Лермонтов играл на флейте, как умел слушать, а это редкий дар, и как работал за письменном столом, слушая пение утренних птичек и как мыслями уходил далеко-далеко, как будто не замечая вокруг себя ничего. Христофор утверждал, что увозил Лермонтова с места гибели на арбе, при нём любимый им барин и умер, произнеся последние слова «Я умираю». В материалах следствия указано, что Лермонтова увозили с места гибели его кучер Вертюков и слуга Мартынова Козлов, правда, они и не отрицали, что был с ними ещё один слуга. Оба они давали показания под присягой, но были безграмотны и поэтому прикладывали палец к написанному, не имея возможности прочитать. Через сорок лет после гибели хотели поставить памятник на месте дуэли, стали искать старожилов, чтобы показали, где всё случилось. Нашёлся Чухнин, младший брат того самого извозчика, который якобы увозил Лермонтова с места трагедии. Васильчиков (секундант) гораздо позже событий написал, что это был, вероятно, извозчик, присланный полицией. По количеству претендентов на перевозку получается, что умирающего Лермонтова увозили дважды или трижды. Вероятнее всего, Чухнин просто хотел заработать, катая господ к месту дуэли. Может быть, это были его дрожки, а увозили Козлов и Вертюков? Тогда же отыскался старожил извозчик Чалов, привозивший господ офицеров на дуэль, а в 1842 году он, по его словам, привозил уже наших «героев» на место дуэли.
Здесь, в Пятигорске, многие называли гибель Лермонтова не следствием честного поединка, а убийством. В частности, об этом говорил Руфин Дорохов, товарищ Лермонтова по военным действиям, находившийся тогда на лечении в Пятигорске. Этот боевой офицер, познакомившись с Лермонтовым, отнёсся к нему настороженно, стихи его прежде не читал, а избалованных столичных офицеров не любил, но совместное участие в боевых действиях сблизило их чрезвычайно. Руфин Иванович, отличающийся буйным нравом, чуть не поколотил священника, отказавшегося отпевать убитого друга. «Не дуэль это, а убийство!» – кричал Дорохов. В день убийства Дорохов по свидетельству современников много суетился, видимо, хотел предотвратить смерть друга. Такие ходили слухи о Дорохове, да и условия дуэли и поведение Мартынова на месте поединка, о которых как-то люди узнавали, хотя подследственные были под арестом, расценивались всеми как убийство. Мартынов, находясь под следствием, рвался за час до похорон проститься с Лермонтовым, но его не пустили, так как боялись, что с ним расправится толпа. Тот же Руфин Дорохов, опытный дуэлянт, мог бы вызвать его на дуэль, а он бы не промахнулся, мог бы и просто поколотить его, что не раз делал с другими. За что и был трижды был разжалован в рядовые.
О гибели Лермонтова написано множество работ, по объёму превышающих все произведения Лермонтова. Первые тридцать лет после трагедии было строжайше запрещено делать публикации на эту тему, даже о его смерти решились написать публично только его друг Краевский и Белинский, в результате рождались слухи, перераставшие в легенды.
Следствие прошло быстро, в скором его завершении были заинтересованы все. Шутка ли, секундантом Лермонтова был князь Александр Илларионович Васильчиков, старший сын председателя государственного совета и председателя кабинета министров, ближайшего фаворита императора. А погибший – опальный поэт, своей смертью взбудораживший местное общество. На полковника А.С. Траскина легла ответственность за то, чтобы дело не приобрело такой же резонанс, как гибель Пушкина. Тому порукой тогда послужили разошедшееся по обществу стихи того же Лермонтова «На смерть поэта». Благо Пятигорск далеко от столицы! Однако вопросы подследственным были заданы профессионально, целью было узнать, не являлась ли дуэль подготовленным убийством, были ли серьёзные мотивы для дуэли, соблюдались ли правила дуэли и, наконец, стрелял ли Лермонтов. Видимо, у следствия были серьёзные причины подозревать сговор. Но удивительно, как трое дающих показания избегали давать прямые ответы. Возможно, следствие пришло бы к более достоверным результатам, если бы не пришёл приказ с «Высочайшей государя императора волей» закончить побыстрее дело и передать военному суду. А ведь были у Траскина серьёзные причины считать смерть Лермонтова не следствием честной дуэли. Так, в письме Траскина к П.Х. Граббе (Командующему войсками Кавказской линии и Черномории в 1838-1843 годах, генерал-лейтенанту) содержится интересная строчка: «Они собирались драться без секундантов». Кстати, Граббе, лично знавший Лермонтова по участию в военных операциях, так отозвался о его гибели: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти» (П.А. Висковатый. Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова).
Тем не менее у нас есть большие подозрения, чтобы обвинить и Траскина в сознательном неправильном ведении дела, так как отсутствие вскрытия трупа является серьёзным нарушением в установлении характера ранения. Следствие тогда закончилось военным судом с очень мягкими наказаниями. Мы не знаем, что знали слуги, что поведал бабушке Алексей Столыпин, двоюродный дядя и брат Лермонтова, давший расписку властям, что отвезёт ей имущество, оставшееся от Лермонтова, включая двух лошадей и двух дворовых. Но известно, что народ в Тарханах знал, что Лермонтова погубили злые люди.
В 1867 году впервые нарушится публичное молчание по поводу гибели Лермонтова: выходит книга А. Любавского «Русские уголовные процессы», где в одном из очерков впервые излагалось существо дела «О предании военному суду отставного майора Мартынова, корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова, за произведённый первым с поручиком Лермонтовым дуэль, от чего Лермонтов помер». Автор как опытный юрист добросовестно привёл два варианта описания дуэли, воспользовавшись для этого соответственно ответами допрашиваемых на вопросы следственной комиссии. Так где же истина? Автор открыл ящик Пандоры.
Следует сразу объяснить читателю, отчего показания расходились. По правилам ведения следственного дела присягу давали только свидетели, подозреваемые могли в своё оправдание скрывать истинное положение дел. Сохранилась записка секунданта Глебова (в соавторстве с Васильчиковым) к Мартынову, написанная во время следствия: «Посылаем тебе брульон (черновик)… Ты к нему можешь прибавить по своему уразумению; но это сущность нашего ответа. Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал верхом на своей лошади, а не на дрожках беговых со мной. Ты так и скажи. Лермантов же поехал на моей лошади: так и пишем. Сегодня Траскин ещё раз говорил, чтобы мы писали, что до нас относится четверых, двух секундантов и двух дуэлистов. Признаться, тебе, твоё письмо несколько было нам неприятно. Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермантова и приписываем этот выстрел несчастному случаю (все это знают): судьба так хотела… в доказательство чего приводим то, что ты сам не походил на себя, бросился к Лермантову в ту секунду, как он упал, и простился с ним. Что же касается до правды, то мы отклоняемся только в отношении к Т. (Трубецкому) и С. (Столыпину), которых имена не должны быть упомянуты ни в коем случае. Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали». Поясню, почему фамилия Лермонтова написана через а, а не о. Это была подлинная фамилия офицера и поэта Михаила Юрьевича. Фамилией же Лермонтов он стал подписываться, когда установил для себя, что является потомком легендарного шотландского барда Лермонта.
Итак, показания секундантов и дуэлянта менялись, а позже в воспоминаниях Мартынова и Васильчикова изменились и вовсе. Так, князь Васильчиков, проходивший по делу дуэли как секундант Лермонтова заявил, что сначала Глебов был секундантом Лермонтова, а потом стал секундантом Мартынова. Позже в воспоминаниях он напишет: «Собственно не было определено, кто чей секундант. Прежде всего Мартынов просил Глебова, с коим жил, быть его секундантом, а потом как-то случилось, что Глебов был как бы со стороны Лермонтова». Да помилуйте, какая же это дуэль, где же тут соблюдения дуэльного кодекса, кто чьи интересы представляет? В первом показании Мартынов сажает Глебова и Васильчикова в одни дрожки, и только по настоянию своих умных секундантов, которые объясняют ему, что по условиям дуэли секунданты разных дуэлянтов во избежание сговора не могут приезжать вместе, он меняет показания. Непонятно, почему они не увозят Лермонтова с места гибели, куда вдруг делись дрожки, а едут искать врача, и, по их сведениям, все врачи (трое, а потом по воспоминаниям двое) отказались. Пушкина же увезли с места дуэли, не дожидаясь, когда врач соизволит приехать. Причём в показаниях Глебов остаётся с мёртвым телом мучительно долго, прикрывая его шинелью и держа голову на коленях, хотя вроде тот умер. Как трогательно! В своих воспоминаниях Васильчиков ту же роль уже даёт себе и Трубецкому. Благо уже никто не поспорит, остальные свидетели к этому времени умерли. Со временем опубликован рассказ некоего анонимного лица, с которым якобы тайно поделился воспоминаниями Столыпин: тот сидит в такой же позе, накрыв Лермонтова шинелью. Как видите, желающих посидеть в памяти народа с убитым поэтом в такой же трогательной позе прибавлялось. Никто не задумался, зачем кто-то из них был в шинели в июльскую жару, если только его не взяли на случай ливня. Сохранились воспоминания Н.П. Раевского о жизни в Пятигорске, о причине дуэли и о самой дуэли, хотя он сам был только свидетелем вспышки Мартынова на шутку Лермонтова. По воспоминаниям Раевского друзья отсылают Лермонтова из Пятигорска в Железноводск, чтобы Мартынов поостыл немного, и он послушно соглашается. Ссора, приведшая к дуэли, произошла 13 июля. Но, по воспоминаниям В.И. Чиляева (впервые опубликованы в статье П.К. Мартьянова «Последние дни жизни М.Ю. Лермонтова» в 1892 г. в «Историческом вестнике», т. 47, № 2 и 3), переезд случился по другой причине: утром 12 июля 1841 г. Лермонтов и Столыпин явились к пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову с просьбой продлить им курс лечения минеральными водами. Ильяшенков посоветовал Лермонтову в целях безопасности скорее уехать из Пятигорска, где у него было немало врагов. Чиляеву об этом лучше знать, ведь от него уехал квартирант. Значит, Ильяшенков знал о готовящейся расправе с Лермонтовым. Нужен был только повод к дуэли.
Радости от переезда не было, Железноводск только-только начинал застраиваться. Лермонтов снял домик под камышовой крышей и 14 июля переехал, поэтому его камердинер Соколов Иван находился в момент смерти Лермонтова в Железноводске, но вот почему вдруг кучер Вертюков оказался в Пятигорске? Видимо, лошадей Лермонтов ещё не перевёз на новое место. А уже к месту дуэли Лермонтов почему-то добирается на лошади Глебова, то ли из Карраса, куда они ездили обедать, то ли из Пятигорска. Одно известно точно, нет ни одного свидетеля дуэли. Или они ускользнули от следствия. Получается, о дуэли, мы знаем только из показаний трёх подследственных. Правда, есть один свидетель вызова на дуэль, это Ангелий Георгиевич Сидери, случайно услышавший разговор, когда возвращался от своей невесты Екатерины Кнольт, сироты, которая жила в семье своей опекунши М.И. Верзилиной, в доме которой и произошла ссора, приведшая к дуэли. Нам это известно уже по рассказу его сына. К сожалению, авторы всех воспоминаний тех трагических дней ссылаются на события, которым они не были свидетелями. Не было ни одного свидетельства травли Лермонтовым Мартынова. Да и сам Мартынов признавал на следствии, что Лермонтов его не оскорблял, ему просто не нравился его тон. Привожу отрывок из письма П.Т. Полеводина от 21 июля 1841 года, отдыхающего тогда в Пятигорске (письмо хранится в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина):
«Мартынов служил прежде в кавалергардах (замечу от себя, как и Дантес; выходит, песню «кавалергардов век не долог» надо переиначить), по просьбе переведён в Кавказский корпус капитаном, в феврале месяце отставлен с чином майора, – и жил в Пятигорске, обрил голову, оделся совершенно по-черкесски и тем… думал пленять здешнюю публику. Мартынов никем не был терпим в кругу, который составлялся из молодёжи гвардейцев. Лермонтов, не терпя глупых выходок Мартынова, всегда весьма умно и резко трунил над Мартыновым, желая, вероятно, тем заметить, что он ведёт себя неприлично званию дворянина. Мартынов никогда не умел порядочно отшутиться – сердился, Лермонтов более и более над ним смеялся; но смех его был, хотя едок, но всегда деликатен, так что Мартынов никак не мог к нему придраться». Впоследствии и Эмилия Шан-Гирей (в то время Эмилия Клингенберг), и Н.П. Раевский излагают всем известный случай в доме Верзилиных, приведший к ссоре Мартынова с Лермонтовым, когда прозвучавшее из-за остановившейся музыки громко слова Мишеля «montagnard au grand poignard» (фр. «горец с большим кинжалом») взбесили Мартынова. Ничего оскорбительного в его прозвище не было, это не основание для дуэли, так как причиной могло быть только оскорбление, затрагивающее честь. Но Мартынов с нетерпением ждал только повода к дуэли. Возможно, эта ненависть копилась у него с тех пор, когда в юнкерской школе Лермонтов, затеяв игру в нумидийский эскадрон, вместе с приятелями облил его спящего водой, правда он тогда отомстил, но обида не прошла. Траскин заметил, что за ненавистью и раздражением Мартынова стояло нечто больнее, чем просто обида на шутку. Если рассмотреть все предшествующие события, то всё способствовало обиде со стороны Мартышки, как называли Мартынова юнкерские однокашники. Лермонтов ухаживает за M-lle Эмилией – «розой Кавказа», как окрестил её Пушкин (есть предположение, что она и была той девочкой с золотыми локонами, в которую Лермонтов был влюблён в десять лет, но сейчас он её не узнал). Мартынов как более перспективный потенциальный жених имеет у неё больший успех, и Лермонтов преследует их шутками, но если к Мартынову он добродушен, то шутки по отношению к Эмилии довольны злы и оскорбительны, хотя и чередуются с любезностями (правда, в достоверности эпиграмм, собранных Мартьяновым, надо относиться с сомнением). Его шутка по отношению к Мартышке о большем кинжале носит довольно прозрачный намёк на победу в соперничестве за даму благодаря мужским достоинствам. У Эмилии было гораздо более поводов убить Лермонтова, что она и говорила позже в воспоминаниях: «Однажды он довёл меня почти до слёз; я вспылила и сказала, что ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор». Есть даже версия, что она и убила Лермонтова, а вину на себя взял Мартынов. Его в этой ситуации как раз раздражали не сколько шутки Лермонтова, сколько реакция на них окружающих, прежде всего барышень, хихикающих над остротами Мишеля. У Лермонтова был альбом с карикатурами на Мартынова, которые разукрашивали всей компанией. Но там были карикатурно изображены абсолютно все товарищи из его компании и сам автор. К сожалению, альбом до нас не дошёл, Столыпин Монго (такое прозвище А.А. Столыпин получил в юнкерской школе, и оно осталось у него на всю жизнь, даже после смерти) сжёг их, пока шло следствие. Никакой злобы к Мартынову Маёшка (это прозвище по имени уродливого героя французского романа Лермонтов придумал себе в юнкерской школе) не испытывал. Конечно, обидной была карикатура, где Мартынов, никогда не расстававшийся с кинжалом, в том числе в гостях у барышень, сидел с ним на ночном горшке, но согласитесь, действительно остроумно. Из показаний слуг Лермонтова и Мартынова и воспоминаний Чиляева, в гостях у Лермонтова и Столыпина Мартынов бывал ежедневно, поскольку жил с Глебовым напротив, никакой вражды между своим барином и его гостем слуги не заметили.
В период, пока тема гибели Лермонтова была под запретом, погибает на Кавказе Глебов, умирают и другие упоминаемые в воспоминаниях Васильчикова секунданты: князь Сергей Трубецкой и Алексей Столыпин. Ни строчки о Лермонтове они не оставляют для публики. Лев Николаевич Толстой, трижды общавшийся со Столыпиным, так и не попытался узнать у него правду о роковом дне. А после спровоцированные публицистами оставшиеся в живых Мартынов и Васильчиков в конце жизни оставили воспоминания, в которых ответственность за исход дуэли и дачу неверных показаний перекладывали друг на друга, мы из этих воспоминаний никогда не узнаем правды. Основную вину Васильчиков сваливает на Трубецкого, уже умершего к этому времени, будто бы тот после счёта 3, когда дуэль кончена, выкрикнул: «Стреляйте! Стреляйте!» (Беседа редактора журнала «Русская старина» историка М.И. Семевского с кн. А.И. Васильчиковым в конце 1869 – начале 1870 г.).
Причём в конце текста оба добавляют, что, если что-то не досказали, то пусть дополнит соответственно второй из них. Это был вызов друг другу из боязни, чтобы другой не открыл правды. Почему-то большинством лермонтоведов принято за правду участие Трубецкого и Столыпина в дуэли, но при этом единственным серьёзным аргументом их участия была цитируемая мной выше записка Глебова и Васильчикова Мартынову. Их имена скрывали, чтобы им не навредить, так как у них были более серьёзные мотивы избегать следствия. Столыпин уже отбывал наказание из-за участия в первой дуэли Лермонтова, а Трубецкой был в Пятигорске в нарушение предписания. В записке же говорится, чтобы о них не упоминали при ответах, но не говорится, в качестве кого они замешены в этом деле. Однако с трудом верится, что Траскин стал бы подвергать свой авторитет опасности нарушением следствия из-за них. В маленьком городке наличие ещё двух секундантов не удалось бы скрыть, тем более, что Ильяшенкова держали в курсе.
Многие годы биографы Лермонтова пытались объяснить странное ранение Лермонтова, идущее снизу вверх, что невозможно при условии поединка на дуэли, самыми различными версиями. Самыми популярными было неисправленное дуло пистолета, экспертиза которого в своё время не была проведена. А потом Столыпин Монго и вовсе подменил их, взяв себе подлинники, как память о Лермонтове.
Но оказалось, что сделать криминалистическую экспертизу можно и в наши дни, и она куда достоверней показаний подозреваемых. Опытный следователь, раскрывший много сложных уголовных дел и заказных убийств, Александр Владимирович Карпенко заинтересовался следственным делом Лермонтова и в сотрудничестве с опытным практиком и аналитиком следственной работы Заслуженным юристом РФ Валерием Ивановичем Прищепом провёл серьёзное исследование, тщательно изучив и материалы дела Лермонтова, и материалы по оружию того времени. Результатом стала книга А.В. Карпенко «Оправдание Лермонтову» (2013). С помощью современной компьютерной программы «Компас 3D», зная рост Лермонтова и точное описание входного и выходного отверстия, установили траекторию полёта пули. Третья рана мягкой части плеча поэта показывает нам, что пуля в теле поэта «не гуляла», как считают некоторые исследователи, не уходила в сторону от рёбер и внутренних органов, а «прошила» поэта насквозь. На языке криминалистов это означает, что деривации пули в теле поэта не было. Траектория полёта пули относительно вертикальной оси тела поэта составляет 60 градусов. И если траекторию пули продлить вниз до земли, то упрётся она в землю на расстоянии 1,803 м (180,32 см) от раны поэта. Это максимальное расстояние, которое возможно. Тогда Мартынову, чтобы выстрелить, пришлось бы лечь на землю или стрелять в упор (на этой версии строится версия о том, что стреляла Эмилия). Далее Карпенко предлагает свою правдоподобную версию. Лермонтов принял смерть на лошади, в то время как Мартынов находился на земле. Рост скаковой лошади в холке составляет 160 см. Если на лошадь положить седло и всё, что к нему положено, высота сидящего всадника выравнивается до холки. Путем экспериментальных замеров у людей среднего телосложения мы устанавливаем, что расстояние между седлом (ягодицей наездника) и 10 ребром составляет 20-22 см. Округлим до 20 см. Получается, что входное отверстие от пули находится на расстоянии 180 см. от уровня земли. Компьютерная программа выдаёт нам тот же угол вхождения пули в тело – 60 градусов.
Такова версия Карпенко, у неё есть один недостаток. Если Мартынов стрелял в Лермонтова, сидящего на коне, лошадь могла понести, хотя мы реально не знаем, куда делась лошадь, на которой прискакал Лермонтов на дуэль, почему-то в результатах следствия этот простой вопрос не освещён.
Хотела бы обратить внимание читателей на одну фразу из записок однополчанина Лермонтова по лейб-гвардии Гродненскому гусарскому полку А.И. Арнольди: «Смеркалось, когда я проехал Шотландку, и в темноте уже светились мне приветливые огоньки Пятигорска, как вдруг слева, на склоне Машука, я услыхал выстрел» (Арнольди А.И. Из записок // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. – М.: Худож. лит., 1989. – С. 259-276.) Давайте проанализируем этот текст, где автор не имеет никакой выгоды в изложении правды или лжи. Уже темнеет, то ли преждевременно от тучи, то ли от заката солнца, дуэли в это время не устраивают, ливня ещё нет, хотя какие-то капли уже капали на него задолго до темноты. Даже если они задумали дуэль, то в условиях поднявшейся бури, надвигающейся темноты и ливня как-то странно устраивать дуэль; не логично ли её перенести, чтобы хотя бы видеть друг друга? Заметьте, это один выстрел, а не два. Если Лермонтов, как пишут многие современники, стрелял в воздух, то где второй, от Мартынова? Или это уже выстрел после дуэли? Можно сделать из всего этого предположение, что Лермонтов был убит не на дуэли (по характеру ранения), получилось ли это после дуэли, или дуэли вообще не было, или дуэль должна была состояться без секундантов, как упоминал Траскин, в силу того, что Лермонтов не хотел усугублять судьбу друга Столыпина Монго, а других секундантов у него не было, сведений про это нет. Скорее всего, сначала всё происходило по тому сценарию, как впоследствии указывали трое подследственных, то есть они планировали, что всё обойдётся примирением и шампанским по этому поводу. Приведу отрывок из письма В.С. Голицына к почт-директору А.Я. Булгакову, любившему собирать сведения о событиях: «Когда явились на место, где надобно было драться, Лермонтов, взяв пистолет в руки, повторил [отметим это «повторил»!] торжественно Мартынову, что ему не приходило никогда в голову его обидеть, даже огорчить, что всё это была одна шутка, а что ежели Мартынова это обижает, он готов просить у него прощение не токмо тут, но везде, где он только захочет!». Конечно, он не был свидетелем, но откуда-то узнал. А вот старик А.А. Кикин (знакомый Арсеньевой и Мартыновых), ненавидящий «мерзавца» Лермонтова, как и всех современных рифмоплетов, в письме к дочери с презрением пишет после того, как посетил мать Мартынова через две недели после дуэли: «Тогда они с Барантом поцеловались и напились шампанским. Сделал то же и с Мартыновым, но этот несмотря на то убил его…». Откуда у него сведения? Из письма Мартынова, полученного матерью. Можно предположить такой вариант событий. Выстрел произошёл уже позже примирения, когда закусивший удила Мартынов стал требовать у Лермонтова всё же сразиться без секундантов, несмотря на непогоду и темноту. И отмахнувшийся от него Лермонтов, уже сидящий на лошади, был убит вспылившим Мартыновым снизу вверх. Он мог просто угрожать ему пистолетом, чтобы Лермонтов спешился, но нечаянно нажал курок. Секунданты же неоднократно упоминали, что Мартынов неопытный стрелок и не умеет пользоваться пистолетом, и убийство было случаем, судьба распорядилась, хотя непонятно как он закончил юнкерскую школу и участвовал в сражениях. Возможно, он как раз и стрелял в воздух, но понёсшая лошадь сделала попадание в цель. Испугавшийся Мартынов просит приятелей подтвердить, что убил Лермонтова в честном поединке.
Всё, что нам известно о дуэли – это показания и воспоминания убийцы и двух секундантов, один из которых (Глебов) был соседом Мартынова, а второй Васильчиков имел повод обижаться на шутки Лермонтова гораздо больше. К князю Васильчикову Мартынов имел огромный интерес как к персоне, имевшей возможности помочь ему реализовать планы обогатиться на винных откупах, для чего и приехал на Кавказ. Отец князя был не только председателем государственного совета, но и активно принимал участие в становлении дела винных откупов у будущего греческого магната Бенардаки, видимо имея с этого доходы. Многие считают именно Васильчикова подстрекателем дуэли. Внешне он был вежлив с Лермонтовым, а втайне имел интригу с глупым, раздражительным, по его собственным же словам, Мартыновым. Именно на Васильчикова Лермонтов писал более ядовитые эпиграммы, называя его пустельгой, дипломатом не удел, «Дон-Кихотом иезуитизма». Во всяком случае, Эмилия Клингенберг и Васильчиков оба в числе подозреваемых подогревателей ненависти Мартынова к Лермонтову. Во время следствия всё окружение дома Верзилиных сделало всё, чтобы максимально не замешать их в это дело, в том числе давали ложные показания, тем более, что у Эмилии и так уже была сомнительная репутация из-за неудачливого романа с кн. Бартеньевым. Мартыновым управлять было легко, он из тех личностей, которые могут совершать глупые поступки, лишь бы доказать, что они лучше всех. Хотя у Лермонтова были и другие более серьёзные недоброжелатели, мы не будем здесь касаться этой отдельной темы.
Вернёмся к ранению Лермонтова. По заключению лекаря Барклая-де-Толли, Лермонтов умер сразу после ранения, что уже тогда вызвало недоумение, так как внезапная смерть бывает только при ранении в сердце, которого в заключении не было. Тот же Мартынов утверждал, что признаки жизни после выстрела у раненого были, а дальше Мартынов уже покинул место убийства. В 1946 году профессор медицины профессор С.П. Шиловцев написал работу, напечатанную в 100 экземплярах (Шиловцев С.П. Рана Лермонтова. Вопросы хирургии войны и абдоминальной хирургии. Горький. 1946. С. 68-74.). Он обратил внимание, что рана после выстрела дымилась (по словам кн. Васильчкова), что возможно только при выстреле с близкого расстояния. Изучив на трупах на основе описания входа и выхода пули ход прохождения пули, он признал заключение Барклая-де-Толли о том, что пуля повредила два лёгких, ошибочным. Не было произведено вскрытие, что являлось нарушением «Наставления для полицейских врачей», заключение сделано только благодаря осмотру. Барклай-де-Толли был, конечно, не полицейским лекарем, но военным медиком, работавшим в госпитале. Он должен был иметь представление о характере ранений, дать описание размеров входного и выходного отверстия пули, что он не сделал. Пуля, пробив брюшную стенку, могла поранить печеночный угол поперечно-ободочной кишки, могла и не поранить его. Дальнейший ход пули, по С.П. Шиловцеву, был следующим: пуля пробила левую долю печени, ранила желудок или только малый сальник, слева повредила диафрагму, произвела сквозное ранение нижней доли левого лёгкого, пробила грудную стенку слева, повредив мягкие ткани левого плеча, известный хирург считает, что крупные сосуды брюшной полости и сердце не были затронуты. Сразу хочу дать пояснение другой версии во избежание упрёков в мой адрес в неиспользовании заключения профессора Ленинградской Военно-медицинской академии В.И. Молчанова (1967 года), опровергающего профессора Шиловцева. Он объясняет прохождение пули снизу вверх рикошетом от ребра или предмета одежды (этим предметом могло быть бандо Быховец). Эта версия не годится, так как я уже указывала ранее, компьютерная программа дала точно такую же прямую траекторию пули: входа, выхода и прохождения по плечу, как и рассматривал её Шиловцев на трупах, а не исходя из теоретических предположений. К тому же внутренний рикошет от ребра мог быть только, если Мартынов стрелял под углом 45 градусов, а рикошет от пуговицы или бандо должен был привести к характерному входному отверстию и никак не мог соответствовать описанному выходному отверстию. Шиловцев доказал, что, хотя ранение Лермонтова являлось очень тяжёлым, оно не могло привести к мгновенной смерти. У Лермонтова было внутреннее и наружное кровотечение, сильное переохлаждение, кровотечение усугубила перевозка по каменистой дороге. Но при этом он мог прожить от 4 до 5 часов. По свидетельству офицера, зашедшего в домик, когда тело Лермонтова уже лежало на столе в Пятигорске, под столом стоял таз, куда стекала кровь из раны. Вспоминали, как дамы прикладывали свои платочки к сочившейся ране, чтобы сохранить кровь на память. Все это происходило не раньше, чем через пять часов после выстрела. Если бы были повреждены крупные сосуды, кровотечение было бы более интенсивным и закончилось бы раньше. Удивительно, почему Молчанов гадает о возможности повреждения крупных сосудов на кофейной гуще, не прочитав воспоминаний. Есть свидетельство, что сначала Лермонтова привезли на гауптвахту, а потом уже в домик Чиляева, значит, Ильяшенков знал, что Лермонтов по показаниям секундантов жив, не арестовывать же труп. Шиловцев утверждает, что таких больных спасти можно своевременной операцией, что хирурги и делали в санитарных палатках на фронтах Великой отечественной войны даже с более тяжёлыми ранениями. Далее автор подробно описывает ход операции.
Глебов и Мартынов как профессиональные военные должны были установить, что Лермонтов хоть и находился в шоке, но был ещё жив, но никто из них не перевёз его в город, хотя сами давали показания, что они приехали на дрожках. Тут версия Карпенко всё объясняет, нужно было время, чтобы Мартынову и его сообщникам, прикрывшим его убийство, прийти в себя, придумать версию для следствия и согласовать показания. В сохранении жизни Лермонтова как возможного разоблачителя своего убийства, выходит, никто не был заинтересован. Столыпин и Трубецкой знали о готовящейся дуэли, были посвящены или частично посвящены и дали слово. Эта моя версия, и я не претендую тут на достоверную истину. Да, на мой взгляд, это задача криминалистов, а не литературоведов.
Мартынов во всех своих показаниях пытался выставить Лермонтова провокатором своего убийства, буквально требовавшим, чтобы его вызвали на дуэль, однако это было не так; оправдание Мартынова было продуманной защитой, дававшей возможность смягчения приговора.
Лермонтов, узнавший смерть в раннем детстве, много о ней думал. В последний отпуск в Петербурге он посетил гадалку, надеясь узнать, получит ли долгожданную отставку, она ему предрекла совсем другую отставку, после которой уж ни о чём просить не будет. Эта была та самая гадалка, что предрекла смерть Пушкину и Грибоедову. Тревожные мысли терзали его. Именно поэтому, когда по дороге на место назначения он со Столыпиным Монго остановился в Георгиевской крепости и недавний знакомый Майденко пригласил их поехать с ним в Пятигорск, он схватился за эту соломинку. Что ему угрожало в Пятигорске? Ну, в крайнем случае, небольшое наказание за самовольное отклонение от маршрута. Он уговаривал Монго принять это приглашение. За окном ливень, а перед взором ещё вставали страшные картины раненых, наводнивших Ставрополь, из которого недавно выехали: кто без рук, кто без ног. Магденко вдобавок поведал жуткую историю о том, как недавно по дороге черкесы зарезали офицера. И, видя большие сомнения Столыпина, старшего по званию, а потому несущего ответственность за него, Михаил предложил подбросить монетку, чтобы выбрать судьбу и, подбросив, очень обрадовался, что судьба определила Пятигорск. Тот же Барклай-де-Толли дал им медицинское заключение с рекомендациями лечения в Пятигорске, и комендант Ильяшенков дал разрешение на пребывание на лечении. И опять убегая от рока, по рекомендации Ильяшенкова накануне смерти Лермонтов сменил место жительства на Железноводск. Так кто же эти враги, о которых предупреждал Ильяшенков? В это время поэт набрасывает такие строчки:
Мои друзья вчерашние – враги,
Враги – мои друзья,
Но, да простит мне грех Господь благий,
Их презираю я…
Врагом оказался однокашник Мартынов, чего не мог предвидеть Лермонтов, когда радостно встретился с ним, приехав в Пятигорск. В те же дни он сочиняет своего «Пророка». Не родились ли строчки «В меня все ближние мои / Бросали бешено каменья» из его собственных перипетий? И кто эти ближние? Не Монго ли – самый близкий по родству и по проживанию, но далёкий по духу. Они вместе учились в юнкерской школе, вместе служили в лейб-гусарах, вместе жили в Царском Селе, вместе сосланы и на Кавказ за дуэль с Барантом (Столыпин был его секундантом), дважды вместе отправлялись на Кавказ. Бабушка просила его опекать внука. За его наставления Лермонтов и говорил: «Ты как моя бабушка». Император его не любил или даже ненавидел как соперника по отношению к женскому полу. Столыпин, первый красавец Петербурга, имел неотразимое влияние на женщин и спас одну даму от домогательств самодержца. Но духовной общности между двумя товарищами не было. Чтобы правильно представить характер приятеля Лермонтова, надобно, наверное, вспомнить Павла Петровича Кирсанова, написанного Тургеневым во многом со Столыпина, включая и события его биографии. Сохранились письма Алексея Аркадьевича к сестре того периода, полные описаний его пустого времяпровождения, – ест, лежит, курит, пьёт, принимает ванны, опять ест. Пишет о приятелях и ни строчки о Лермонтове, как будто этот заводила и яркая личность не живёт в соседней комнате, уже не говоря о том, что он создаёт шедевры.
Мартынов всю жизнь оправдывался, но никогда не раскаивался, хотя и был приговорён к покаянию в Киевской лавре (для сравнения, Данзаса, заметим, не убийцы, а только секунданта Пушкина, приговорили к повешению. И только прошение Натальи Николаевны Пушкиной спасло его от казни). Такой благоприятный приговор возможен был только не гражданским, а военным судом, о чём и просил Мартынов, кстати по совету того же Столыпина, ссылаясь на своё звание и недавнюю службу. Вот что он писал своим приятелям-секундантам: «Чего я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру!..». Какое же здесь раскаяние, только желание избежать наказания, что ему и удалось.
Теперь в 1842 году Саникидзе несомненно рассказал крепостным Арсеньевой, как убийца Мартынов, находясь под арестом, играл жалостливые мелодии на «фортепьянах» и дамы, наблюдая в окошке его печальный вид в чёрном бархате, уже не испытывали к нему острой ненависти, как прежде, а только жалость и сочувствие. Впоследствии Николай Соломонович будет писать «Исповедь», но так и не допишет, видимо, оттого, что сказать всю правду он не хотел. Он назвал Лермонтова человеком, превосходящим по своему интеллекту всё его окружение, но он не восхищается его литературными произведениями, видимо, тайно всю жизнь завидуя ему. Мартынов сам любил писать стихи и даже сочинял повесть. Я не буду сравнивать их с произведениями Лермонтова по художественным особенностям, слишком безнадёжно и несправедливо сравнивать гения и графомана, но мне хотелось бы сравнить их мысли, выраженные в стихах после знаменитого сражения на реке Валерик. Потрясённый Лермонтов пишет одно из своих самых горьких пронзительных произведений «Валерик», где есть такие строки:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
Мартынов пишет поэму на батальную тему, но для него война – это упоение победой. А пока Лермонтов пишет свой «Валерик», что же сочиняет Мартынов, наблюдая за Лермонтовым?
Вот офицер прилёг на бурке
С учёной книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему всё грезится блондинка,
В неё он по уши влюблён.
Вот такое получилось длительное отступление от событий 1842 года к самому источнику событий. Наши посланники не могли не посетить могилы знаменитого профессора медицины Иустина Евдокимовича Дядьковского, находившейся в нескольких метрах от могилы поэта. Это был знаменитый учёный-материалист, студенты Московского университета шли на его лекции с восторгом. Ему было 59 лет, крепкий и закалённый, он в последнее время болел и приехал в Пятигорск летом поправить здоровье. Бабушка Лермонтова передала через него гостинцы и письмо внуку. Профессор сам зашёл в домик к Лермонтову, но, не застав, просил того прийти к нему домой, что тот с радостью и исполнил. «Беседа его с Иустином Евдокимовичем зашла далеко за полночь. Долго беседовали они о Байроне, Англии, о Бэконе. Лермонтов с жадностью расспрашивал о московских знакомых. По уходе его Иустин Евдокимович много раз повторял: «Что за умница».
На другой день… вечером Лермонтов его увёз [в дом Верзилиных] и поздно вечером привёз его обратно. Опять восторг им:
– Что за человек! Экой умница, а стихи его – музыка; но тоскующая» (Из письма Н. Молчанова В.В. Пассеку от 27 июля 1841 г.)
Через шесть дней после смерти Лермонтова Дядьковский неожиданно умирает по причине принятия слишком большой дозы лекарств. Как-то не верится в такой диагноз по отношению к светилу медицины, защитившему диссертацию на тему «Рассуждение о действии лекарства на человеческое тело». В Пятигорске существует предание, что он не пережил смерть Лермонтова, что странно для медика, практикующего в лазарете, участвующего в комиссии по борьбе с холерой, который видел много смертей на своём веку. Смерть его остаётся такой же загадкой, как и кончина Лермонтова. Предполагаю, что Дядьковский осмотрел ранение Лермонтова и составил своё умозаключение, противоречащее официальному.
27 марта 1842 года гроб вынимают и приподнимают крышку, закрывают, смолят и кладут в цинковый гроб. На этом траурном мероприятии присутствует всё семейство Верзилиных и Николай Раевский.
Траурный кортеж двигается домой по той же дороге, по которой Лермонтов столько раз в детстве возвращался с бабушкой после лечения на водах. Сначала крепость Георгиевская, потом ещё одна станция, недалеко от которой год назад при поездке в крепость Шую по назначению сломалась ось в телеге, на которой ехали Соколов и Вертюков. Им тогда пришлось ждать проезжающих, чтобы те сообщили господам Столыпину и Лермонтову об их беде. Этим проезжающим и был упоминаемый ранее Магденко. Передавая просьбу слуг, с господами познакомился, а после сманил их в Пятигорск.
Гроб везут дальше. Останавливаются в Ставрополе. В этом городе Лермонтов провёл времени больше, чем в Пятигорске и Кисловодске. Он был здесь 15 раз, начиная с пятилетнего возраста, останавливался проездом, получал назначение в штабе Кавказской линии и Черномории, лечился от простуды в госпитале, общался с декабристами, Львом Пушкиным. В этом городе поэт сделал много зарисовок (сейчас копии рисунков хранятся в местном музее). Поручик Лермонтов был завсегдатаем вечеров в местном обществе в гостинице «Найтаки» зимой 1840 -1841 годов. Отсюда он поехал в отпуск в Петербург, но всё-таки пришлось вернуться раньше времени, так как неосторожно поступил, посетив бал. Император был возмущен. Опальный поэт на балу, так-то он проводит свой отпуск!
Соколовы и Вертюков делятся своими впечатлениями о совместных поездках с Лермонтовым, о проживании в Ставрополе. Андрей Иванович не мог не вспомнить, как в 37-м году Лермонтов приехал в Ставрополь совсем без вещей, так как они по дороге были украдены, за что он и чувствовал себя, наверное, виноватым перед барином. Пришлось ждать, пока мундир изготовят, в штаб явился с запозданием, за что и получил взыскания. Возможно, они подходили к дубу, что рос во дворе дома Щербаковой, где останавливались раньше, чтобы прикоснуться к дереву, под которым поэт любил писать и задумывать новые произведения. Благодаря этому дубу поэт исправил слово «зелёный» в известном стихотворении «Дубовый листок» на «дубовый». Конечно, они навещают дядю их барина, участника Отечественной войны 1812 года, генерал-майора Павла Ивановича Петрова, бывшего начальника штаба войск Кавказской линии и Черноморья, который был женат на двоюродной сестре матери поэта. Михаил Юрьевич в 37-м году, когда умерла его двоюродная тётка, навещал дядюшку каждый день, пытаясь утешить его в горе. Здесь, как предполагают, было написано «Бородино». И Андрей Иванович, наверное, знал эти стихи наизусть. Слуги и крестьяне идут в Троицкий храм, чтобы заказать службу за упокой. Сюда их барыня водила внука ещё в детстве. Наверное, верные слуги отстояли службу, ведь идёт великий пост.
Вспоминают они последнее посещение Лермонтовым Ставрополя при следовании в Шую. Барин тогда играл в бильярд и много писал. Сохранилось до наших дней письмо Софье Карамзиной, написанное сразу по приезде в Ставрополь 10 мая за полтора месяца до смерти: «Я не знаю, будет ли это продолжаться, но в течение моего путешествия я был одержим демоном поэзии, т.е. стихов. Я заполнил наполовину книгу, которую мне подарил Одоевский, что мне, вероятно, принесло счастье. Я дошёл до того, что стал сочинять французские стихи». И далее он просит у неё соизволения познакомить её с новым сочинением, и пишет ей эти прелестные стихи на французском, звучащие дуновениями весны и предчувствия нежной любви. Лермонтову 26 лет, он полон вдохновения, литературных замыслов, ему не терпится уйти в отставку, чтобы посвятить себя делу своего призвания, которое ему и завещал отец. Он собирался написать историческую трилогию о России, намеревался отрыть журнал, где бы печатались только отечественные авторы с оригинальными произведениями на русском языке, а не переводы неизвестно каких французских романов. Он не собирался умирать. А сейчас он в ином мире. И только его дворовые люди рядом с его телом. Всё та же весенняя грязь и распутица. В том же письме Карамзиной следующие слова: «Из этого вы можете видеть, какое спасительное влияние имела на меня весна, очарованная пора, когда грязи по уши и меньше всего цветов. – Итак, я уезжаю сегодня вечером. Признаюсь, вам, что я изрядно устал от всех этих путешествий, которые, по-видимому, продолжаются в вечности». Он хотел отдыха. Хотел времени на литературные труды. Незадолго до смерти он написал своё знаменитое стихотворение, где звучали усталостью и надеждой строки:
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб весь день, всю ночь мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел.
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Бабушка выполнит его последнее желание: она велит посадить около склепа дуб. В конце мая дуб покрывается зелёными листьями и шумит ими над склепом поэта, а ко дню рождения поэта становится медным, поражая своим ярким цветом на фоне чёрной земли и голубого неба. Поэт, словно дубовый листок из своего стихотворения, оторвавшийся от родной ветки, возвращался на родину.
В дороге, давая отдых лошадям, последним четвероногим спутникам Лермонтова, дворовые Лермонтова не могли не вспоминать необыкновенную любовь поэта к ним. Для него они были не просто средством передвижения, но как для гусара соратниками и друзьями. У Лермонтова были разные лошади: и выездные, и строевые и верховые, причём маститые. Муж племянницы бабушки недалеко от Тархан содержал конный завод, куда она часто наведывалась с внуком. Да и позднее она никогда не скупилась на лучших лошадей для Мишеньки. Любовь к лошадям зародилась у него в раннем детстве, когда четырёхлетнего Мишу посадили верхом на маленькую лошадь, сделав для него удобное седло наподобие черкесского. С тех пор верховая езда стала его любимым занятием. А на Кавказе, куда ездил в детстве, он видел в селениях, настоящую джигитовку. В юнкерской школе он серьёзно пострадал от необъезженной лошади, на которую сел, подстрекаемый старшими юнкерами, лошадь раздробила ногу, юный всадник потерял сознание, лечился в госпитале, ещё два месяца ходил на костылях. Но школу не бросил, как предположили в то время товарищи, и страха к лошадям не испытывал. Они его слушались. Дворовым слугам было что рассказать крестьянам, например, как в Царском селе на карауле барину пришлось всю ночь гоняться за необъезженным жеребцом английской породы Шекспиром, вырвавшимся из стойла, носившимся по конюшне и будоражившим остальных лошадей. Эх, как бы им это время вернуть!
Крестьяне вспоминали, как шесть лет назад, когда Лермонтов, получив отпуск, приехал в Тарханы в последний раз, они радовались. Крестьяне, сложившись, купили для него лошадь в Чембарах, серую в яблоках. Михаил Юрьевич с благодарностью принял, выезжал каждый день на ней на зимние прогулки. О лошадях своих заботился, оттого и возил с собой кучера Вертюкова, которому лошадей доверял, не то, что денщикам, которые могли и загубить лошадь.
А в Пятигорске «по утрам, Лермонтов уезжал на своём лихом Черкесе за город. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какой-то необузданностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни» (Мартьянов П.К. «Последние дни жизни М. Ю. Лермонтова», М., Древнехранилище, 2019). Две у него были лошади, одна другой лучше, о них сейчас Вертюков и рассказывал, сидя вечером за чаем на постоялом дворе. А уж как Лермонтов рисовал тех лошадей, барин показывал рисунки. Ещё мальчиком Миша лепил фигурки из раскрашенного воска, целые сценки, их Иван Соколов тоже видел. Лошадки у него получались, как настоящие!
Он брал уроки по рисованию у художников Солоницкого и Заболотского, оставил нам сотню рисунков и картин с лошадями, где все движения переданы с удивительной точностью и живостью. А стихи и проза? В пятидесяти произведениях лошадям посвящены незабываемые строчки, многие из которых мы помним с детства наизусть. И с какой любовью он писал о них! Помните старинную песнь Казбича из повести «Белла»?
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Обратный путь лежал через Тамбовскую землю. Вот что рассказывал Сорокин Иван Павлович (записала директор музея в Тарханах в 1948-1949 годах) со слов его деда крестьянина Петра Матвеевича Болотина, ехавшего с этим траурным обозом: «А дорога лежала через Кирсановский уезд Тамбовской губернии. Доехали они до села Воробьёвки и остановились на отдых. А село это принадлежало Мартынову, который убил Михаила Юрьевича. Воробьёвские мужики узнали, что наши везут гроб Лермонтова, и говорят им: «Вот наш барин убил вашего, а ему за это ничего не было, да ещё царь землёй наградил. А ваш-то шёл против царя и нашёл себе смерть». Когда тарханские мужики узнали об этом разговоре, то пуще прежнего стали любить Михаила Юрьевича».
Существуют три предания, имеющие некий мистический оттенок, если посмотреть на них вместе. Дед Лермонтова Михаил Алексеевич Арсеньев покончил жизнь самоубийством на новогодний вечер после игры в самодеятельном театре, отравившись оттого, что его любовница, соседняя помещица, не смогла приехать, к ней внезапно вернулся муж из-за границы. Говорят, что его жена Елизавета Арсеньева высказалась в тот момент: «Собаке собачья смерть». Эту же фразу в 1911 году передаёт редактор «Русского архива» П.И. Бартенев уже от другого лица. Он лично слышал эту историю от княгини М.В. Воронцовой, бывшей тогда ещё замужем за родственником Лермонтова А.Г. Столыпиным: «Государь по окончании литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке». – «Собаке – собачья смерть!» Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Веймарская, «жемчужина семьи») …вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где ещё оставались бывшие у богослужения лица, сказал: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит»… Когда внезапно ушёл из жизни сам император в возрасте 59 лет, решили поставить ему памятник и объявили конкурс в народе на лучшую эпитафию, поставили урну, куда люди могли опускать записки со своими вариантами эпитафий, но, когда переполненную урну опустошили, и стали читать, пришли в ужас. На записках было написано: «Собаке собачья смерть».
Не знаю, был ли какой плач на Руси по поводу смерти императора, а вот по поводу Лермонтова – да. Люди ощущали его смерть как личную трагедию. Мы это знаем по многочисленным письмам и тех, кто знал Лермонтова и тех, кто его читал.
Нам известно из письма Марии Лопухиной А.М. Хюгель (в девичестве Верещагиной), как тяжело его смерть пережила её сестра, та, что все долгие годы после его отъезда из Москвы 9 лет назад продолжала любить поэта тайно, Варвара Александровна Бахметьева (умерла через десять лет после смерти возлюбленного). О ней был его любимый разговор с Катенькой Быховец, которая напоминала ему Вареньку в юности. Узнала ли она, что последнее его стихотворение было о ней? Но невольно вспоминается другое стихотворение, вольный перевод из Гейне, написанное тогда же в пятигорское лето:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
Лермонтова затронуло стихотворение Гейне своей близостью к его любви и его думам. Надеемся, что души любящих друг друга встретились на небесах.
Конечно, самой сильной потерей его смерть стала для бабушки, для неё он был смыслом жизни. В первое время слышать не могла имени внука, так ей было больно, даже имён других поэтов при ней нельзя было упоминать, а потом смирилась. И была по свидетельству крестьян великодушна, щедро раздавая милостыню. Да и для кого было теперь держать имущество, она потеряла всех: мужа, дочь и внука. Теперь единственной её надеждой было свидеться с дочерью и внуком на небесах.
В начале XX в. чембарская жительница М.И. Храмова, мать первого директора Тарханского музея, записала три тетради воспоминаний старожилов о прошлом Чембара и предания о Лермонтове и его семье. Так описала она события 1842 года:
«Гроб с прахом поэта привезли 21 апреля (ст.ст.) 1842 года, на пасхальной неделе. В Чембаре сделали остановку. У собора Николая Чудотворца служили панихиды. Бывшая дворовая вспоминала: «Барыня старая приезжала. А господ сколько было!.. <…> Молодые ей ручку целовали, а старые обнимали. У всех были свечи. <…> Помин в Чембаре устроили: раздавали булки, калачики и деньги…».
А в Тарханах на два дня гроб установили для последнего прощания, 23 апреля состоялось захоронение в фамильном склепе, над которым потом была сооружена часовня. По воспоминаниям крестьян, «по всему селу плач стоял неподдельный»… Крепостные вспоминали, что молодой барин «до народа-то добрый был…, жальливый, <…> обиды от него никому не было… Не фрельный [капризный] был, простой…, добродушный…, отдал крестьянам Моховое болото, обещал землю дать и рощу Долгую…».
Не хочу представлять Лермонтова в идеальным виде, он бывал и вспыльчив, унаследовав раздражительность от отца, и едок, правда, никогда по отношению к слугам или солдатам (тут сказывался пример бабушки, которая всегда всем говорила в глаза что думала). Но нельзя ему отказать в великодушии, умении попросить прощения, сочувствии к простому народу. Здесь сказались и пример его рано умершей матери, о которой ему много рассказывали, и воспитание его гувернантки, и наставления отца, да и природное великодушие и смелость, унаследованные от родителей. Для великодушия нужно не только сочувствие, но и смелость. Рассказывали, как один раз маленький Миша с плачем упрашивал бабушку не наказывать дворовую девку, «А ну как я тебя побью вместо неё», – пригрозила бабушка, – а ведь не побоялся. Ни один русский не оставил в воспоминаниях своих крестьянах столько любви к себе, передававшихся из поколения в поколение, как Лермонтов. Существует много преданий, собранных от крестьян о доброте Михаила Юрьевича, и любви к нему, и благодарности крестьян.
Юный Лермонтов когда-то написал:
…я родину люблю
И больше многих: средь её полей
Есть место, где я горесть начал знать,
Есть место, где я буду отдыхать,
Когда мой прах, смешавшися с землей,
Навеки прежний вид оставит свой.
Родина приняла его прах. Удивительно, как мало прожил он и как много оставил о себе доброй памяти. Мы с детства читаем его стихи, которые В.В. Розанов назвал золотым евангелием русской поэзии, и они остаются в памяти, остаются частью нашего сознания, формируя нашу душу, нашу фантазию и ту сокровенную связь с Богом, которая близка каждому ребёнку, а потому и стихи проникают в самую глубину сердца.
