(Ганна Шевченко, Хохлома, берёзы и абсурд. Книга стихотворений. –
Москва: Литературный клуб «Классики XXI века», 2023. – 104 с.)
Поэтический мир Ганны Шевченко всегда узнаваем. У него есть своё лицо, свой характер и особая атмосфера. На первый взгляд он кажется компактным, камерным, подчинённым единому и на долгие годы установленному распорядку. Это герметически замкнутое пространство, внутри которого наблюдается некая цикличность, повторяемость явлений и каждодневно совершается один и тот же ритуал – выход из дома, переход через дорогу, ожидание городского транспорта, поездка на работу и обратно.
Впрочем, название вышедшей в 2023 году книги стихов Ганны наводит на мысль, что не всё здесь так просто. «Хохлома, берёзы и абсурд» – так может звучать ответ на вопрос какой-нибудь анкеты. Вопрос, например, такого содержания: «С какими тремя словами ассоциируется у вас Россия?». Одноимённый с названием книги поэтический текст подтверждает подобные догадки («Я обожаю матушку-Россию за хохлому, берёзы и абсурд»). Это задаёт определённый тон повествования, формирует особую оптику зрения – слегка ироничную и несколько остранённую.
Только на первый взгляд картинка, нарисованная автором, кажется обыденной и даже заурядной. Стихотворение, открывающее книгу, показывает привычную среду обитания лирической героини – маленький шахтёрский городок или посёлок городского типа, в котором живут простые рабочие, обременённые повседневными заботами:
Похож на земли феодала
в царапинах неровных пашен
мирок, в котором я рождалась,
из грязи, пыли и ромашек.
Недолгий дождь, остатки лета,
вода, ползущая с отката,
сквозняк и проволока света
в холодном брюхе комбината.
Но постепенно перед глазами читателя начинает открываться совсем иная перспектива, уводящая далеко за пределы земных координат. Взгляд автора надмирен и способен сделать обычную будничную зарисовку фрагментом общей картины мироздания. Предельная внимательность к деталям никак не отменяет сакральности происходящего. Мирок, рождаемый «из грязи, пыли и ромашек» явно сродни поэтическому сору Ахматовой. Подлинно возвышенное вырастает из земного, неприметного – как будто говорит нам и Ганна Шевченко, превращая собственную биографию в индивидуальную космогонию:
Тот мир далёк и многоцветен,
осыпан росами тумана –
всё это я – и степь, и ветер,
и шахта с запахом тимьяна.
В таком же контексте предстаёт перед нами жизнь рядового шахтёра, чьё возвращение домой подобно бегству легендарного князя Игоря из половецкого плена. По ходу движения героя любой географический объект становится не просто конкретной точкой пространственной ориентации, но и неким духовным ориентиром, вписанным в мифологическую модель мироздания:
Простёрлось справа поле пыльное,
а слева – балка слюдяная,
и небо грубое, двужильное,
светлеет, звёзды пеленая.
Шахтёр – основа мироздания.
И террикон, как черепаха,
Застыл в режиме ожидания
за остановкой Красный Пахарь.
Так своеобразно решается в книге проблема «маленького человека», чья жизнь по сравнению с жизнью вселенной кажется ничтожной соринкой, ничего не значащей пылью. Героиня Шевченко категорически не согласна с подобной философией. Иронически позиционируя себя как «одну из неприметных, бесполезных, что проживают на планете», она самим своим поэтическим существованием опровергает тезис: «сегодня ценность человека не больше стоимости мыши». Напротив, каждый обыватель (в значении личности, обживающей свою персональную ойкумену) должен мыслиться как отдельно взятая планета, уникальная и неповторимая. Возможно, именно таким подходом объясняется интересная художественная особенность книги: конкретное, бытовое здесь нередко одухотворяется, возвеличивается до уровня абстрактного, а возвышенное овеществляется – как будто приспосабливается к человеческим нуждам и потребностям. Вообще для поэзии Шевченко очень характерно, что не человек приспосабливается к мирозданию, а оно к нему, принимая форму комфортного, близкого ему мира, становясь неотъемлемой частью его личности:
я придумала пространство
для удобства и души,
и теперь моё гражданство
населяет камыши,
и теперь в морозной пасти
жмёт на скорость снегоход.
Кто там звёзды копипастит
в наш районный небосвод?
Универсум, снизошедший до уровня частной жизни – это гуманность, ранее не наблюдавшаяся ни у одного из классиков русской литературы. У лирического героя Тютчева есть страх перед обнажённой ночной бездной, в поэзии Маяковского и Пастернака нередко проскальзывает мысль о том, что «вселенная – место глухое» и, стало быть, невосприимчиво к мольбам и онтологическим запросам человека. Зато поэзия Ганны Шевченко привлекательна образом родного, одомашненного космоса, приручённого хозяином, способного вести с ним диалог («Я сообщаю космосу: „Алло, сегодня нас снегами замело…“ <…> Мне космос отвечает: „Ну и пусть, что может быть прекраснее, чем грусть…“).
Камерный мир книги «Хохлома, берёзы и абсурд» выстраивается по законам поэтического слова, одухотворяется им. Для героини в первую очередь важна её творческая ипостась, поэтому своё индивидуальное пространство она наполняет литературными реалиями и значимыми культурными аллюзиями. Так сатирическая зарисовка превращается в аллегорическую картину в духе шагаловских полотен:
Был лес похож на творчество Шагала,
вдали визжала электропила,
я вдоль акаций медленно шагала
и воду минеральную пила.
Земля и небо сделались контрастны,
я не забуду этого вовек –
нечёсаный, суровый, сине-красный,
мне перекрыл дорогу человек…
Пространство творческого абсурда – единственно приемлемая для автора форма существования. Её она противопоставляет абсурду реальной жизни, в которой возможны войны, катаклизмы, запреты и предписания. Всё это временное, наносное, разрушающее естественную гармонию мира. Истину же следует искать среди бессмертных смыслов и значений, в царстве абсолютной, ничем не ограниченной свободы. По мысли Шевченко, пространство, окружающее нас, должно созидаться по законам красоты, что равнозначно законам поэтического слова:
Дни не размножаются в неволе,
только лишь становятся сутулей,
а вчерашний день упал за поле,
словно сняли снайперскою пулей.
<…>
Но уже, непасмурный и броский,
взят всевышним снайпером на мушку.
Посмотри, как в небе светит Бродский –
солнце в рыжеватых конопушках.
Но даже в большей степени, чем Бродский, поэтическим миром Ганны Шевченко правит Александр Блок. Кажется, что именно у Блока заимствованы циклически замкнутые пространство и время, и этот изо дня в день повторяемый маршрут, каждый пункт которого навеки вписан в общую картину мироздания. Это настоящий метаурбанизм, в контексте которого реальные географические объекты («русло тротуара», «три берёзы старого бульвара», «угол парка», «старый тополь») перестают быть тождественными сами себе, превращаясь в многоуровневые символы и отсылая нас к первоисточнику: «Ночь, улица, фонарь, аптека, / Бессмысленный и тусклый свет…».
Однако в стихах Ганны Шевченко гораздо больше надежды. Движение её лирической героини поступательно. Оно способно преодолеть инертность цикличности и выйти к новым горизонтам. Даже если они находятся за пределами земного существования – это всё равно путь к свету, путь «к ветрам дорогой кольцевою», избавление от «тоски души по выходам из тела». Эта поэзия способна даже отчаявшуюся душу примирить с жизнью в её самых неприглядных, бытовых проявлениях, посмотреть на вещи глазами творца – «арендатора нездешних земель». Для него смысл жизни заключается в том, чтобы идти, «преодолевая линию убожества» и находя даже в самых ничтожных мелочах повод для творчества:
В помутневшем замкнутом и хмуром
воздухе синицы ни одной –
как же одиноко этим утром
рядом с переходом в выходной.
Только тапки с шёлковым халатом,
туфли и короткий кардиган –
город, как предсказывал Довлатов,
поместился в старый чемодан.
И поймёшь негадано-нежданно –
облака откроются вот-вот,
небо – это крышка чемодана,
что несёт к вокзалу пешеход.
