(Михаил Гундарин, Непоправимый день – М.: Синяя гора, 2024. – 116 с.)
Новая книга Михаила Гундарина «Непоправимый день» сразу же отсылает к творчеству Евгения Рейна. В частности, к его поэтическому сборнику с одноименным названием, выпущенному в издательстве «Огонёк». Очевидного сходства тематики здесь как будто бы нет. Герой Рейна показан на фоне Ленинграда, исторического и культурного – и это особый мир, столь же масштабный, сколь и герметически замкнутый. Но мостик уже проложен, перекличка неизбежна, и то, что виделось монологом, осмысливается как диалог.
Если вдуматься, тональность обеих книг задана ключевой темой – темой воспоминаний и сожалений о неминуемых утратах. Это очень возрастная поэзия, в которой «опыт, сын ошибок трудных» дан в том числе и для того, чтобы прийти к неутешительному выводу: «как мало пройдено дорог – как много сделано ошибок».
«Вот и всё: я стар и страшен, только никому не должен. То, что было, всё же было. Было, были, был, был, был…», – с горечью восклицает знаменитый петербургский поэт. Вслед ему начинает отчётливо звучать голос «одного из последних одесских футуристов» Семёна Кирсанова: «жил-был – я. Стоит ли об этом?».
Книга москвича Гундарина как будто о том же самом. Читать его стихи тяжело – они словно засасывают в воронку безнадёги и «зряшности» жизни. Здесь повсюду властвует зима – осень весьма редкий гость, а лето и весна вовсе не появляются, разве что во снах. Впрочем, время года – здесь категория условная, символическая. Зимним, замороженным является внутренний мир лирического героя – человека, переживающего кризис среднего возраста, мучимого рефлексией по поводу несбывшихся надежд и нереализованных планов. Три раздела книги композиционно выстроены так, чтобы отчётливо прослеживалась личная авторская история, нередко данная на фоне социальных катаклизмов.
Название первого раздела – «Ангел-истребитель» – отсылает к великому фильму Луиса Бунюэля, долгое время запрещённому у нас в стране. Сюжет настолько же аллегоричен, насколько и прост – после роскошного званого ужина знатные гости обнаруживают, что не могут выйти из столовой. Длительное пребывание в замкнутом пространстве постепенно обнажает их худшие стороны, пробуждает животные инстинкты. Такова и оптика зрения автора книги «Непоправимый день». Его ангел – отнюдь не благая сила, а запрятанная в белое сила тьмы, искушающая человека, призывающая его не к созиданию, а к разрушению:
скоро я умру и сам стану ангелом-истребителем
у меня для этого есть всё
долгая память
твёрдая рука
чёткий глазомер
«Непоправимый день» – книга в чём-то беспощадная, не оставляющая ни тени надежды на благополучный исход событий. Автор – человек, давно и навсегда снявший розовые очки и увидевший мир с его изнаночной, мало приглядной стороны. Отсюда и соответствующая поэтика – тяготение к рваной, суровой рифме, осложнённой дольником, десакрализация метафор, наполненных повседневным, бытовым содержанием. Здесь любой возвышенный образ стилистически снижен, низведён до уровня земного видения. Небо, бьющееся в окне «как оборванная афиша», рваный город, валяющийся «среди семи небес», дальняя гроза, твердящая «непоправимое такое», «сирени тревожное мясо»… В этих реалиях обретает себя творец, ещё совсем недавно стремившийся к высшей, лучшей доле.
Но жизнь подвергается безрадостной корректировке, поэтому сквозная тема смерти воспринимается на подобном фоне вполне органично. Автор много думает об этом, ощущает скоротечность существования и близость неизбежного:
Вот и всё, что осталось от болтовни
Пылкой юности (думали – не унять!).
Двадцать третьего будет плюс пять в тени,
Не забудь же перечитать.
Депрессивная городская элегия – так можно было бы жанрово обозначить поэзию Гундарина. Но всё же в этом художественном пространстве диалог нередко выстраивается по вертикали: лирический герой обращается к Богу, чувствуя себя его жалким подобием, неудавшейся копией:
Сочинявший стихи из стихов, или из ничего,
я, как водится, был только тенью луча Твоего,
только шорохом листьев Твоих
в золотой листопад,
только сетью Твоей,
погружённый во тьму наугад.
Дальнейшее развитие эта тема получает во втором разделе книги – «Разноцветная кровь». Здесь находим и оригинальное воплощение образа «маленького человека», беспомощного перед лицом судьбы, забитого властями и повседневной рутиной. Особого внимания заслуживает цикл из шести стихотворений, где галерея «маленьких людей» (Полуэктов, Петров, Пузырёв, Пустовалов, Птах) циклически замыкается образом-прототипом – легендарным Башмачкиным, который «мелким стал чиновником, вошью на вещах».
Это духовное измельчание человека, собственное духовное измельчание более всего тяготит автора. Чего стоит наша жизнь, если вся она сводится к праху и пустоте? Не случайно у всех героев фамилия на букву «п». Заурядная работа, немытая маршрутка на остановке, измена вместо любви, изжога вместо удовольствия от еды, и заключительным аккордом – «короткий спазм» с падением во прах. Вот и всё, что нам отпущено – таков безрадостный вердикт. Свет неисправен – вместо него остаются «корпус пустой, ледяное тело».
В третьем, заключительном разделе под названием «Короткий эпилог» у стихов появляется ярко выраженный социальный подтекст. В сущности, он был и до этого – реалии современности, ковид и война явственным или неочевидным фоном сопровождают каждый текст Гундарина. Но только в конце книги эти реалии оформляются в самостоятельную тему – личность в контексте эпохи. И дело не ограничивается только недавними событиями. Перед глазами читателя проплывают «лихие девяностые» – смутные времена, «где пьются коньяки под чёрную икру, где сигареты Kent и солнце сверх лимита». Здесь с баулами, набитыми всяческим барахлом, «плывёт челнок по золотым волнам», а балет «Лебединое озеро» («танцы в беспощадной синеве») воспринимается как знак беды.
А вскоре на смену лихим девяностым приходит и февральская беда, по сравнению с которой даже прежние беды меркнут. Человек становится разменной монетой для государства, формой расплаты за его грехи, тривиальным «пушечным мясом»:
Собирался домой.
Но пришёл приказ –
и развеян пепел над чистым полем.
А теперь, невидимый, среди нас
он сидит и кажется всем доволен.
Что же остаётся в бесцветном мире, который всё труднее «раскрашивать в надлежащие краски»? Видимо, то самое «тренье слизистых, пенье медных», «неудавшаяся тишина», из которой рождается поэтическое слово:
Тренье слизистых, пенье медных,
Шелестение остальных.
Целый мир – от его победных
До его никаких –
Умещается между бедных,
Беглых гласных имён Твоих.
Здесь безумие, и паденье,
И любовь моя, и вина –
Просто звуков сосредоточенье,
Неудавшаяся тишина.
Нам оставлено только зренье,
Жизни судорожная волна.
