размышляя о главном герое романа
(Анна Маркина, Кукольня [роман]. – М., Формаслов, 2023. – 374 с.)
Чем для искушённого читателя может быть привлекателен «современный интеллектуальный роман с элементами триллера и детектива»? Ответов на вопрос может быть множество. Кто-то оценит изящество и оригинальность постмодернистских приёмов, стремление автора к новаторству. Кого-то увлечёт сюжет, а кого-то – герой, как будто бы открывающий новую страницу в галерее художественных образов.
Автор книги «Кукольня», поэт и прозаик Анна Маркина, признаётся в том, что задумкой романа было объединение формального эксперимента и жанрового сюжета. Задумка эта, безусловно, удалась, наглядно продемонстрировав, к чему может привести удачный синтез новаторства и литературной традиции. И основным доказательством того, что всё удалось, является как раз главный персонаж произведения – псих-одиночка, не лишённый черт обаяния и порой вызывающий к себе чувство жалости.
С одной стороны, созданный Маркиной образ абсолютно современен – он как будто сошёл со страниц криминальных хроник. Знаток древности и языков, большой любитель кельтской мифологии и обладатель своих персональных «скелетов в шкафу», Зеленкин – настоящая авторская находка. У него есть реальный прототип – российский краевед-некрополист, убеждённый в том, что может оживить умерших детей.
В то же время дело не обошлось без литературной традиции. У Зеленкина, если вдуматься, много литературных предшественников. В целом он кажется кем-то средним между Башмачкиным, Беликовым и Передоновым – героем сологубовского «Мелкого беса». А вот какой из этих литературных персонажей наиболее органично «врастает» в постмодернистский замысел и в наибольшей степени влияет на созданный Маркиной литературный типаж – вопрос отдельный. И отнюдь не однозначный.
От гоголевского героя здесь – своеобразное решение темы «маленького человека». Зеленкин, получающий гроши за свою работу, задавленный и униженный, вызывает жалость и сострадание. Его жизнь скудна на события и положительные эмоции. Отсюда тоска по морю как по несбыточному: «Когда он увидит море? Никогда? Зарплаты у него кот наплакал, зато в планах – книга, газетная колонка, студенты, но главное не это. Главное, что ехать не для кого и не с кем».
Однако в дальнейшую прорисовку образа героя-маньяка Башмачкин никак не вписывается. На асоциальные поступки он, в силу своей забитости, вряд ли способен. Отомстить своим «обидчикам» он тоже не может – разве что мистическим образом, после своей смерти, как это и описывает Гоголь. Да и в интеллектуальном развитии, как и в развитии духовном, скромный чиновник-переписчик деловых бумаг явно уступает своей современной версии. Помню, кто-то из моих учеников назвал Башмачкина ксероксом. Забавно, но ведь, по сути, так и есть. Речь здесь идёт о духовной деградации личности, о постепенном угасании в ней креативной функции. Герой, как мы помним, был совершенно не способен к самостоятельному мышлению и творческой деятельности. Вспомним один из эпизодов повести: «Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тёр лоб и наконец сказал: „Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь“. С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало».
А вот персонаж Маркиной по-настоящему умён, образован и литературно одарён. Он работает внештатным сотрудником газеты «Нижегородский наблюдатель», периодически пишет для неё статьи, читает лекции в университете, обладает широким кругозором, в силу чего общаться со многими людьми ему просто скучно. Следовательно, от Башмачкина остаётся только традиция – в чистом виде.
С Беликовым Зелёнкина роднит потребность в социальной ограниченности от мира. Герой, как огня, боится женщин и близости с ними. Ему гораздо интереснее глубокая древность, нежели реальная жизнь с её заботами и страстями. Древнеегипетская и кельтская мифология для героя – то же самое, что для Беликова – мёртвая латынь. Здесь и разгадка к искаженной логике персонажа, и объяснение его «заботы» о мёртвых девочках. Но опять-таки до Зеленкина Беликову далеко. Чеховский персонаж так сильно боится, «как бы чего не вышло», что этот страх убивает в нём любую инициативу. Пойти ночью на кладбище? Раскопать чью-то могилу? Да это же перевороту подобно! Нет, Беликов, пришедший в ужас от вида женщины на велосипеде, не пойдёт на такое – ему достаточно его футляра, и совсем не обязательна какая-либо иная реализация. В этом плане герой гораздо более статичен.
Что же касается Передонова, то здесь всё обстоит гораздо интереснее. Здесь уже вполне можно поставить ситуацию на психологические рельсы, вспомнив старика Фрейда с его теорией ущемлённых аффектов. Героев Сологуба и Маркиной объединяет некая «чревоточина» внутри, объясняющая потребность в мелкобесовстве и пакостничестве. Передонов, страдающий манией преследования и острым параноидальным психозом, одержим страхами на протяжении всего романа. Но помимо того, что герой мнителен, он ещё и амбициозен. Эта амбициозность толкает его на абсурдные действия и в конечном итоге на убийство, после чего следует уже полное безумие. Олицетворением страхов Передонова является маленький серый зверёк, похожий на мышь – недотыкомка, плод больного воображения и результат давних психологических травм.
У Зеленкина тоже есть своя «недотыкомка серая» – преследующий его призрак из прошлого. Это «мёртвая невеста» Наталья Лазова, с которой всё и началось: и тяга к некрополям, и замогильные голоса детей, молящих о пощаде. Но всё же Зеленкин – не убийца. В отличие от обезумевшего Передонова, чей внутренний демон, вырвавшийся наружу, приводит к абсолютной бесконтрольности действий, герой Маркиной отчасти ещё управляет собой. У него есть потребность в самореализации, пусть даже и весьма странной, но нет столь ярко выраженного деструктивного начала. Напротив, он по-своему стремится к созиданию – даёт возможность новой, более счастливой жизни тем, кто рано её потерял. Он мнит себя новым богом и перевоспитателем юных женщин, чьи нравы изначально считает порочными: «Разве можно им верить? А я-то балда, балда! Зачем полез? Хожено уже этими тропами. Ничего нового. Ева всё тянется и тянется к запретному плоду, хоть кол на голове теши. Миллион раз лиши её рая, и света, и безмятежности, а она всё будет болтать со змеями. Потому что сама змея. Ух, женщины!».
Что же в итоге? А в итоге абсолютно новый тип героя, умудрившегося соединить в себе забитость гоголевского персонажа, асоциальность чеховского и деятельностную амбициозность сологубовского. Соединить, но при этом не утратить особенных черт, отличающих его от всех прочих литературных предшественников.
Автору «Кукольни» явно хотелось бы, чтобы читатели видели его героя не маньяком, а глубоко больным человеком. Чтобы он вызывал по отношению к себе сострадание, а не отвращение. А если добавить к этому, что у него своя логика жизни, своя «поэзия» – пусть даже слегка извращённая с точки зрения традиционной логики – то герой даже по-своему симпатичен. Его внутренние монологи – это опоэтизированные потоки сознания: «а здорово вот так выйти посреди дороги разрезающей сосновый лес на две части и задышать полной грудью и повернуться спиной к городскому шуму и потопать в самую чащу чтобы веточки хрустели под ногами и сбоку таскали иголки деловитые муравьи отстраивающие общественные зиккураты… под жидкой лампой и не разгибаешься сутками а тут хвойная музыка сложенная из самых ясных гармоний скрипа стволов лёгкого шелеста трав птичьего пения…».
Такой совершенно неожиданный подход к раскрытию детективной истории и к образу антигероя вполне в духе современного постмодернистского романа.
И отнюдь не в плане авторской вседозволенности, а в плане расширения границ духовного видения ситуации, которая не должна оцениваться однозначно. Сквозь тьму всегда немного брезжит свет, и автор «Кукольни» прекрасно это понимает.
В заключение хотелось бы добавить ещё одно: есть абсолютная убеждённость в том, что Зеленкин – один из тех литературных персонажей, который достойно продолжит галерею образов-архетипов современной русской, да и мировой литературы. Именно с этим непреложным фактом и хочется поздравить его создателя – Анну Маркину.
