(Дмитрий Зиновьев, Бозон Хиггса. – М., Синяя гора, 2024. – 116 с.)
«Настоящая поэзия – всегда разговор с Богом». Эта фраза, давно уже ставшая крылатой, не поражает оригинальностью, но интересно, что она пришла мне в голову только после знакомства с новой книгой Дмитрия Зиновьева. Казалось бы, никакого Бога здесь нет и в помине – напротив, автор всячески позиционирует его отсутствие. Но это всего лишь удачная маскировка. Разговор здесь именно о Боге, которого человек потерял, но всё ещё может найти.
Главная тема и одновременно болевая точка повествования четко обозначена уже в названии, вроде бы совсем не поэтичном, более похожем на научный термин. Бозон Хиггса – это элементарная частица, открытая физиком Питером Уэром Хиггсом. Ею заполнено всё пространство, и благодаря ей все прочие элементарные частицы обретают свои массы. «Частица Бога» – такое определение бозону Хиггса дал Леон Макс Ледерман.
Сам автор, при личном моём разговоре с ним, утверждал, что никакого изначального замысла у него не было – было всего лишь желание подвести промежуточный итог и написать о жизни лирического героя за 40 лет его существования. Сейчас, по словам Зиновьева, у него появилось больше стихов с более отчётливым обращением к Богу. И всё же божественное начало неизменно присутствует в его творчестве, поскольку для него «частица Бога – это частица поэзии, которая есть везде». Именно в этом определении и кроется замысел книги.
А начинается всё как будто бы с пустоты. Реальность в стихах Зиновьева кажется какой-то игрушечной, бутафорской. Одним словом, виртуальной. Она существует, но проходит мимо – как расплывчатый фон суетливой жизни («а конкретики нет и в помине»), как «череда бесконечных лакун». Но всё же эта пустота не безнадёжна. Она устремлена к определённой цели и содержит явный намёк на то, что ей может быть что-то противопоставлено. Что-то, стоящее за ней, временно утерянное, но выводящее человеческую жизнь в иное измерение.
Три раздела книги составляют её внутренний сюжет, позволяют увидеть поступательность авторской мысли, устремленной к поиску божественной частицы. Первая часть – «Актуальный контент» – кажется самой мрачной и безнадёжной. Это апокалиптическая картина мира, в котором человек теряет свою целостность, распадаясь на миллион ничтожных мелочей: «карманы, паспорт, ИНН, военный билет, страховое, маска, телефон» и т.д. На смену ему приходит «медийный герой», «цифровой эталон на просторах двоичной вселенной». Поэтический язык здесь становится подобным радиотрансляции. Его имитационная функция очень важна, поскольку поэту важно в процессе творчества писать не о чем-то, а что-то – живописуя, создавать образ декларативного мира, состоящего из отчётов, «сводок с полей» и калейдоскопически сменяющих друг друга событий. При этом транслировать своё состояние на бумаге и одновременно передавать размеренный, однообразный ход суетливой жизни. В самом синтаксическом строе речи, изобилующей однородными членами и многочисленными повторами, ощущается звук и атмосфера пустоты, её психологическое давление на лирического героя, передающееся и нам:
платежи платежи платежи платежи…
квитанции, бланки, платёжки, скажи,
что так и должно быть, и, чтобы понять,
попробуй отсюда слинять
Анжамбеманы и перечисления нарочито удлиняют речь повествователя, выводя её далеко за пределы традиционного текстового формата, куда-то за линию горизонта, где конечная цель бессмысленного кругового движения окончательно теряется. Этому движению можно противопоставить только отрешённое созерцание знакомых объектов, по-блоковски замыкающих жизнь в границы земных реалий:
Ирина курит, глядя в окно,
мне всё равно.
В окне,
во дворе
белеет зима,
колодец, дома.
Но не только Блок появляется на страницах этой книги. Невольно вспоминается и «маленький человек» Пушкина и Гоголя – незаметный винтик, двигающийся «в потоке жизни», спешащий с работы, голодный и уставший, вступающий в незримый диалог с городом и его «официальными лицами». Этот «официоз» подчеркивается и географической организацией текста, где большое бросает вызов малому и где манежное пространство перетекает в лубочный, «невсамделишный» городок:
На выходе заминка, тут у стены толчок
бесплатный, это ж надо, приятный пустячок…
Ну всё, ушел…
навстречу мне, где был простор манежный, –
лубочный городок с фонтаном, сказочный, манерный.
И всё-таки уже здесь, в дышащей безнадёжностью реальности первой части книги, появляется нечто совершенно иное. В непрерывно рокочущее радио, которое по сути есть полный, непроницаемый вакуум, внезапно может прорваться голос истины, как случайная помеха на линии. Первый такой миг внезапного, мистического озарения – в стихотворении, написанном на смерть мамы. Здесь фальшь окружающего мира сменяется искренней, неподдельной интонацией боли, а у пустоты появляется иной подтекст, некий намёк на возможность её замещения чем-то важным, содержательным:
пятый год без тебя и нет ничего больней
нет никакого понятия время лечит
всё что не сказано в прошлом в мутном потоке дней
напоминает пустоты сегодняшней речи
То же – в стихотворении, посвящённом жене и сыну. «До меня потихоньку дошло – вы нужны мне, как воздух…», – признаётся лирический герой Зиновьева, и тут же, словно пугаясь собственной предельной откровенности, уводит себя в сторону от этого разговора: «а впрочем, будь что будет, чего не пришло, но придёт обязательно, прочерк».
Второй раздел – «Неформат» – дарит долгожданную смену декораций. Здесь уже другие виды, иные страны и новые ощущения. Здесь становится свободнее и легче дышать. Здесь можно, путешествуя в Средневековье по флорентийским камням, встретить «Данте в хитоне помятом», увидеть, как «звёзды морские лежат на дне», услышать, как венецианские лодочки «бьются бортами».
Вселенная, бывшая до этого бутафорской и плоской, начинает постепенно обретать объёмные очертания, выстраивая отношения человека и мира по вертикали. И у самого автора возникает спасительная идея о том, что не всё – тлен и суета, что всё же есть «видимое пространство и неизменность вещей, таинство венецианства суетной жизни людей».
Но только к стихотворению «Волошинский сентябрь в Коктебеле» душа как будто ненадолго излечивается от ран, ей становится просторней и светлее – она выпрямляется. Здесь пустоту заменяет жизненное и культурное пространство, а на смену времени с его изменчивостью и непостоянством приходит вечность. И не мудрено – вслед за Волошиным приходит Пушкин, совершающий вместе со своими героями путь «из Феодосии до самого Юрзуфа»:
русалки и коты на самом деле
являются проезжим иногда…
и жизнь неповторима на прицеле
у времени, и вечности вода
меняет краски…
Откуда ни возьмись, берутся краски, человек перестаёт быть медийным героем на полях виртуального пространства и становится творцом. И как бы в противовес миру запретов и цифр, перед нами встают «вечные небесные холсты на тему счастья всевозможных человеков».
Оказывается, формула счастья всё же возможна – и третий раздел, одноимённый с названием книги, даёт нам тот искомый элемент человеческой души, ту творческую частицу, которая становится постоянной величиной на фоне наносного хлама цивилизации.
Позволю здесь процитировать себя, вспомнив свой отзыв на книгу Дмитрия, размещённый на задней стороне обложки: «В стихах Дмитрия Зиновьева уживаются время и безвременье. Наполненная суетой повседневность состоит из постоянно меняющихся картин и новых героев на их фоне. Но автор всё ещё способен вырвать себя из бесконечного круга платежей, падежей, миражей, куар-кодов, новостных лент, выдохнуть и сказать: послушай немного природу, стрижи, пичужки земные по небу снуют и песни поют».
СМИ, спецслужбы, интернет, маски, мобильные телефоны, двоичные системы, работа, зарплата – всё это исчезнет однажды, обнажив человеку его подлинную суть, не привязанную ни ко времени, ни к вещам. Поэтому у автора, преодолевающего эстетику пустоты, всегда найдётся повод поговорить с читателем «о чём-то вечном и бесконечном».
