о новой книге стихов Юлии Долгановских
«Иллюзия обратного вращения» – третья книга стихов екатеринбурженки Юлии Долгановских, поэта, художника – тонкого лирика, глубоко чувствующего язык, слово и саму поэтическую ткань. С Юлией меня связывает многолетняя душевная и духовная близость, дружба человеческая, зародившаяся от близости в понимании поэзии. Я – первочитатель стихов этой книги, первочувствователь ожога от встречи с поэзией, со-переживатель, единочаятель. Мне важен воздух и огонь этих строк, высокое и тайное делание, совершающееся почти на моих глазах и всё же – подлинно непостижимое, неуловимое, сродни чуду, кормящему моё сердце тем, что потребно ему – высоким и негромким, но точным словом. Словом, заряженным духом, словно натёртая шёлковым лоскутом эбонитовая палочка заряжена электричеством.
Название книги – не случайная многозначительность, стихи в ней собраны преимущественно в обратном хронологическом порядке – от более поздних к более ранним. Мы словно отдаляемся от дня сегодняшнего, от страхов и надежд, обращённых в неизвестное будущее и проходим через пандемийное время к десятым годам, кажущимся отсюда уже почти неразличимыми. Ноги у нарисованного чёрным силуэтом человечка, наблюдаемого сквозь узкую щель киноаппарата, то движутся обратным ходом, а то вдруг, ни с того ни с сего, сбиваются с шагу, начинают догонять и перегонять будущее.
Так работает профетическое в поэзии. Так работает эта книга стихов – незыблемое срывается с места, описывает сложную траекторию и снова оказывается там, где и было, казалось, всегда. Но уже чуть сдвинутое с мёртвой точки, прирастающее смыслами.
Посмотрите, насколько тонко переплетается библейский текст: «иже на водах землю повесивый», перефразированная цитата из протопопа Аввакума «инда ещё побредим» (то есть, впадём в состояние бреда) и тут же «не побредём/ а поедем на велосипеде вместе мы» и тут же картинка сюрреальной езды на велосипеде: «намотаются на колёса веси и города / звери и птицы на спицы-вертелы», где намотанные на колёса «веси и города» – аллюзия к песне Владимира Высоцкого («наматываю мили на кардан») прирастает неприятным, страшным: «и когда запахнет жареным и когда» и вдруг – по-библейски же высоким: «раскроют бутоны хищные смертелы / так и выйдет навстречу ангелов царь / так и хлопнет крыльями перья теряя» – смертелы – авторский окказионализм, но такого качества, что, кажется, это слово всегда было в языке, просто мы почему-то не видели его до Юлии, попадало в слепое пятно, а вот она сказала – и вышло слово на свет, и стало по-настоящему предельно ясно:
«ах ты гарь моя
богооставленная гарь
от сожжённого нашим трением рая»
– стихотворение короткое, но ни одной проходной строки, ни одного пустого слова.
***
что дождь что днесь
мелкодисперсная взвесь
иже на водах землю повесивый
инда ещё побредим
не побредём
а поедем на велосипеде вместе мы
намотаются на колёса веси и города
звери и птицы на спицы-вертелы
и когда запахнет жареным и когда
раскроют бутоны хищные смертелы
так и выйдет навстречу ангелов царь
так и хлопнет крыльями перья теряя
ах ты гарь моя
богооставленная гарь
от сожжённого нашим трением рая
В стихотворении «домов шпалерная развеска» появляются три непривычные женские ипостаси – ласковая марс и две её дочери – фобос и деймос. Приём остранения по Шкловскому придаёт ситуации необычную окраску, мы как бы сдвигаем угол зрения с восприятия привычного мужского гнева марса (античного божества войны) на женское (войны не женское лицо?), не-женское лицо и ужаса и страха – то, что привычно в нашем восприятии порождает жизнь (женское), оказывается тем, что в «материнском гневе» может поставить страшный ключевой вопрос – «знать бы – живы / и есть ли жи».
Такой сдвиг вообще очень характерен для поэтики Юлии Долгановских и при этом необычайно продуктивен вообще – ибо такова и современность, окружающая нас. Юлия это замечает и точным, предельно спрессованным образом нам предъявляет. Понимать можно логически, но можно и интуитивно, и даже суггестивно – на уровне тела.
***
домов шпалерная развеска
рифлёный мозаичный наст
и с неба на прозрачной леске
свисает ласковая марс
ударным кратером краснея
качается перед окном
ни эллина ни иудея
не обещающий геном
о страх о ужас фобос деймос
две дочери планеты марс
на материнский гнев надеясь
опутывают спящих нас
вползают в уши в сердце в пятки
под кожу впрыскивают яд
и отслоение сетчатки
сужает помутневший взгляд
и вспышка видится разрывом
звезды далёкой – дребезжит
вода в стакане
знать бы – живы
и есть ли жи
Стихотворение «Вдоль апрелевского завода» – это стихи о музыке и немате – образ рыбы и половодья неслучайны – половодье звуков – таков привычный журналистский штамп, широко использующийся для описания симфонии или даже птичьего гомона в лесу – тут вывернут в немоту рыбы, которая «хочет о глубоком, / стоя в музыке по колено». На контрасте половодья и немоты и строится почти физическая сила слова – расколота грампластинка памяти – и патефонная иголка царапает уже живую кожу (рыба, штопанная кетгутом (!) неслучайна, она уже переживала боль забвения и муку возвращённой памяти, и не раз) – «33 оборота в минуту, 45 оборотов в минуту» – скорость, с которой вращается пластинка, острота иглы, царапающей кожу – ничего недостаточно, чтобы зазвучала музыка, и даже стоять в ней «по колено» недостаточно, если мутна «бывшая» вода.
***
Вдоль апрелевского завода
половодьем смыло запруду,
в эту бывшую, мутную воду
рыба, штопанная кетгутом,
входит грузно, корябая боком
эти прежде звучащие стены,
рыбе хочется о глубоком,
стоя в музыке по колено.
Чешуя её из грампластинок,
не ресницы – смычковый волос,
проплывай, сестра, под сурдинку,
видишь, память моя раскололась
по диаметру – вогнуто-гнуто –
и иголка царапает кожу.
Тридцать три оборота в минуту,
сорок пять оборотов в минуту –
и запеть бы. Хрипит, не может.
Стихотворение «Хоть святых выносили, они возвращались назад» соединяет, кажется, несоединимое – христианскую святость и инопланетность насекомого солдата –
«Христосуясь, ждали приплод,
яйцеклад разбивали, но, господи, было так пусто,
словно солнце навыворот, наоборот,
поднималась над кожей хитиновой пустула,
рассыхалась как рама в положенный час,
в оголённом окне отражая не нас».
А всё оттого, что в этой вселенной
«Из травы поднимался зелёный солдат,
вырастал, и надкрылья его говорили,
стрекотали одно об другое крыла,
чтоб любимая бросить его не могла».
Странен инопланетный хитиновый, и «волоска не касались их инопланетные лица», но как знакомо это сегодняшним нам: «только жвалы терзали впереди опадающих мертвецов – / и певцов, и отцов, и других храбрецов – / с громким хрустом».
Страшно, и христиански очистительно, как жить в этом времени, не закрывая глаз от правды.
***
Хоть святых выносили, они возвращались назад,
разбредались по стенам в лучах оседающей пыли.
Из травы поднимался зелёный солдат,
вырастал, и надкрылья его говорили,
стрекотали одно об другое крыла,
чтоб любимая бросить его не могла.
По мучнистой росе проплывали войска,
увязали по самые дыхальца в пепелице,
здесь сказать бы – на волоске, но волоска
не касались их инопланетные лица,
только жвалы терзали впереди опадающих мертвецов –
и певцов, и отцов, и других храбрецов –
с громким хрустом. Христосуясь, ждали приплод,
яйцеклад разбивали, но, господи, было так пусто,
словно солнце навыворот, наоборот,
поднималась над кожей хитиновой пустула,
рассыхалась как рама в положенный час,
в оголённом окне отражая не нас.
Рождество может явиться и таким, как в стихотворении «Хаймарсами и сарматами» – с образом ртутных шариков от разбитого градусника, загоняемых ребёнком в щель под половицу – не беда, что пары ядовиты, лишь бы мама не заругала, не беда, что правда горчит и режется во рту – что «Металлическое, масляное / заползает под язык», не беда, что «и звезда встаёт над яслями – / угрожающе, впритык», главный вопрос – как удержаться в ладу со своей совестью, зная и видя корни происходящего, осмысляя прошлое, настоящее и будущее?
***
Хаймарсами и сарматами
полон рот – не разомкнуть.
Помнишь, как осколки прятали,
по полу катая ртуть?
Или пробку с терпким запахом
излечения ли, сна,
в кулаке, как дверь, распахнутом,
неподвижном, как стена?
Металлическое, масляное
заползает под язык,
и звезда встаёт над яслями –
угрожающе, впритык.
И всё имеет значение – потому что значение имеет Поэзия. Тяжёлая и высокая необходимость смотреть правде в глаза, не важно, куда и на что направлен взгляд. Здесь я не стану ничего раскрывать и анализировать, пусть сами поэты скажут строками Юлии – о том, как тяжела беременная земля, как цветёт табак, крошками вытекая из карманов и о том, как расстаются неразлучные Осип и Георгий, чтобы остаться в русской поэзии, культуре, памяти – единожды и навсегда:
***
Ты никогда не вернёшься, говорит Мандельштам.
Щурится, прикрывает от солнца глаза Георгий Иванов –
мы увидимся, Осип, скоро, когда-нибудь, где-нибудь, там –
и табак сухим ручейком течёт из его карманов.
Этот странный и страшный цветок табака,
этот дым прогорающей, хрусткой газеты
за вчерашнюю жизнь, а пока, а пока,
обжигая гортань, рассыпается лето –
на цветы, на траву, на кусочки земли,
перетянутой стриями, как после родов.
И тяжёлой поступью корабли,
заливая глазницы, уходят под воду.
Что там ещё, на страницах этой книги? Любовь. Подлинная, не сентиментальная, но всеобъемлющая. Высокая словно песня. Способная удержать нас поверх времени, не дать пропасть, спасти от одиночества.
Книга выйдет из печати в январе 2025-го года в волгоградском издательстве «Перископ-Волга».
