Прочтение
Полюбил привидение, золочёную мышь,
непростое знамение. Не прочтёшь – не узришь.
Ветер дует малиновый, тишь с утра до утра,
песни ткутся былинные от двора до двора.
Пузыри в небе мыльные, на земле – колоски
и печатки старинные из тесовой доски.
В перекрестье – две радуги над картиной равнин
и пирожные-пагоды из белковых причин.
Вдоль дороги – туманности и поветрия догм,
и какие-то пряности за вороньим гнездом,
и напиток из самостей судьбоносных плодов,
и избыток из радостей необъявленных снов.
Из записок путевого обходчика
Ценю глубокое молчанье
на безымянной высоте
со знаками очарованья
в необъяснимой пустоте
подстрочников без параллелей,
даров из памятных щедрот,
и переливов нежных трелей
из разноплановых широт.
Испил тот перечень прекрасный
наследник первородных сред,
где луч всегда бытует ясный,
которого в отчётах нет.
Ошибки нет ни на глубинах,
ни в белоснежной тишине,
ни в многоплановых картинах,
ни на задумчивой Луне.
Всё значится в десятых знаках
пергаментов ушедших лет,
где шрифт порой неодинаков
и где другого шрифта нет.
Планета №6
Планета №6 – прекрасное начало
прекрасного конца в прекрасном далеке.
Оттянутые в даль безличного причала,
они, как след весла на медленной реке.
И многие века идёт большая сеча
отчаянных идей с провалами в конце,
с прицелом, наугад, то близко, то далече, –
но мощный постулат всегда есть на лице.
Большая суета и планы, и походка
смешат всех наверху, внизу и по бокам.
Работают: судьба и жизни проработка,
равно как рок и срок, и c ними – «аз воздам».
Иллюзий дружный звон и явочная доля
диктуют путь и цель – потом наоборот.
На небе и под ним и воля, и неволя,
а после – два нуля и тихое «вперёд».
Процесс необратим без преувеличений,
и мир всегда готов нас превратить в пучок
невидимых частиц и всяких излучений,
чтоб скинуть в темноте в бездонный свой мешок.
Молчание
Молчит стремительная мышь,
молчит всевидящее око,
и ты стремительно молчишь,
и многим молча одиноко
на перегонах всяких лет
и на асфальтовых аллеях,
и там где тьма, и там, где свет
при всех невидимых психеях.
И точка в озере молчит,
и озеро молчит при точке,
а мышь, если и говорит,
то и её не слышат почки,
несущие деревьям цвет
в своём незыблемом молчанье
и с ним весь солнечный привет
из всех пределов мирозданья.
Молчит вращательно Луна
в своём беззвучном тихоходе,
всегда довольная, одна
на молчаливом небосводе.
И Замысел, стегая тьму,
нисколько даже не взывает
к тому, что ведомо ему,
если он сам об этом знает.
Молчат верёвочки, шары
и конфетти, и серпантины,
как и все звёздные миры,
в краях бессмысленных едины.
Молчит и март, и весь апрель
в декабрьском ночном дозоре,
невидимом всегда отсель,
как и Бриллиантовое море.
Молчит огромный благовест
и бесконечные палаты
на миллионы тысяч мест –
от предоплаты до оплаты.
* * *
Он замер втуне на своём пути
и сохранял спокойствие в пустыне
условной, где и выпало идти
от самых первых строчек и доныне;
и доставал, и нёс, и утверждал,
и радовался редкости случайной,
и иногда (пусть молча) вопрошал,
слегка соприкасаясь с главной тайной.
В запасе было много и всего,
и мало не всего, как то бывает
у всякого и каждого того,
кто сам себе в дороге помогает.
Чудачество и каламбурный слог
сопровождали в рамках и в овалах.
Бывало – мог, бывало – и не мог
внутри своих же допущений талых.
Смелее говори: трамвайный путь
давно уже сменился сверхракетным,
не изменив притом провалов суть
зелёным светофором сверхзаметным.
И сетуя, бывало тяжело,
а то, что легче, то подорожало
тогда, когда на улицах мело
и многое представилось как «мало».
И большинство курсирует как есть,
отчётами другим не докучая,
и часто умозрительная весть
несётся вскачь, сама с собой играя.
И лишь неукоснительность одна
не дует в ус, не отходя от жизни
и от большого в маленьком окна
вдоль всей границы радужной отчизны.
Интеригра
Неискушённый ум не одинок, –
с оглаской или вовсе без огласки, –
квадрат то принимая за кружок,
то за большой додекаэдр из сказки.
И некого винить, и ни к чему,
когда везде отъявленные силы
и всё по очень редкому уму
приподнято на всеблагие вилы.
Что ямб! – когда живой регионал
так всколыхнул отзывчивые взоры,
что выдал свой Большой Факториал
за свет неподражаемой Авроры!
О, сила опосредованных сил,
где правая рука сильнее левой!
О, сцена неприятия могил
не только королём – но королевой!
За занавесом – расторопный мир
просцениума с добавленьем пыли
сценической, где главный лейб-жуир
ведёт распев на раз-два-три-четыре.
Подсказки прочь! Все сами и во всём
идут туда, куда идти не надо.
Но всё же мы свои цветы внесём
в пределы то ли рая, то ли ада.
В укрытии
В тайных укройся движениях светлой пыли,
в близких тебе отражениях тихой дали,
в непознаваемых створах тёплой коры
или в целебных растворах там, где миры
спрятали всё, что подвластно выжимкам сил,
где с вычитанием частным то, что любил,
ждёт неусловленной встречи с позавчера, –
очень по-человечьи, – все вечера;
в шуме легчайшего ветра в тихих полях,
в нужном членении метра в чётных долях,
в мыслях, конечных концами добрых начал,
там, где запрятались те, кто всё это искал.
Медленный поезд
Медленный поезд и медленный шаг
вновь пропадал в закоулках чудесных,
где и сокрылся невидимый маг
за уравнением всех неизвестных, –
может быть, и в летаргическом сне,
как и описывал это бабайка;
может быть, даже на медном коне;
хочешь не хочешь, поди да узнай-ка.
Растворено всё в огромных мирах
вместе с окном, замурованным в скалах,
и не услышать ни «ох» и ни «ах»
ни в пустоте, ни в соседних дубравах.
Страшно? – Ну дa! Ни с того ни с сего
было и нет, без конца и начала.
Сделано всё это из ничего...
Бабушка наша нам так и сказала.
Всё это вне и внутри той зари
и скорлупы, что потвёрже сомнений, –
мни неизвестность или же не мни
всей совокупностью избранных мнений.
Белка, а, белка! Залётный зверёк,
ты хоть скажи что к чему и откуда
Может, тебе это как-то вдомёк,
вдоль-поперёк мимо вещего чуда?
Белка молчит и орешки грызёт
те, что уcepднo сама собирает,
перебирает и дни напролёт
с ветки на ветку над нами летает.
Номера
Дружно шагают прохожие в чётных рядах,
пересекаясь с нечётными не в облаках,
а в густотёртом настое обыденных тем
и в обязательном рое вспотевших дилемм.
Критика слева и критика справа всегда,
где-то – отрава, а где-то – живая вода.
Звёздное – в звёздном, и тени пристойно молчат
о невозможном в возможном. Их множится ряд.
Ты не забыт. Твой на ветке висит номерок,
где он, как ты, и общественнен, и одинок.
Может быть, вовсе и нет никаких номеров
ни наверху, ни внизу бесконечных миров.
Тихое время таится в огромной горсти,
и невозможно его взять и перенести.
в негу превечную там, где проверенный свет
и номера наудачу, которых и нет.
Узник
Изящества воздушности приятной
и всех потоков, выданных в залог
прямой посылкой, а потом обратной,
заполонили весь воздушный слог
всех узников Печатного Централа
за морем-окияном и рекой,
и даже за всем тем, что не стояло
нигде, облокотившись на покой
среды простых и непростых указов,
свисающих с различных потолков
в обнимку с предъявлением отказов,
в которых было много мелких слов.
Идёт кино из снега и печалей,
потом из всех дождей и всех песков,
потом вдруг из того, о чём молчали,
замкнув защёлкой измышленья снов,
потом все ждали истинной оценки
большущих Литераторских мостков,
а узник, избежав последней сценки,
исчез в простенке – да и был таков.
Эдуард Хвиловский — родился в Одессе в 1946 году. Окончил филологический факультет Одесского университета. Двадцать пять лет работал учителем в средней школе. Публикации в журналах «День и ночь», «Слово\Word», «Новая Юность», «Prosodia», «Новый журнал», «Невский журнал», «Эмигрантская лира»«Зарубежные записки». Автор трёх поэтических сборников. Живёт в Нью-Йорке.
.........................................
