Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз.
Мария Петровых
Дорогой Илюша!
Столько лет я собиралась тебе написать, а когда, наконец, смогла сесть, сосредоточиться и попытаться тебе рассказать… Нет-нет, не о том, как сложилась моя жизнь уже во взрослом возрасте и как влияли на меня города, в которых я жила после отъезда из Ленинграда, и как меняли меня годы, а о том, из нашего детского-юношеского возраста, из-за чего я рассталась с тобой, ведь причины ты не знал… И тут пришла ужаснувшая меня весть: ты умер.
И вот, я пишу тебе в вечность. Что может быть чище и пронзительнее ранней детской любви? А ведь она была с обеих сторон и могла быть счастливой…
Господи, как давно это было! Летом в Ленинграде оставаться безвыездно было ужасно. Красивейший в мире город становился каменным колодцем. И все, кто мог, стремились снимать за городом летние помещения. Мои родители сняли комнату в дачном поселке Солнечное по дороге на Зеленогорск. Все еще помнили их финские названия: Солнечное – Олилла, Зеленогорск – Териоки. На чердаке у хозяина я нашла Библию и стала её читать. Мы жили на втором этаже. Мама готовила нашу нехитрую еду на керосинке, что отнимало много времени. Рядом с нами жила чрезвычайно интеллигентная семья. Это была, Илюша, твоя тетя – художница Вера Александровна с мужем, скульптором Михаилом Руфимовичем Габбе, её взрослыми детьми от первого брака, Виктором и Марьяшей, и маленькой дочкой Анечкой.
А на первом этаже жил ты со своей мамой Татьяной Александровной, тоже художницей. Обе женщины были выпускницами Академии художеств. Но Вера Александровна писала свои картины дома, а Татьяна Александровна работала как реставратор, и ей приходилось расписывать стены и плафоны, подчас вися в люльке под куполами каких-то волшебно-прекрасных сводов. Она возвращалась с работы только вечерами, оставляя тебе еду, а контроль над съеденным тобой осуществляла Вера Александровна. И вот, спустя десятилетия, я слышу тот разговор за стеной.
– Илюша, ты ел что-то днем? – спрашивала Вера Александровна. Илюша отвечал: «Ел».
– Что ты ел? – Cуп.
– Илюша, в супе мясо было? Заминка. В ответ что-то невнятное. И, как к ребенку: «Илюша, что-то тверденькое в супе было?» После паузы ответ, не вселяющий уверенности: «Было»… Скудная жизнь, но считалась нормальной. Обе родные сестры носили фамилию Гиппиус и были двоюродными сестрами знаменитой Зинаиды Гиппиус. У обеих сестер были необыкновенно красивые темно-голубые глаза. Точнее, светло-синие. И такие же глаза были у тебя… Я и смотрела в твои, как зачарованная… А было мне двенадцать лет. А тебе – шестнадцать. Ты был уже взрослый. Это значит, что когда мне в десять вечера было велено ложиться спать, ты каждый вечер был на танцах. Вы уходили весело – Марьяша, Виктор и ты. Носили кеды, в них и танцевали. И я не понимала, почему испытываю какой-то укол в сердце. С кем ты там танцуешь? Почему мне нельзя пойти вместе с вами? Ведь днем мы дружим, разговариваем, смеемся. Музыка с танцплощадки доносилась издалека. Звучала мелодичная песенка о какой-то пчелке и бабочке, сначала бывшей гусеницей…
Сейчас я понимаю, как скудно мы жили. Вспоминаю, как спрашивала у трехлетнего внука хозяина, видя его жующим: – Витенька, что ты ешь? Отвечает: «Хлеб с солем». Не с солью, «с солем». Наш рацион особо не был богаче. Но в послеблокадном Ленинграде люди ценили самую простую пищу, да мы и не подозревали о другой. Это было лето 1956 года.
Я не могу спросить у тебя теперь, помнишь ли ты самого себя при переходе в 10-ый класс в то лето? А я помню: у тебя были светлые золотистые волосы и белозубая улыбка. Ты уже прочел много книг и какие-то советовал мне. Ты поправлял какие-то неправильности в моей речи. Твоя речь была идеально правильна, что было сформировано высокоинтеллигентным твоим окружением, в котором все, кстати, держались очень просто и скромно. Сейчас, когда я слышу: “До скольки?” и “Сколько времени?”, вспоминаю, что так говорило большинство людей вокруг меня. Но ты меня поправлял: «До которого часа?» и «Который час?»
Когда лето кончилось, мы вернулись в Ленинград, и мне оставалось только мечтать о следующем лете в Солнечном. Но этого не случилось. Отец пришел с работы с сообщением, что у них дают участки под сад, и если приобрести в Белоострове, то там можно развести огород, выращивать ягоды. Клубнику, крыжовник, черную смородину родители покупали на Кузнечном рынке только летом по 100 граммов и отдавали мне – авитаминозному ребенку, сами не пробовали: дорого. Хотя работали оба. И вот, такая перспектива! Так мечта о новой встрече с тобой закончилась разлукой. Огород действительно завели, раскопали грядки. Незнакомая с сельским хозяйством, мама пользовалась учебными инструкциями. Она ходила между раскопанных грядок и читала пособие по садоводству. Мама, пережившая блокаду, была особенно ослабленным человеком, у меня на глазах выпадали её прекрасные ровные, как жемчужинки, зубы. Это был результат дистрофии. Конечно, витамины, выращиваемые на нашем огороде, становились спасительными.
Но в результате, когда мама и папа уезжали на работу, я оставалась одна на сельскохозяйственных работах: нужно было на грядках с клубникой подрезать усы, окучивать кусты с крыжовником, черной смородиной, черноплодной рябиной, все растения очищать от сорняков, поливать грядки с огурцами, для всего этого таскать в ведрах воду, накачиваемую из журавля довольно далеко... На меня в 13 лет уже была взвалена большая работа. Но я была рада помогать родителям. Только лето казалось очень скучным. В Белоострове не было Финского залива, поэтому не могло быть и любимых прогулок в Дюны, тогда пустынные: застройки пансионатов произошли много позже… Главное, не хватало твоего присутствия, Илюша… Я скучала по тебе. Надо было ждать моего взросления. И я ждала.
Целые дни я проводила одна и, конечно, много читала. «Обломов» и «Обрыв» Гончарова, «Война и мир» Толстого, романы Диккенса, Гюго… Оторваться от чтения я не могла. И таким образом в занятости приучалась переживать одиночество. Пригодилось впоследствии. Подружек там не было.
Теперь я понимаю, что, оставаясь одна, я могла оказаться в опасности. Например, проснувшись однажды и, увидев в окно, что идет сильный дождь, я заметила нескольких человек в брезентовых робах с капюшонами на нашем участке, у них в руках были какие-то палки, которыми они водили по земле. Я очень испугалась. Позже я узнала, что это были саперы. Белоостров был плацдармом жестоких боев во время Великой Отечественной войны, и эту часть земли обследовали саперы.
Вокруг были леса с огромным количеством змей, это были ядовитые гадюки. Они преспокойно выползали из леса, пересекали лесные тропинки, а однажды две эти твари были замечены нашей соседкой при попытке заползти на наш участок. Она была смелой, схватила лопату и одним ударом прихватила обеих гадюк. Но добить их не могла, держала отчаянно лопату крепко изо всех сил и звала на помощь. Кто, не помню, но кто-то прибежал, и нас спасли с мамой. Что стоило в траве наступить на такое чудовище? Змей боюсь панически…
По вечерам мама варила варенья, они должны были служить запасами съестного на зиму. Банки с вареньями ставили между оконными рамами на холод и на полки между двойными дверями. На лестницу с улицы шел холод. А пока было лето, можно было пробовать столь сладостную пенку от клубничного варенья… Зимой вечером на ужин мы ели булки из белой муки, намазывая маслом и вареньем… Царский пир! Да и угощать всегда было чем. Как красиво было разливать чай и накладывать гостям варенье в розетки… Странно, у кого теперь в Америке есть в доме розетки? Кто угощает вареньем?
Конечно, постройка нашего домика забрала все ресурсы, и не хватало денег на сахар для варенья. Но домик хотел отец. И мама старалась выполнить его желание. Через год, в мои 14 лет, следующим летом мама решилась послать меня продать часть клубники, чтобы купить сахар. Я приехала автобусом в город, подумала, куда пойти, ведь я отчаянно стеснялась того, что буду сейчас кому-то продавать ягоды… Я отважно вошла в ювелирный магазин на углу Невского проспекта и улицы Марата. Подошла к одной продавщице и робко сказала, что привезла на продажу клубнику, только снятую с огорода. Продавщица поняла, что я мучительно стесняюсь, и сказала другой продавщице: «Девочка привезла из пригорода ягоды продать». И они быстро забрали у меня корзину и отсчитали деньги. Я справилась, и почти незаметно, что избавило меня от чувства униженности. Какие воспоминания попутно сейчас всплывают в моей голове… Но вот еще. В ювелирном магазине сверкали бриллиантовые кольца, на них мне бы и не пришло в голову смотреть, а на трехрублевые кольца из серебра с полудрагоценными камнями я смотрела, как зачарованная. Кстати, они были очень хорошей ювелирной работы. Конечно, мне бы и в голову не пришло потратить из вырученной суммы ни копейки. И все же тогда я подумала: «Однажды я стану взрослая и в ювелирном магазине куплю себе что-нибудь необычайно красивое!» С тех ли пор я стала испытывать пристрастие к ювелирным украшениям? Не имея копейки за душой? В жажде компенсации?
Прости, Илюша, что я сейчас воскрешаю из прошлого что-то с тобой не связанное, а связанное только с тем далеким временем начала нашей любви. Потому что скоро ты появился! Ты уже стал студентом Технологического института, я не сомневалась, что у тебя умные подруги-сверстницы. Разве тебя до меня?
Когда о ком-то постоянно думаешь, рано или поздно этот человек появляется на вашем горизонте. Я знала, что ты живешь в одном из двух желтых домов на Невском проспекте, рядом с «Домом Книги», напротив Казанского собора. От Владимирского проспекта, где жила я, это было недалеко. Вот, с самого начала нового учебного года я и прогуливалась в эту сторону, пока тебя не встретила. Не помню, о чем мы разговаривали, но я набралась храбрости и сказала: «Илюша, приходи ко мне в гости». И студент-первокурсник стал приходить к девочке восьмикласснице. Ты помогал мне решать задачи по математике, много рассказывал по истории. А я играла тебе разучиваемые в музыкальной школе пьесы. Мы оба любили ходить пешком, поэтому много гуляли. Шли по Фонтанке к Летнему саду, к Марсову полю, к Михайловскому саду, к памятнику Петру I Бартоломео Расстрелли, который на самом деле лучше памятника Петру работы Фальконе, уезжали на трамвае за билеты по три копейки к стрелке Васильевского острова, по выходным дням ездили на электричке в любимое Солнечное. Мама старалась давать мне по 35 копеек на проезд, чтобы Илюша не попадал в трудное положение: жили они вдвоем с мамой… Как-то Татьяна Александровна сумела купить Илюше бежевый вельветовый костюм – пиджак и брюки. Боже, каким мне казался красивым синеглазый и белозубый Илюша в нем! И мы мерили шагами сады, парки, тротуары набережных… А в Солнечном, если еще была осень, на той самой даче можно было застать Веру Александровну с её семейством, и нас угощали какой-то нежной из желтого теста выпечкой, которую обмакивали в сироп… Я думаю, что была безмятежно счастлива тогда…
Мама, зная о моей детской влюбленности, однажды в наше очередное посещение Эрмитажа сказала мне: «Вот ты и подрастаешь, скоро в музеи будешь ходить с Илюшей». И вправду, так и случилось. По выставке Рериха в Русском музее (1958 год) мы уже ходили с Илюшей, вместе вглядывались в черные воды Ганга, совсем не похожие на любимую нами Фонтанку…
Однажды Илюша в одном из наших разговоров произнес: «В нашей стране диктатура не пролетариата, а партии». В моей семье при мне разговоров о политике не вели, опасаясь, что я скажу что-нибудь там, где нежелательно и даже опасно. Илюша первый посеял сомнения в моем сознании. Он был умным юношей, и, конечно, советскую власть не любил. Не любила и я. Ведь как раз в это время, в мои уже четырнадцать лет, шел процесс над Пастернаком. Выдающегося поэта мелкие необразованные людишки чернили и обливали грязью. Именно тогда и прозвучала облетевшая мир фраза невежественного рабочего о книге, которую я прочту много лет спустя, о «Докторе Живаго», что он книгу не читал, но её осуждает. А я уже тогда не могла понять, как можно, не читая, осуждать и вообще судить.
Был в истории нашего детского романа один смешной эпизод, придуманный Илюшей. Мы в ту пору читали «Гранатовый браслет» Куприна. И вскоре я получила письмо, написанное в духе писем влюбленного в княгиню Веру Желткова. Итак, в почтовом ящике я нашла письмо, адресованное мне. Это было в мой день рождения, и оно было с именно этой датой. Вскрыв конверт, я стала читать странное начало. Вот оно дословно: «Письмо прогладьте осторожно утюгом не очень высокой температуры, тогда выявится написанное, подпись под ним не моя. Указанное имя – не мое. Я вынужден скрывать мое имя, поэтому, пожалуйста, ответьте до востребования, указанному адресату»… Дальше шли признания в любви, заверения в верности в духе романтических писем XIX века и пр. Кто же меня разыгрывает? Попытка прогладить утюгом бумагу письма успеха не принесла. Кстати, этот текст, написанный таинственным способом (“симпатические чернила”), проявился спустя почти 50 лет. Это письмо я храню. Оно со мной.
А тогда – как разобраться, чтобы не оказаться обведенной вокруг пальца дурочкой? Мне было не справиться. На помощь пришла мама.
Она сообразила, что неизвестный корреспондент по имени Всеволод Мамон – скорее всего, приятель Илюши, и вся затея с этим розыгрышем его. Как уточнить? Илюша учился в школе №222, бывшей Петер-шулле, и мама позвонила в учебную часть и задала вопрос, не является ли такой-то выпускником этой школы. Ей легко ответили, что да. Значит, Илюша спрятался за именем товарища-одноклассника. Я не помню, как именно было осуществлено разоблачение, но я торжествовала. В итоге Илюша не отпирался дальше, и мы веселились… Как бы я хотела спросить тебя, дорогой Илюша, ты помнишь эти проказы? Спросить уже некого. Я так долго издалека пыталась разыскать тебя, узнать, где ты живешь, но оставшиеся в Ленинграде, теперь уже снова Петербурге, друзья были слишком заняты, чтобы заниматься моей просьбой. Помогла поехавшая из Бостона в Петербург моя добрая знакомая, музыкант Женя Хазанова. Она провела свое расследование, поехала по найденному адресу и узнала, что ты умер. Ей сказали, что ты был очень хороший человек. Опять проклятая смерть…
Но вот что было в далеком прошлом… Я уже в 9-ом классе. Ноябрьские праздники. У меня дома собираются несколько девочек и мальчиков праздновать. Живем, как все, каждая копейка на счету. Жена моего любимого двоюродного брата мне дарит чудесную белую блузку с нежной голубой полоской. Мне есть, что надеть! И Илюша приходит с маленьким букетиком белых цветов, наверное, астр… Какой чудесный вечер! И потом, когда все расходятся, я так счастлива, глядя на маленькую хрустальную вазочку на пианино, куда я поставила принесенные Илюшей цветы… Все хорошо. Тот, кого я хочу видеть и слышать постоянно, тоже хочет слышать и видеть постоянно меня.
Однажды мы зашли к маме Илюши. В их маленькую узкую комнату. И она подарила мне чешскую керамическую брошечку, двухцветную: с одной стороны сверкающе желтую, с другой – светло-коричневую. Эта брошечка поныне со мной. Она мой талисман. А при переходе в 10-ый класс Илюша дарит мне две вещицы, которые я также храню при всех переездах из города в город, с места на место, из одной страны в другую. Теперь у меня есть дорогие украшения. Но нитка пластмассовых крупных красных бус и дымковская игрушка-барашек мне дороже всего. В коробочке, куда поместился барашек, Илюша оставил записку: «Это барашек в ящике, я сказал ему, чтобы он тебя любил и слушался». В ту пору мы все были очарованы Антуаном Сент-Экзюпери. И это посвящение было навеяно им. Помню еще фильм, на который Илюша брал билеты: венгерский фильм “Железный цветок” с Мари Тёрёчек.
Я взрослела… И вот уже скоро 1959-й год, и впереди встреча Нового года!
Праздник отмечать у себя дома решила старшая школьная подруга Люда Колесова. У неё была красивая коса из русых волос, стройная осанка, тонкий профиль, и нарядна она была необыкновенно, надевая палантин своей мамы из белого горностая. Мама работала корректором, семья была не слишком обеспеченной, но роскошные вещи по наследству у многих оставались. Мальчиками-гостями были ученики мужской английской школы, мы называли их лордами. И девочек из нашей школы по соседству часто приглашали на их школьные вечера. На одном из них я увидела необыкновенно красивую девочку с голубыми глазами и косичками корзиночкой, это была ставшая знаменитой впоследствии ученица школы-десятилетки при консерватории Ирочка Тайманова. Впоследствии нас связывала дружба на протяжении жизни, хотя она не всегда была безоблачной. На вечер встречи Нового года Люда пригласила и её. У Люды был уже верный друг из числа мальчиков-лордов, за которого вскоре после окончания школы она вышла замуж. Пригласила она и меня с Илюшей. Начались приготовления.
Мама хотела свою дочку нарядить для такого вечера, но денег, как всегда, не было. Мы жили трудно еще и потому, что у отца был сын, рожденный в первом браке, о котором он всю жизнь очень заботился и которому отдавал часть своей зарплаты, разумеется, не по минимуму. И мама никогда не возражала. У мамы был среди прочих даров и способностей был еще изысканный вкус. Рядом с нами на Владимирском проспекте и углу Стремянной улицы был магазин тканей. Она купила, по-видимому, простой штапель, но необыкновенно красивого однотонного голубого цвета. Догадаться, что это штапель, было невозможно. Из него было отдано портнихе на пошив платье. Жалко, не было тогда принято фотографировать все события. Да и фотоаппарат мало у кого был. Платье было такого фасона, какой могла носить только тонюсенькая Гурченко, и я тогда. Оно было отрезное, с заложенными от талии складками, с расширяющейся книзу юбкой, с вырезом по шее, украшенным широким золотистым кружевом. Кружево мама красила шелухой от луковиц.
Я чувствовала себя впервые красивой! Я была уже не подростком, а девушкой! И весь новогодний вечер Илюша был со мной! Когда вспоминаю все последующие встречи Нового года, мне кажется, что самой счастливой в моей жизни была именно эта, в мои 15 лет.
А вскоре был день рожденья Илюши, 25 января. Как мы его отпраздновали? Как все обычные дни. Мы много бродили по заснеженным Летнему и Михайловскому садам, шли по набережной Невы, любуясь открывшейся красотой, и возвращались к моему дому. И при прощании на лестнице случился первый поцелуй. Какими мы были наивными еще детьми! Мы только думали, что это был поцелуй. Ведь мы просто прикоснулись друг к другу губами… Благословенна будь чистая юность! На память мне осталась короткая записка: «Благодарю за день моего двадцатилетия».
Только почему-то какие-то наши встречи ты стал пропускать. И напрасно я тайно от мамы пудрила нос её пудрой… «Не одна Аллочка на свете», – вскользь произнесла мама. «Да, не одна», - подумала я.
Однажды… И вот теперь я расскажу тебе, Илюша, дорогой, что произошло и из-за чего мною была поставлена точка раз и навсегда в наших отношениях. Ты рассказал мне, что был в какой-то компании с одной девушкой, там вас обоих приняли за «женатиков». Так и сказал: «женатиков». И у меня что-то кольнуло прямо в сердце. Зачем ты пошел куда-то без меня, да еще с другой?
А через некоторое время ты сказал мне, что на днях идешь с мамой в кукольный театр на спектакль «В золотом раю». С мамой? Теперь уже у меня мелькнуло подозрение. В первый раз я не поверила. И решила убедиться в том, что ты меня не обманываешь.
Чтобы случайно не оказаться замеченной и узнанной, я надела пальто жены своего двоюродного брата, той, что подарила мне восхитительную блузку. Пошла к театру и стала на противоположной стороне улицы за железной оградой всматриваться в людей, идущих к театральному подъезду. И пошла я не напрасно. Среди спешащих я увидела Илюшу, но не с мамой, а со взрослой девушкой! Значит, это та, с которой он был в какой-то компании… Значит, я отодвинута на второй план…
Думаю, это было сильнейшее переживание в моей юности. Это был удар в сердце. Это было потрясение. Не знаю, как я вернулась домой. Как дошла до дома. Не помню, поделилась ли с мамой. В тот вечер я потеряла свою первую любовь. Бедная девочка, что я знала тогда о жизни? Разве я понимала, что Илюша вовсе и не разлюбил меня, но в нем уже начинали бродить токи мужского становления, и со взрослой девушкой можно было позволить то, что было недопустимо со мной…
Я думала, как поступить. Встречаться с тобой больше я не хотела… И когда ты позвонил, я ответила, что больше не собираюсь с тобой видеться, что я поцеловалась с другим, а с двумя – я не могу. Это была моя месть и моя самозащита. Все между нами было кончено.
И следующая встреча Нового года уже была без Илюши… Я была совершенно несчастна. Вскоре позвонила Люда, сказала, что у неё два билета на какой-то танцевальный вечер близко от наших домов. Я пошла с нею и там познакомилась с молодым человеком, показавшим мне класс ухаживания. Он заканчивал Военно-Медицинскую академию, ждал распределения в Москву, откуда был родом, там жили его родители. Слава К. был кавалер по всем старым понятиям. Он покупал дорогие билеты в Кировский театр и учил меня, что, находясь в ложе, я должна подождать, пока он пододвинет мне стул, а не спешить на него сесть, он всегда ставил коробку шоколадных конфет на бархатную обивку барьера ложи. Чудесный перламутровый бинокль был тоже подарен почти сразу. Кстати, как напоминание о первых женских успехах, я храню и его. Но что бы Слава ни делал, что бы ни покупал (“Аллочка, покажи только пальчиком!”), как бы ни был безукоризненно почтителен, я его ненавидела! Ненавидела только за то, что он был не тобой, Илюша!
Мой аттестат зрелости и его диплом об окончании Академии мы получали почти в одно и то же время. И вот, получив распределение в Москву, в институт космической медицины, молодой человек является к моим родителям с официальным предложением руки и сердца. Свое предложение он подкрепляет подарком: кулон с красным рубином в золоте… А я смотрю с тоской: мне не нужен ни Слава К., ни кулон…
Вот, что всплывает в памяти: впоследствии кулон в золотой оправе я без сожаления отдала в ломбард, когда меня стала манить театральными огнями Москва и мне нужно было купить билет на поезд. Бинокль сохранила, наверное потому, что им пользовалась в театрах. А сейчас для меня он доказательство, что моя жизнь не была сном… А скромные копеечные дары Илюши и его мамы я бережно хранила и продолжаю хранить…
Родители были сильно озадачены: на их ребенка молодой мужчина поглядел как на взрослую. А я? Пока боль разлуки с тобой, Илюша, я заглушала удовольствием от внимания и ухаживания Славы. Пока он угощал меня чудесным мороженым и шампанским в кафе «Лягушатница» на Невском, все еще было терпимо. Но выйти замуж за нелюбимого??? Уехать в чужую Москву? Тогда Москва еще не грезилась мне как мечта, нет-нет, я не хотела. На прощанье Слава подарил мне очень хорошие духи (так мне казалось тогда) и просил в каждом письме капать на страничку по капле. Когда я это не сделаю, он поймет, что духи закончились, и пришлет мне новые…
Он уехал, потом приезжал несколько раз. Я легко о нем забыла. Осенью я стала студенткой. Началась новая жизнь, и она принесла новые встречи. Образ твой, Илюшенька, стал отодвигаться.
В первые зимние студенческие каникулы мама купила мне путевку в чудесный дом отдыха в Усть-Нарве, это была уже Эстония, в 4-х часах езды автобусом от Ленинграда. Большей роскоши я никогда не видела. Чудесные номера, уютные гостиные с каминами на каждом этаже, вазочки из керамики, мебель в стиле модерн… Днем катание на лыжах, вечером посиделки и танцы. Там в те зимние каникулы завязались мои дружбы на всю оставшуюся жизнь. Мои дорогие подруги Наташа и Милочка, студентки консерватории, красавицы и умницы! Сколько лет связало нас впоследствии, сколько истинной дружбы мы проявили друг к другу, как я любила вас обеих, и как мне горестно и больно от того, что я пережила вас… Вы, я знаю, никогда не оставили бы меня в трудные периоды жизни, но я осталась без вас…
А тогда сплошные влюбленности и романы… И на моем горизонте появляется юноша, стремительно начавший ухаживать за мной, мы танцуем вальсы вечерами, днем ходим на лыжах по лесу, мы нравимся друг другу! Какое счастье, что поныне Борис перекидывается со мной письмами, звонками, он встречал и провожал меня, когда я приезжала в Ленинград, заботился обо мне по праву родного человека…
А тогда вдруг в дверь мою стучится Илюша. Он узнал от мамы, где я, и приехал тоже с лыжами для встречи со мной. Как говорила одна героиня в каком-то итальянском фильме: “Поздно, Коррадо!” Когда разочарование и обида пережиты слишком сильно, что-то вычеркивается из души. Да и увидев, какое могу получать внимание от молодых людей, я подумала, что Илюша, кроме прогулок и кино, ничего не может мне предложить… Раньше бы мне такая мысль в голову не пришла. Илюша вернулся в тот же день в Ленинград. Восстановить мир со мной у него не получилось.
Мне бы хотелось с тобой поговорить. Но вся история с первым разрывом привела меня на путь последующих разрывов... Между тем, не случись этого первого разрыва, я бы просто не знала, что могут быть другие чувства, не случилась бы позже главная любовь моей жизни… Однако, я всегда принимала решение сама. Винить некого.
Совершенно не понимаю, когда, в каком году мы виделись еще раз, ты позвонил и позвал меня посмотреть фильм «Осень» с Анатолием Кулагиным и Натальей Рудной. Конечно, аналогия сюжета и нашей истории, хотя она развивалась по-другому, казалась тебе в какой-то мере поводом для воскрешения и возобновления былого. Но у меня уже шла своя другая жизнь.
В неё вошел Борис. Это был замечательный юноша с чистым золотым сердцем. Студент Политехнического института, будущий ученый-физик Борис Р. открывал мне миры и музыки, и театра. Благодаря ему я не пропускала замечательных концертов в филармонии, спектаклей в театрах, особенно гастрольных из Москвы и из-за рубежа. Вся наша Усть-Нарвская компания была объединена общими интересами. Дух дружбы, верности друзьям, пристрастие к ним были свойственны Борису в высшей степени, всегда. Изначально. Мне было семнадцать, Борису – двадцать один. Мои студенческие годы проходили в уверенности, что я любима и являюсь постоянным объектом восхищения редкого по всем аспектам молодого человека. Он стал мне дорог, и я его тоже любила. Наши отношения оставались платоническими, мы оба еще были совершенно из XIX-го века. Высочайшее чувство порядочности не позволило бы Борису до брака перейти черту, считавшуюся непозволительной. Теперь это современным молодым людям могло бы показаться смешным, но такими цельными и чистыми были мы оба.
Одно все чаще меня смущало. И даже не смущало, а как-то ущемляло. Я старалась не придавать этому особого значения, но однажды я увидела всю невозможность, всю непреодолимость расхождений в наших взглядах. Дело в том, что мой чудесный друг был убежденным патриотом Советского Союза. Я понимаю, что можно быть патриотом своей родины. И я свою родину люблю. Но я никогда не любила правительство этой родины. Я ненавидела государственную идеологию. Он считал её справедливой. Мы оказались на противоположных позициях. Меня спрашивали тогда: «Как, из-за разницы политических взглядов ты отказалась выйти замуж за Бориса? Это же чушь! Вы прекрасная пара!» Это не была чушь. Это было для меня очень серьезно.
Когда я сказала Борису, спустя четыре года нашей дружбы и встреч, что я не выйду за него замуж, он был ошеломлен и подавлен. Он не поверил. Потом он пришел к нам, взглянул на меня и – это было невероятно – заплакал. Высокий, красивый, обаятельный юноша плакал. К нему подбежала мама, очень его любившая, и он положил маме голову на плечо. А я… Я поняла, что если останусь еще на одну минуту с ними, не вынесу вида страдающего Бори и соглашусь. И, оставив их на диванчике в моей комнате, убежала. Где-то бродила очень долго. Когда вернулась, Бори уже не было. Мама сидела очень печальная одна.
В тот вечер я окончательно обрекла себя на то, что отныне сама за себя отвечаю, что буду жить без опор душевных, физических и даже материальных, что обязуюсь перед собой быть сильной, оставаясь незащищенной, что открыта всем ветрам и должна выстоять.
Борис через несколько месяцев женился. Его жена оказалась полной противоположностью мне. Они живут счастливо, и она гораздо больше ему подходит, чем я. Он это признает. Только почему-то впоследствии Борис сумел не потерять меня из виду, не вычеркнуть из памяти, он сохранил со мной дружбу поныне, на расстоянии сначала разных городов, ведь я уехала в Москву, потом разных стран. Причины моего отказа, так получилось, и он не знал. Но недавно сказал мне, что свой патриотизм как-то растерял. Неудивительно. Как умный человек, он смог, наконец, разобраться. Но поддерживать тему я не стала. Он там. Я здесь. Так тогда я второй раз кардинально меняла свою судьбу. Хорошо ли это для женщины? Я вовсе не знаю.
Потом я все же вышла замуж, но что-то явно было не так. И моя бабушка, почти ослепшая, вскоре сказала: «Я бы хотела видеть больше счастья в твоих глазах»…
Потом… Потом я стала ездить в Москву, встречалась с одним чрезвычайно интересным человеком, занимавшим видное положение и по роду профессии, и по кругу общения. Благодаря этим встречам, мне стало доступно попадание на спектакли театра на Таганке. Прежде я билась у касс за право пройти по студенческому билету Театрального института и выстаивать два часа на галерке. И вот однажды – я была с этим известным по Москве человеком на улице Горького (ныне опять Тверской) - я увидела идущего мне навстречу тебя, Илюша. И я успела заметить твое ошеломленное лицо! И тебя занесло из Питера в Москву! Что было делать? Останавливаться и знакомить? Зачем? И я сделала вид, что тебя не вижу. Поныне я виню себя за этот поступок... В конечном счете, этот эпизод уже ничего изменить не мог.
В Ленинграде я встретила любовь, любовь, пережитую уже взрослой, хотя совершенно молодой женщиной, любовь, которая освещает всю мою последующую жизнь. Любовь, оборвавшуюся скоропостижной смертью моего возлюбленного. И из Ленинграда я бежала вновь в Москву, чтобы как-то справиться с накрывшей меня лавиной боли.
Я миную 15 лет, прожитых в Москве, наполненных интересной профессиональной работой, требовавшей выкладываться без остатка, готовиться к каждому выступлению, тому, что держало меня и спасало от моего горя. Но времена становились другими. Появилось зловещее общество «Память». В Москве стала выходить антисемитская газета «Сегодня». По городу поползли слухи о том, что люди из общества «Память» ходят по ЖЭКам (жилищно-эксплуатационная контора) и собирают сведения об адресах евреев. Возник страх погромов. У меня начинался нервный срыв. Все напоминало описания Германии 30-х годов прошлого века. Плакаты, листовки с призывами инородцам убираться в Израиль и Америку стражи порядка не снимали. И в это время по телефону меня разыскал из Америки один мой школьный приятель. Он никогда не был героем моего романа. Но у нас были дружеские отношения. Я получила от него приглашение прилететь в Америку. Он эмигрировал в тот год, когда я была сражена своей утратой. И, приехав к нему в гости, в итоге его инициативы, его обещаний, уверений в надежном плече, я вышла за него замуж. Это была самая убийственная ошибка, когда-либо совершенная мною, но тогда я этого не знала. Мне предстояло вернуться в Москву за мамой и собакой и готовиться к окончательному отъезду.
На кону стояло все достигнутое в профессии, столь желанная, долго бывшая недостижимой работа в московской государственной филармонии, куда после испытаний художественным советом я была принята на должность лектора-театроведа… Очень трудное, очень тяжелое решение.
И вот, в преддверии отъезда, намеченного на январь 1995 года, в сентябре 1994-го, в трудную пору инфляции и девальвации в стране я еду в Ленинград прощаться со всем и со всеми, и с могилами родных, и с могилой никогда не оплаканного возлюбленного…
И тут возникает горячее желание попрощаться с тобой, Илюша. С тобой, вытесненным из моей жизни давным-давно. Как найти твой телефон? Я нахожу в старой записной книжке телефон Веры Александровны. Понимаю, что её уже не может быть в живых. Но кто-то из семьи там остался. Звоню. Объясняю, что ищу Илюшу Бродского, и получаю твой телефон. Набираю твой номер, прошу позвать тебя, и слышу твой абсолютно потрясенный голос.
Я пришла к тебе на свидание со своей собакой. Джимми в незнакомом доме панически боялся быть оставленным. И вот ты странной походкой идешь навстречу мне. Мы стоим напротив друг друга. Осень.
– Илюша, ты выпиваешь?
Я спрашиваю потому, что он идет, чуть-чуть покачиваясь.
– Нет, нет, просто сейчас мне нужна была какая-то поддержка, – отвечаешь ты.
– Мама умерла, Илюша?
– Да.
Мы молчим. Где золотистые льняные пряди твоих волос? Они потемнели. Лицо осунулось, посерело. Глаза утратили свою яркость синевы.
– Да, с глазами неважно, я теряю зрение.
– О, Боже… Ты хорошо живешь, у тебя хорошо все с женой, с семьей? Сейчас очень трудно стало выживать, даже купить продукты непросто, я испытываю на себе. А ты как?
– Да. Как все.
– Ну вот. Повидались. Попрощались. (Какой-то комок встает в горле.) Я уезжаю в Америку. Больше, наверное, мы с тобой не увидимся, Илюша.
Мы не увиделись. Тебя не было во всей моей жизни взрослой женщины. Я не простила, а потом забыла тебя. Свет идет от давних детских и девичьих чувств. Оказывается, он тоже яркий, как всполохи пламени, и жжет.
Спустя 30 лет я узнала, что тебя больше нет на свете.
Алла Цыбульская – театровед, критик, лектор, член Союза театральных деятелей России. Живет в США (Бостон). Выпускница ленинградского института культуры им. Крупской (дирижерско-хоровое отделение), а также ленинградского института театра, музыки и кинематографии (театроведческий факультет). В 2012-ом, в США, завершила театральное образование, окончив Университет Массачуссеттса и получив диплом бакалавра театрального искусства.
Публиковалась в России в журналах “Театр”, Театральная жизнь”, “Музыкальная жизнь”, ”Музыкальный журнал”, “Музыкальная Академия”, “Телевидение и радиовещание”, в газетах “Ленинградская правда”, ”Вечерний Ленинград”, “Вечерняя Москва”, “Советская культура”. В США - в газетах “Новое русское слово”, “В новом Свете”, “Русский базар”, в журналах “Вестник”, “Чайка-Seagull”, “Слово\Word”, в интернет-журнале “Кругозор”, в международном интернет-журнале “Семь искусств”. В 2014 году в Нью-Йорке в издательстве “Либерти” вышла её книга “Иллюзии и истины театра”.
