בס''ד
«… человек – дерево полевое».
Дварим, 20, 19.
«…пока мы обладаем телом, и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть полностью предметом наших желаний. Предмет же этот… - истина».
Платон, «Федон».
«Суха, мой друг, теория, везде, но древо жизни пышно зеленеет», - говорит Мефистофель Фаусту. А. Воронель заметил, что люди уже двести лет привычно умиляются глубине этой сентенции, а между тем Мефистофель, говорит именно то, что черт мог бы сказать студенту выпускного курса. И все же Мефистофель сообщает Фаусту нечто существенное: прикосновение волшебной палочки знания может быть и мертвящим.
Чем бы занимался современный Фауст, закончив учение? Человек "с улицы" обычно плохо представляет себе род деятельности современного ученого (согласно Ю.Визбору ученые "в колбах, что-то темное варили"); сдернем с этой тайны завесу. Основой основ любой естественнонаучной деятельности служит модельное мышление. Перед нами некий невероятно сложный объект, настолько сложный, что неясно, как к нему и подступиться. Первым делам, чтобы сделать его понятным, я обрубаю его связи с внешним миром, превращая, в по возможности, замкнутую систему. Я изымаю объект из контекста его существования. Затем, связи между его элементами представляю в наиболее простом виде, пренебрегая несущественным. Вот теперь объект разделан, выпотрошен и готов к перевариванию моим умом. Продуктивность такого подхода – невероятна, именно он подарил человечеству самолеты, интернет и водородную бомбу.
***
Заменив реальность моделью, мы делаем ее предсказуемой, а значит мертвой. Живое – непредсказуемо. Пляшущее пламя свечи – живо, ибо в каждый момент – иное. Квантовая механика живее классической, ибо отказалась от тотальной предсказуемости.
***
Естественно, что модельному мышлению соответствует эстетика простоты. "Прекрасна простота, …мы предпочтительнее ищем простые …факты,… поиски прекрасного приводят нас к тому же выбору, что и поиски полезного; и совершенно таким же образом экономия мысли и экономия труда … являются источниками как красоты, так и практической пользы. Мы больше всего удивляемся тем зданиям, в которых архитектор сумел соразмерить средства с целью, в которых колонны как бы без усилия свободно несут возложенную на них тяжесть, как грациозные кариатиды Эрехтейона" (А. Пуанкаре, "Наука и метод"). В том, что простота – печать научной истины сходятся, кажется, все: от Леонардо до Эйнштейна. Эйнштейн любил говорить: "we have to do things simple, but not simpler, than they are" (мы должен делать вещи простыми, но не проще чем они есть на самом деле). Эйнштейн, правда, забыл рассказать, как узнать, каковы вещи на самом деле, и где граница между великой простотой и той, что хуже воровства. Забыл рассказать и о том, что распознавание этой границы остается искусством, и, пока, рационализации не подлежит, а тайна простоты остается тайной.
Но, в самом деле, здание теории относительности, самой красивой из физических теорий, поражает именно величественной простотой. Вся предыдущая физика опиралась, как на строительные леса, на концепцию абсолютного пространства-времени. Эйнштейн убрал леса, и обнаружилось поразительно гармоничное строение. Однако, когда леса снесены, кажется, что здание было таким всегда, следующим поколениям ученых его красота видится тривиальной. Ландау так о себе и говорил: "я – великий тривиализатор".
Итак, наука изымает вещи из контекста, превращая непостижимое в простое, потихоньку перетекающее в тривиальное. Тут мы, кажется, начинаем понимать, что имел в виду Мефистофель, ведь тривиальное – безжизненно, мертво. Живое - нетривиально и принципиально неизымаемо из контекста своего существования. Как говорил Э. Фромм, в человеке человеческое проявляется лишь только в его соучастии в бытии других существ. И еще: в науке ценен результат, в жизни – усилие, живое для того чтобы оставаться таковым требует постоянного усилия; тривиализация, омертвение происходят очень быстро, только зазевайся...
Ничто так не выделяет живое в человеке, как чувство юмора. Когда вы слышите настоящий, нетривиальный анекдот, вам смешно. Когда вы слышите тот же замечательный анекдот по второму разу, вы уже кисло улыбаетесь, ну а в третий раз уже откровенно не можете дождаться, когда сказитель закроет рот.
***
Наиболее радикально наука изымает действительность из контекста времени. Идеал научного знания – математика, грамматика, не содержащая времени. В классической физике время однородно, все моменты времени равноправны. Это изъятие вопиюще противоречит нашему опыту, моменты рождения и смерти имеют для нас определенно выделенное значение, они не такие, как все; на свидании с дантистом и любимой девушкой время течет по-разному. Но именно отказу от размышлений о сути времени мы обязаны появлению нашей цивилизации. Если бы ученые продолжали размышлять о природе времени, о парадоксах Зенона, геометрия Евклида, Декарт и компьютер не появились, к добру ли к худу ли.
Математика, изымая события из контекста времени, в сущности, сводит науку о природе к статике.
***
Знание остается живым пока и поскольку оно нам интересно. Тот, кто говорит об академическом спокойствии, понятия не имеет о страстях, кипящих в Академии. Я говорю не о густопсовых страстях, порождаемых дележкой сладких пряников, которых, не припомню, чтобы хватало на всех, я имею в виду страсти "по истине". От Пастера прятали свежую книжку научного журнала с только что опубликованной статьей Либиха. Прочитав ее, он приходил в неистовство, полагая концепцию Либиха вздорной.
Поглядите с какой страстью учат Талмуд в литовских ешивах; Рав Соловейчик говорил, что настоящие мудрецы никогда не получаются из тех, кто добросовестно и прилежно учат Талмуд, потому что так Б-г велел, но только из тех, кто видит в Талмуде интеллектуальное приключение.
Мой учитель, светлой памяти, Яков Евсеевич Гегузин говаривал, что студент – не бочка, которую необходимо наполнить знаниями, но факел, который необходимо зажечь. Наука может умереть, не оттого, что все познает, этого не случится, но оттого что станет пресна, скучна и нам - безразлична.
***
Основы странного союза истины со смертью заложены в ключевом тексте Западной цивилизации, Платоновском диалоге "Федон". Сократ там говорит следующее: "истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше чем эти люди… Как не испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, - любил же ты разумение". Принято умиляться величием духа Сократа. Сократ же говорит, в сущности, ужасную вещь: главный враг разума тело, возрадуемся же смерти, избавляющей нас от этого несносного набора клеток, неизвестно для чего собравшихся вместе; тела, требующего еды, питья, женщины и явно затемняющего разум, а только он и ценен. Как же было не погибнуть греческой цивилизации, так возлюбившей смерть?
И как бесконечно далек Сократ от хасидского представления о том, что мыслим мы, в сущности, телом; о том, что и не додумаешься ни до чего путного, покуда не примешь стопку. Разум неотделим от осязания, обоняния, от всего того, с чем столь рад расстаться Сократ. Как любит повторить А. Воронель: "мы мыслим, только потому что существуем".
***
Один из важнейших запретов иудаизма – запрет на создание некоторых видов изображений. Полагаю, что один из доступных разуму смыслов запрета – отказ от создания и поклонения мертвой истине. Даже истине красоты.
***
Живое всегда открыто. Вселенная – жива, ибо распахнута навстречу Вс-вышнему. В этом смысле я понимаю изречение: Вс-вышний – место мира, но не мир – место Вс-вышнего. Б-г – живой в том смысле, что ему небезразличен мир. Непостижимый бог, равнодушный к созданному им миру – мертв.
***
Нашему разуму не дана чистая истина. Я вижу синее небо, но знаю, что синий цвет это электромагнитные колебания определенной частоты. И небо синее оттого, что такова природа рассеяния света воздухом. Но ясно, что за этой реальностью скрывается иная более глубокая, а за ней еще, а там и такая, что недоступна разуму. Никакое суждение о мире невозможно без примеси тонконогой лжи, оживляющей мертвую истину. А, кстати, отчего, ложь – тонконога? Талмуд говорит: оттого, что буквы, составляющие ивритское слово שקר (ложь), покоятся на тонких ножках. Вот вам пример непостижимого для современного ума рассуждения, в котором слово, неотделимо от того, что оно означает.
***
Ну, хорошо, быть может, это - мы, естественники, расчленители живой истины. Но, вот, что я читаю о философии истории у весьма далекого от точных наук Поля Рикера: "зарождение смысла, является Пирровой победой; торжество системы, торжество связности, торжество рациональности приводит к колоссальным потерям: эти потери как раз и есть история. Почему? Прежде всего, у истории, прожитой людьми, имеется своя пульпа, которая, кажется, лишена смысла: таковы насилие, безумие власть, желание; ничто из этого не может перейти в историю философии. Но это не пустой звук, поскольку перед лицом насилия, как говорит Эрик Вейль, я вынужден выбирать между смыслом и отсутствием смысла. Я – философ и выбираю смысл; но тем хуже для остающейся бессмыслицы". Но именно эта бессмыслица и делает жизнь жизнью. Что такое эта пульпа жизни, что она не пустой звук, мы знаем на своей шкуре. Израильские профессора-гуманитарии, общаясь с нами, недоуменно вздергивают брови: "ах, русские, отчего вы все такие правые?" Профессора, конечно, эксперты по социализму, но при развитом социализме никогда не жили, они не слыхали вопля парторга: "20 человек на капусту", вот в чем штука.
Итак, философ, историк для наведения порядка в своем ремесле отсекает ненужное с той же жестокостью, что и физик; можно расслабиться, мы в неплохой компании. Поль Рикер озвучивает идею умертвления истины в процессе познания и совсем явно: "В самом своем первозданном смысле истина предстает перед нами в качестве регулятивной идеи … нацеленной на унификацию познания, то есть на устранение разнообразия… и в итоге история предстает как история ошибок и заблуждений, а истина - как временная приостановка хода истории" (Поль Рикер, "История и истина"). Вот и славно, вот и договорились, еще незабвенный герой "Доживем до понедельника" говорил, что в истории орудовала компания двоечников (с чем охотно соглашаюсь). Кроме того историки, вопреки самому смыслу своей профессии, тоже, оказывается, недолюбливают становление, и явно предпочитают ему статику.
***
Физик мечтает об идеальной модели, полностью отсеченной от мира, модели несущей в себе свои основания. Но, оказывается, писатели мечтают о том же. Флобер в одном из писем напишет: "Что мне кажется прекрасным и что хотел бы я создать – это книга ни о чем: книга без всякой внешней опоры, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как держится в воздухе земля, ничем не поддерживаемая".
***
Едва появившись на свет, истина расправляется со свободой, самой дорогой их свобод, свободой мысли. Какая уж там свобода мысли, если дважды два четыре, и только четыре, а никак не пять и не шесть. Так рождается деспотия истины.
***
Рав Адин Штейнзальц полагает страсть к беспримесной, не оставляющей выбора истине одним из проявлений исконного стремления человека ко злу (комментарий к недельной главе וישלח, книга "חיי עולם"). Заметьте, у Гете обаятельный Мефистофель ближе зануды Фауста к истине. Сплошь и рядом он видит истину там, где Фауст сладко грезит. А когда Фауст обретает истину, он не знает, что с ней делать, привить ее к дереву жизни не удается.
