Рассказ
Валю Кафтанову все жалели: такая-то маленькая! Где обычному человеку нужно сделать один шаг — ей два, книжку с полки взять, стул подставляй. Повзрослела — одежды в обычном магазине не купишь, всё выбирай себе в детском мире. Устала от такой жизни!
В детстве жила Валя с родителями, тоже невеличками, но всё же чуть побольше её, в деревне, но что ей там делать, такой-то маленькой, корова хвостом забьёт. Выбор после сельской восьмилетки не широк: пед, мед, да культпросвет. Поступила учиться на библиотечное отделение культпросвет училища.
Мать, Анна Дмитриевна, колхозная доярка, настояла: худо ли сидеть нарядной в чистоте и теплоте да книжки выдавать. Библиотека — это тебе не ферма с её грязью и запахом навоза, тяжеленными корзинами силоса, которые надо на брюхе перед собой таскать, на одних руках не удержать, все жилы к сорока годам вытянешь.
Валя уезжать из дома совсем не хотела, но матери заикнуться об этом и не могла: та мечтала видеть дочь учёной. А разве учётчицей на ферме или в тракторной бригаде работать плохо? Но только попробуй скажи об этом дома, тут же причитания, что даже неучёные соседи Лысцовы подались в районный центр. И ничего, не пропали, жена санитаркой в больнице работает, муж — в милиции. А Вале, старательной школьной «хорошистке», дороги открыты, учись, вставай потвёрже на ноги, пусть тебя солнышко греет больше, чем родителей.
В предпоследний день лета Анна Дмитриевна пошла провожать дочь на автобус, сумку несут вдвоём — тяжёлая. Дорога петляет, повторяя изгибы речки Сутки, где во всех омутах тёмных, бездонных кубышки жёлтые цветут, только они и делают серенькое, волглое утро ярче. С речки тянет запахом тины и водорослей и сквозь него уже не пробивается усталый и тоскливый сейчас дух дорожной пыли.
На усадьбе, за деревней, на отаве корова Ночка на тычке привязанная пасётся. Увидела хозяйку и мычит, глупая. А Валюшка — в рёв, слёзы маленькой ладошкой смахивает думает, что корова с ней прощается. Анна Дмитриевна сумку поставила прямо в пыль: не дело дочурку в город со слезами отправлять:
— Пойдём назад, день ещё в запасе есть. Завтра поедешь, — а смотрит строго, не одобряет за такую слабость.
— Нет уж, мама. Пойдём на автобус. Что сегодня, что завтра уезжать, разницы нет.
...С распределением после колледжа повезло (пока училась название сменилось — суть нет), попала работать в детскую библиотеку маленького районного городка, здесь не трудно быть на уровне, знай себе про золотой ключик, да про Незнайку в Солнечном городе. Поступила учиться на заочное библиотечное отделение института культуры, посоветовали.
С детьми она держалась строго, её побаивались и почти не шалили. Раз, когда было особо пасмурно на душе, накричала на второклассницу: та взяла с выставки посмотреть значок, и уронила, найти не может в тусклом свете библиотечной люстры. Да и ранец на спине мешает нагибаться.
— Сними ранец и ползай между полками, пока не найдёшь, — закричала на неё Валя. Ей почему-то особо ненавистно стало это умненькое лицо школьницы, взгляд печальный, будто она понимает о ней, Вале, больше, чем иные взрослые.
Гоняла девчонку, блеяла на неё тоненьким пронзительным голоском, встав возле кафедры на своих немыслимо высоких каблуках, пока заведующая детской библиотекой громко не вступилась за девчонку:
— Валентина, какая муха тебя укусила. Найдётся этот значок, ребёнок совсем потерялся!
Возвращаясь с работы домой по осенним улицам, пахнущим палым листом, огородной жирной землёй и едким навозом с птицефабрики, который при усиливающемся ветре перебивал все другие запахи, думала о том, что она не права. Но раскаянья не чувствовала, как и жалости к второкласснице, которая после слов заведующей разрыдалась в голос, и пришлось её утешать, доставать с самой верхней полки, подставив стремянку, носатого Буратино в бело-красной полосатой курточке. И впервые в этот вечер подумала Валя Кафтанова о том, что она несчастный человек, что она не любит работу, чужих детей, ненавидит книги, вся жизнь идёт впустую и мимо, мимо....
На следующий день в детскую библиотеку пришла мать обиженной ученицы, миниатюрная дама, чуть покрупнее Вали маленькой, завуч школы. И было неприятное объяснение, Валя каялась, что погорячилась и с детьми так нельзя. А кто-то внутри неё, словно со стороны наблюдал и подсмеивался над каждым словом, над каждой искренней интонацией, будто утверждал: тебе никого не жалко и ничего не стыдно
И совсем было решила Валя идти в какую-нибудь контору перебирать бумажки — так намерзела работа — оставить и детей, и книги, и добродушное чаёвничанье с коллегами в начале дня, посетителей нет, дети все на уроках, да случилось непредвиденное. Заведующая детской библиотекой, громкоголосая добродушная дама предложила выдвигать Валентину Кафтанову в администрацию на освободившееся место начальника отдела культуры, переговорила со всеми в доме культуры, во взрослой библиотеке, её поддержали: нужен свой человек во власти. Глава администрации пошёл навстречу.
Валя самолюбиво считала, что начальник отдела культуры — это должность как раз для неё, не зря же выдвинули! Почти год разъезжала на микроавтобусе по деревням, в каждой сельской библиотеке побывала, в каждом клубе, знакомилась, оглядывала протекающие крыши, скудные библиотечные фонды, помощь обещала.
А вот в районном доме культуры разговора не вышло.
— На работу будете ходить по часикам! — Валентина Владимировна Кафтанова, сидевшая за директорским столом, с задором постучала тоненьким пальчиком по запястью. С мстительным удовольствием ловила она недоумённые взгляды работников дома культуры — те притулились на стульях вдоль стены напротив — и прекрасно их понимала: основное время тратим вечером, на репетициях, и как все — на работу к восьми? Насмотрелась она на их работу, в одном здании полжизни рядом отсидела, в детской библиотеке: она на обед, а они только-только подтягиваются к дому культуры прогулочным шагом.
У Володи Белянчикова, толстячка, любимого певца всех дам преклонного возраста, на круглом лице улыбочка скептическая: ха! Сразила. Нашла с чего налаживать контакты с творческими людьми. Да его скепсис ей нипочём. Вот сейчас она покажет, кто здесь хозяин положения, вернее, хозяйка. Потому добавила уже спокойнее, но очень внушительно:
— Свою зарплату, друзья, отрабатывать надо.
Ещё раз окинула ярким взглядом сотрудников, улыбнулась: молчание — знак согласия. Пошла к двери, из-за высоченных каблуков шаг медленный, ступистый, не вяжется с точёной фигуркой. И кажется, что ей просто тяжело нести большую голову с начёсанными и приподнятыми для увеличения объёма волосами.
Кто-то протянул тоненьким голосом, ерничая:
— Такая-то маленькая!
И не успел договорить, как на весь кабинет бабахнуло басовитое:
— Дура!
Валентина Владимировна, шагнувшая было уже за дверь, круто развернулась, серые глаза от волнения заголубели, щёки зарозовели — не женщина — картинка, но слова грозные говорит:
— А за «дуру» на суде ответ держать будете, — и пальчиком своим тоненьким трогательно детским на худрука дома культуры Ирину Арнольдовну указывает. И уж совсем ни к селу, ни к городу. — Вы хотите обгадить отдел культуры, администрацию? Не пытайтесь! Не выйдет!
Уж на что Ирина Арнольдовна дерзкая особа — и та не нашлась, что ответить, промолчала. Да, это она нагрубила начальнице, за ней и раньше такие грешки водились, да все глаза закрывали, талант, мол, без неё дом культуры, как без рук. А она, Валя Кафтанова, такого не простит, будь хоть трижды гений эта Ира.
Валентина Владимировна, затопав по коридору, уже не слышала, как Володя Белянчиков протянул огорчённо:
— Девчонки, что делаете? Вместо работы, сейчас свара начнётся, обтреплем все нервы, давая показания на суде. Не знаете Валю? Как сказала, так и сделает.
— А откуда нам её знать? Сидела тихая мышка в библиотечной норке, дублёночка чёрная из полушубка рабочего перешита, зубки передние потемнели, нет денег к стоматологу идти — какая зарплата в библиотеке? А образование высшее, хоть и заочное. Давайте-ка мы своего человека порекомендуем на освободившееся место в администрацию, и ей теплее и нам хорошо, — Ирина Арнольдовна говорила язвительно, округляя тёмные и без того большие глаза, — получилось — себе на шею!
Собрание озадаченно молчало. И, правда, выбирали самую тихую и незаметную, а она вон с чего начала, всех решила приструнить!
...После обеда Валя Кафтанова сидела у себя в кабинете и остро переживала свой провал в доме культуры: над ней глумились! И было за что. Нежданно-негаданно даже для себя самой прорвалась десятилетиями копимая лютая зависть к бывшим соседям, довольно свободно распоряжающихся своим временем, сравнительно состоятельным: все мероприятия в доме культуры — платные, да ещё корпоративы, где и безголосые запевают, лишь бы деньги платили. Была Валя вовсе не глупа, и к людям могла подстраиваться, а тут — захлестнуло, понесло, как по шалой воде в половодье....
В дверь просунулась большая голова в кепке и несколько секунд оглядывала нехитрое убранство, стол письменный с несколькими листами чистой бумаги на уголке, да раскрытым посредине ноутбуком, из-за которого едва видно хозяйку, только её прическа возвышается, вздыбленная сверх всякой меры. Потом в узкую щель протиснулась вся фигура в расстёгнутой куртке, под которой красовался не первой свежести серый свитер, обтягивающий довольно тугое косоватое брюшко.
— К вам можно? Разрешите представиться, — посетитель по-военному свёл каблуки дешевеньких стоптанных ботинок и будто бы даже слегка ими прищёлкнул. — Бронислав Краснощёков, гончар.
Бронислав не снимал кепки, а Валентина Владимировна не делала ему замечания, смеющимися глазами уставилась на него, про себя обозвала горшеней, но разговор повела любезно, покивывая головой, поддакивая.
Звучным баритоном Бронислав расписывал, что нужно, для процветания ремёсел в городке, каждый ведёт дело на свой страх и риск, а если объединиться, корпорацию создать.... Валя любезно, большие губы бантиком складывая, обещала посодействовать, сначала журналистов пригласить, потом — да, да — возможна и финансовая помощь, на грант документы оформить она поможет, а если выиграем, тогда хорошо, можно переоборудовать всю гончарную мастерскую. После неприятной перебранки в доме культуры разговор успокаивал, давал ощущение своей значимости. На несколько минут Бронислав отлучился и вернулся с букетом разноцветных кленовых листьев:
— Оригинальной женщине — оригинальный букет, — и он снова, как показалось, прищёлкнул своими стоптанными каблуками
И Вале уже не виделся горшеня смешным и пошлым, как раньше, когда она глядела на него со стороны, а очень понравился. Расставались если не добрыми друзьями, то хорошими знакомыми.
— А она ничего, пикантненькая, — думал Бронислав, шагая домой, и круче, чем обычно, сдвигая на одну бровь свою обтрёпанную кепку, не замечая луж, перебирая разговор с Валентиной Владимировной — хороший, добрый. Разжигали речи, а ещё — чёрная тугая Валина кофточка, в откровенный вырез которой был виден золотой крестик, он не висел, а торчмя торчал на груди. «Как же это я её раньше не замечал?», — удивлялся Бронислав, привычно лицемеря. Он давным-давно, даже себе самому, разучился говорить правду. А самым важным была, конечно, не кофточка, в таких многих женщин видел, особенно постарше, на излёте бабьего века. Главное — Валина должность. Если пособит ему, как обещала, можно жить не тужить.
Бронислав никогда и никому, за исключением яростных своих минут, не говорил правды. Маска любезного обаятельного отставного служаки так приросла к нему, что он сам её и не замечал, считал своим лицом, а другие и подавно, редко-редко кто-то особенно чуткий, улавливал фальшь.
Большую часть своей жизни, не имея специального образования, прослужил прапорщиком у Полярного круга. А когда вышел в отставку, то уехал к родителям один, оставив жену с двумя детьми в военном городке. Выглядело всё это не очень красиво даже на его взгляд: к белым медведям она последовала в молодости за мужем своей охотой, как жена декабриста.
...А Валентина Владимировна до конца дня оставалась в приятном задумьи и только к вечеру спохватилась, что надо идти подавать заявление в суд, нельзя же «дуру» без последствий оставить... Вышла с работы чуть пораньше и с невысокого крылечка шагнула в белую роздымь тумана. Ах, как любила она такие осенние вечера! Здания, деревья, машины, люди — всё кроется в смутной сероватой влажной дымке и, кажется, заботы, огорчения тоже закутывает, отодвигает этот плотный туман...
Бронислав стал заходить в отдел культуры часто, потом едва ли не каждый день. Валя откровенно радовалась его приходу, и разговоры не прерывались, разве что какая сельская библиотекарша заглянет, и дошло до того, что Бронислав стал усиленно звать Валю Маленькую как-нибудь субботним вечером посидеть в ресторане.
— Нет и нет! — всполошилась Валентина Владимировна.
— Да почему? — играя баритоном спросил Бронислав. — Ведь не маленькие дети!..
Валя поскучнела лицом, глаза потупила:
— Ты, Броня, не переходящий красный вымпел, чтобы тобой гордиться, — ты недавно от Олеси Петровны ушёл, до этого ещё с кем-то жил. Не хочу, чтобы обо мне судачили.
Краснощёков отступил на шаг — он стоял у стола Валентины Владимировны — картинно развёл руками, склонив большое, нездорового сероватого цвета лицо немного на бок и так, искоса глядя на неё, выразительно поводя крупными серыми глазами, уморительно вскричал:
— Валюша, незаслуженно обижаешь!
— Мы не одни, вокруг люди, — суховато поправила она, но глядела уже не строго, с улыбкой в заголубевшем взоре, — Вот ключ от моей квартиры, — положила маленький, как раз для своей миниатюрной ручки ключик на стол, — пойдёшь ко мне сейчас, никто не увидит тебя, все на работе, а я приду на обед — и мы посидим с тобой вдвоём не хуже, чем в ресторане. Согласен?
Бронислав скроил унылую физиономию, но ключик взял. Валя смотрела ему вслед, и мучилась — сказать не сказать? Загадала: если обернётся на пороге — скажу. Бронислав не обернулся, может и к лучшему: что-то было в нём, Валентина Владимировна не могла точно уяснить, что не вызывало полного доверия.
А поделиться о суде, состоявшемся на днях, хотелось. И хотя Валя добилась своего: Ирина Арнольдовна по постановлению судьи, крупной женщины с мягким, вкрадчивым голосом, извинилась перед начальником отдела культуры, потупив яркие карие глаза, тут же в зале суда, но ощущения, что всё прошло правильно не было. Потому сразу после этого Ира совершенно спокойно, и это было ещё обидней, сказала всем свидетелям и очевидцам, что уходит работать в туризм и желает успеха с новой начальницей, а сама она с такими руководителями ничего общего иметь не желает.
Валентина Владимировна, вспомнив это, снова закипела, встала со стула, тяжело прошлась по кабинету: «Язва, язва! Не укусить, так услюнить!».
И показалось Кафтановой, что смотрят теперь на неё сотрудники дома культуры сентябрём, и даже добродушнейший Володя Белянчиков, когда она приходит, старается избегать её взглядов: не одобряет.
Брониславу, Валя конечно, ничего не рассказала. Не до того было, радовалась празднику вдвоём, о таком она давно уже подумывала. И, надо же, свершилось! Спросила только рассеянно, когда застала гостя в своей квартире разутым, в свитере, но по-прежнему в кепке, что за манера у него такая, головной убор не снимать. Он, помедлив, снял кепку и показал едва заметные пятна на голове под редеющими волосами.... Не думал говорить и показывать, да раз уж спросила...
Мать не хотела его появления на свет, вытравливала какими-то народными средствами, а он живучий оказался. Правда, следы остались на всю жизнь и демонстрировать их людям, особенно симпатичным, не хочется... Ей показалось, что в больших его глазах мелькнули слёзы. Она, как водится, по-бабьи остро пожалела его, подумала, что и любила мать Бронислава, наверно, меньше, чем старших детей: живой укор этот сынишка ей был.
Бронислав принёс шампанское, конфеты, хризантемы — был весел, шутлив, правда, юмор казарменный, да она, растроганная до слёз, все равно улыбалась его прибауткам. Просидели до позднего вечера — был их день, их праздник, с работы Валя отпросилась, сказала, что в больницу надо. А Бронислав — сам себе хозяин.
Уже поздним вечером, перед расставанием, гость в прихожей надевал куртку, Валя хотела сказать равнодушно, что, наверно, уйдет из отдела культуры, освобождается место директора взрослой библиотеки, а получилось с пафосом:
— Буду работать с умной книгой и заинтересованным читателем!
Бронислав поскучнел, глаза отвёл в сторону, замолчал, что-то обдумывая, потом напомнил:
— Валюша, да мы же хотели документы на грант подавать по развитию ремёсел.
Валя рассмеялась, голос тоненький, звонкий, а сейчас ещё и нежный, будто колокольчик зазвенел:
— Да пойми же, Броня, из библиотеки это будет легче сделать, и документы подать, и грант выиграть, библиотекарям доверия больше, чем чиновникам. Только, чур, будешь ходить туда ко мне, а делать вид, что поклоняешься кому-то другому!
— Слово-то какое вспомнила: поклоняешься, — проворчал Бронислав, но успокоился, да и на самом деле, какая разница, где будет работать любимая женщина. Он всех, с кем вступал в связь, называл любимыми. А место, директора взрослой библиотеки, хорошее, видное. Похуже, правда, чем начальника отдела культуры. Да ладно.
Всё так и случилось, как планировала Валя Маленькая, стала она директором библиотеки, а Бронислав приходил туда, в бывший купеческий особняк, «поклонялся» Ангелине Павловне, заведующей читальным залом, худощавой даме, гордившейся своей стройностью и тонким вкусом. Фигура — была, а вкус, на взгляд Бронислава, можно было назвать так: библиотечная скромность.
В синей затасканной кошёлке носил конфеты и раздавал библиотекаршам. Кому-то, менее ему симпатичным, доставалась маленькая кругляшка, кому-то — карамель, глазированная шоколадом, Ангелине Павловне он приносил кое-что подороже: «Мишку на севере» или даже маленькую шоколадку «Алёнка».
Как-то раз осенью подарил ей букет из кленовых листьев, Ангелина Павловна громко восхищалась, и читателям объясняла, что его принёс необыкновенный человек, Бронислав Анатольевич Краснощёков. Она слегка картавила и слово — необыкновенный — раскатывалось у неё долго и вкусно во рту, получалось очень убедительно. На губах у неё при этом вспыхивала шаловливая улыбка.
В коридоре Валя Маленькая, встретившись с Брониславом, бормотнула недовольно:
— Повторяешься!
Тот только улыбнулся: ему давно надоела эта конспирация, да и любимая женщина в сравнении с симпатичными библиотекаршами сильно поблекла в его глазах. Она, и правда, от спокойной жизни потеряла свою «точёность», расплылась, и даже губы, кажется, у неё стали больше, а нижняя, особо полная, капризно, по-старушечьи отвалилась на бок. К тому же документы на грант так и зависли в Валином компьютере недописанными.
И бывший прапорщик стал меньше уделять внимания Вале Маленькой, прилепился к Ангелине — она более чуткая, многое ухватывает с полуслова, да и моложе Вали на десять лет. Летом Бронислав и совсем предался своему новому увлечению, с раннего утра сторожил в липовой аллее возле собора, когда Ангелина пойдёт на работу, появится на улице из-под горы.
Она идёт, слегка склонив плечи и опустив голову. Завитки пепельных волос на шее покачиваются в такт шагам. Тело у неё узкое, длинное. Ему легко под холстинковым платьем в набирающее жару утро. Ангелина Павловна таинственно и нежно улыбается этому ощущению и предчувствию чего-то хорошего, что непременно должно с ней случиться. За одну эту улыбку читатели особо любят её. А Бронислав Анатольевич вчера сказал со сладкой улыбкой: «Вы, Ангелина Павловна, как конфетка — стройная и сладкая. Так бы и съел вас!». Она возмутилась для вида, сделала строгие глаза, отвернулась. Даже прошептала почти неслышно: «Какая пошлость!». Но самой ей понравилось и восхищение, и глаза — круглые, голубые, притворно восторженные, глуповатые.
Бронислав Анатольевич не заставил о себе долго вспоминать. Вывернул из-под лип бодрым строевым шагом. Ангелине Павловне его походка нравится: не рохля, не размазня, военная косточка. Он громко, неумеренно радостно кричит: «Какая встреча!». Округляет глаза, ослепительно улыбается. Зубы у него крупные, желтоватые, как клавиши. Бронислав Анатольевич охотно их показывает при всяком удобном случае. И Геля улыбается ему в ответ такой же яркой плакатной улыбкой. А он, подойдя поближе, театрально страстно, полушёпотом произносит: «Ангелина Павловна, вы, как всегда, неотразимы!»
Ангелина Павловна задумчиво качает склонённой головой, тихо улыбается. Мол, всё слова, ненужные, лишние. А сама, может, всё утро этих слов и ждала. О, как ей необходимо подтверждение, что она красива, молода, и мужчины от неё без ума. Без этого ей жизни нет. Скучно! У неё взрослый сын, который живёт в большом городе. Муж, как утверждают знакомые, носит её на руках. Но она создана для того, чтобы блистать! Она играла в самодеятельном театре, несмотря на свои полновесные сорок пять, роли молодых женщин в пьесах Островского. А хотелось бы выйти на сцену в роли тургеневской Лизы Калитиной. Да Валентина Владимировна всё испортила: закрыла сцену. Геля по-прежнему улыбается, только улыбка эта уже грустная.
Наконец, под горячие речи бывшего прапорщика они приходят к библиотеке. Склонив лобастую голову, Бронислав Анатольевич продолжительно роется в своей, уже ставшей достопримечательностью, матерчатой сумке, извлекает большую длинную конфету в блестящей обёртке. «Подсластитесь», — говорит он. Голос у него звучит хрипловато, мужественно. И, как ей кажется, страстно. Ангелина Павловна, взмахнув длинными подкрашенными ресницами, манерно, как на сцене, говорит: «Ах, зачем вы так беспокоитесь».
Эти встречи происходят целый месяц, и уже превратились в своеобразный ритуал, Ангелина Павловна без него уже жить не может. И случись не встретиться с Брониславом Анатольевичем в утренний час, у неё, пожалуй, исчезнет благодушное настроение и яркая, знаменитая в городке, улыбка.
Но однажды Краснощёков исчез из библиотеки и из Валиной и Гелиной жизни. Ангелина Павловна поскучнела, да кто это теперь заметит? Скучает она не по Брониславу Анатольевичу — вот ещё! — а по той атмосфере праздника, который он носил с собой для неё. Директор от сердечных ран лечилась работой. В коридорах переставила все огромные кадки с фикусами (и Ангелину Павловну подключила к этой работе), приказала вывезти, расчищая полуподвал, где хранились дарения, машину книг на свалку. Сама с открытой головой на ледяном ветру стояла во дворе, провожая битком набитый грузовик. Слышали, как Валентина Владимировна, тяжело подымаясь по широкой старинной лестнице на второй этаж в кабинет, ворчит:
— И кому нужна эта классика?
Не снимая пальто, прошла в читальный зал, как там, всё ли в порядке? Первый раз обратила внимание на настенную копию портрета Достоевского кисти Василия Перова, раньше никогда не смотрела. Тёмный фон, немолодое истомлённое лицо классика ей совсем не нравятся. Фёдор Михайлович погружён в свои нелёгкие думы, смотрит поверх головы Вали Маленькой, которой этих горьких мыслей никогда не понять, да и не хочет она понимать. «Правильно всё, что позитивно», — не устаёт повторять она. За это некоторые сотрудницы за глаза кличут её Позитивчиком. «А портрет надо бы снять. К чему наводить уныние на читателей», — решает про себя Валя Маленькая.
Она с любовью осматривает этажерку с новыми поступлениями книг. Их много, в ярких суперобложках, на все вкусы: любовные, детективы, ну, и, конечно, фэнтэзи. Всё, как она считает, нужно массовому читателю, массовой библиотеке.
— Берут? — спрашивает она Ангелину Павловну, кивая на новые книги.
— Кое-кто кое-что, — уклончиво отвечает та.
Она не разделяет пристрастия директора к лёгкому жанру, уважает классику, хотя давно не перечитывала ни Толстого, ни Достоевского. Но Геля, как и другие библиотекари, Валентине Владимировне не осмеливалась возражать.
Сотрудники не спорили, а Валя Маленькая устанавливала свои порядки: запретила разговаривать с читателями, сказала с чувством:
— Одной-двумя фразами обменялись — и хватит! Девчонки, мы должны работать с умной книгой, а не говорить на посторонние темы!
Девчонками она называет всех подчиненных, своих ровесниц или чуть помоложе, хотя у всех есть семьи и взрослые дети, а она одна, как перст, но на столь вольное обращение они не обижаются, принимают как должное от начальницы. Хотя кое-кому, той же Ангелине Павловне, последнее требование Вали Маленькой — не разговаривать — кажется выходящим за рамки нормальных.
Но и она держится осторожно, после третьего предложения, произнесённого читательницей, смотрит на ту с опаской. Как быть? Просто молчать, не отвечать — странно, а по-другому — навлечешь гнев директрисы. Так и сидела, вытянув шею, опустив глаза, улыбаясь загадочно и не к месту.
Впрочем, из неловкой ситуации обычно выручает сама Валя Маленькая, у неё в кабинете установлена камера видеонаблюдения, вся библиотека — как на ладони. И, если, по её мнению, случался непорядок, слышался тяжёлоступистый бег по старым широким половицам. Уж сейчас директор наведёт шухер-мухер! Начнёт деловито щебетать о каких-нибудь не существующих делах. Глядишь, читательница и ретировалась...
В читальном зале уже давно не собирается много людей, часам к одиннадцати, когда приносят с почты газеты, один только седой старик приходит. Он вытертую синюю куртку никогда не снимает, только расстегнёт её, если совсем жарко. И не уйдёт, пока всё от корки до корки не перечитает. Старик не затевает посторонних разговоров, да и о чём говорить: он стар, женщины здешние ему во внучки годятся.
Вот дочитал последнюю страницу, встаёт — роста высокого, широкоплечий и не сутулый, только подошвами по полу шаркает, ноги плохо ходят. И когда шарканье стихает в конце коридора, Валя Маленькая, контролирующая и в этот раз обстановку, с чувством восклицает:
— Терпеть не могу я этого Тихонравова!
Библиотекарши по привычке промолчали, но сидевшая в угле с журналами позабытая всеми сухонькая старая учительница Тамара Тихоновна, живо поинтересовалась:
— И за что же Владимиру Александровичу такая честь?
— Да, знаете, он какой? — немного смешавшись принялась объяснять Валентина Владимировна. — Встретился тут на лестнице и говорит: «Что же ты так поправилась?». А какое его дело?
— Не больно хорошо сказал, — согласилась Тамара Тихоновна. — Да посмотрите вы на него. Неужели не вызывает сожалений? Недавно орлом глядел...
«Да-да, орлом глядел, и выговоры делал, когда газеты с почты вовремя не приносили. Когда-то в райкоме работал, привык людьми помыкать!» — подумала про себя Валя Маленькая, но предусмотрительно промолчала.
И с той поры Тамаре Тихоновне проходу в библиотеке не стало. Только та шагнёт в читальный зал — Валя тут как тут! Неуютно старой учительнице, будто за чем-то непозволительным её ловят. Дошло до того, что раз, заслышав характерную тяжёлую поступь, она, не посмотрев журналы, резво направилась к выходу. Ангелина Павловна округлила недоумённо глаза:
— Тамара Тихоновна, вернитесь, тут журнальчик вам отложен!
А директор библиотеки, очистив читальный зал от нежелательной посетительницы, только рассмеялась:
— Ловко сиганула.
Это про учительницу. И уже стали поговаривать, что у Вали Маленькой ранние и непоправимые старческие изменения в голове, что не может нормальный человек заниматься такой дурью, изгонять из библиотеки читателей. Слушая эти домыслы сотрудники усмехались, молчали, иногда нехотя поправляли: нормальная она. А про себя думали больше: за десятилетие работы Валя Маленькая закрыла все кружки, объединения, клубы, собиравшие людей в библиотеке до неё. А новых не возникло. Посиди-ка целый день у компьютера с дельным видом. Поневоле придумаешь себе какое-нибудь занятие, хотя бы и такое нелепое.
Не уставала Валя Маленькая бегать, преследуя читателей, и по десять раз в день, находила в этом какое-то мстительное удовольствие. Пусть видят, не в носу здесь ковыряют, а работают... С самой большой неприязнью директор библиотеки встречает старых читателей: они любят книги, а она... Валя их в руки не берёт, свою профессию винит за испорченную, тусклую жизнь.
Но всему на свете приходит конец. Слухи о не совсем обычном поведении директора библиотеки дошли до административных кабинетов. И, не тратя даром времени на лишние разговоры, Валентину Владимировну начальство попросило удалиться на покой: время подошло. Её как обухом по голове шарахнули: уж у неё ли в библиотеке плохо? Чисто, светло, тепло, кадки с цветами по всем углам стоят... Другие на такой должности до семидесяти-восьмидесяти лет держатся. И она бы могла.
Выйдя на пенсию, в бывший купеческий особняк она не приходит, да сотрудники и не приглашают. Знают: здесь ей не интересно. А Ангелина Павловна, готовясь к очередной презентации, или литературному вечеру, издалека, как из-под толщи густого тумана слышит упористый голосок со знакомым вопросом:
— Девчонки, а зачем вам это всё надо?
Зато в читальный зал теперь изредка заходит Бронислав Анатольевич — уже без своей синей неопрятной авоськи. Он сильно сдал, куда делась бравая походка, да и не разбежишься — появилась одышка. Лицо стало ещё серее, и только глаза остались прежними — большими, яркими, говорящими больше, чем может произнести язык. Посидит за столиком, не снимая кепки, возьмёт журнал, нехотя начнёт листать, Ангелина Павловна на своём рабочем месте что-то пишет, по правую руку от неё та же этажерка с новыми поступлениями книг в ярких обложках. Почти ничего не изменилось в библиотеке со времён Вали Маленькой, и Геля мало изменилась, так же стройна, пепельные завитки волос вольно падают на открытую шею... А когда библиотекарша поднимает голову, то встречается с неотрывным взглядом бывшего горшени. И на миг повеет тем знойным летом, когда Броня, «необыкновенный человек», сторожил Гелю в липовой аллее, завидев её, спешил бодрым армейским шагом наперерез, притворяясь, что встреча случайная.
