Повесть
(продолжение)
Зачинщик
Начался богатый событиями 1961 год. По-своему касались события и затерянного где-то в глухом сибирском селе детдома. Когда Ваганька был подло «убит» по дороге в столовую ложкой в спину, то убийцу, конопатого Шплинта, тут же отвели к стенке и расстреляли по вышедшему недавно указу, который комментировался в газете под заголовком «Смерть за смерть...»
Д.Т., руководивший актом возмездия, повторил газетный заголовок и выстрелил из указательного пальца — Шплинт схватился за грудь и стал медленно оседать, изображая лицом предсмертную муку. Полежав ничком, дрыгнув два раза ногами, «убитый» встал, пошел в столовую и съел две каши.
Другое событие примерно того же времени потрясло пацанов куда больше, чем указ о смертной казни, потому что первое касалось только жертв, убийц и палачей, а второе охватывало всё население страны — то было событие финансовое. По Указу о денежной реформе те, у кого были медяшки достоинством от копейки до трех, разбогатели сразу в десять раз. Самым богатым человеком в детдоме в это знаменательное время стал Гера Скобёлкин: у него оказалось двадцать шесть монет по одной копейке, восемнадцать монет по две и одиннадцать монет по три копейки; итого — 95 копеек, для детдомовца это состояние. И Гера, чтобы чего доброго правительство не передумало и его медяки не девальвировались, тут же свой капитал пустил в дело: через одного безногого пьяницу, что всегда торчал у «сельмага», он купил на весь свой капитал махорочных сигарет, которые ещё назывались в народе «Прощай, молодость, да здравствует туберкулез!». Они словно выдирали горло, вызывали кашель, зато это были самые дешевые сигареты. За богачом весь день табуном ходили пацаны... Гера познал и дружбу, и славу, и богатство, а на следующий день горькое разочарование: у него не стало ни «махорочных», ни друзей. Слава? «Что слава? — Яркая заплата...»
Шекспир из подобной ситуации создал «Короля Лира», Гера же остался навеки неизвестным, хотя был куда более мужественным, чем старый Лир: он не впал от постигшей его превратности судьбы в умственное расстройство и даже не проклял своих недолгих друзей, а, уходя собирать «бычки», только поднял кверху свой костлявый палец (Гера был очень худ) и пророчески произнес:
— Приткнётесь ещё!..
И сбылось ...
В те дни, когда Гера пророчески поднял палец кверху, в детдоме уже вовсю свирепствовала стихия резинок, только что вытеснившая собой стихию игры в перья. Резинки выдергивались пацанами из своих же трусов и вязались на два пальца, получалась рогатка. Пульки накручивались из бумаги или накусывались из тонкой медной проволоки. Конечно же, проволочной пулькой вполне можно было выбить глаз, тем бы стихия и кончилась, а пока не было ЧП, стихия буйствовала вовсю.
Воспитатели обратили внимание на стихию, когда в коридоре погасла последняя лампочка.
— Почему темно? — спросил директор.
Начали выяснять причину, оказалось, что все лампочки в коридоре побиты; в патронах торчали одни цоколи с обломками стекла. Лампочки были побиты и в спальне средней группы, отсюда директор пришел к логическому выводу, где искать виновных, и семнадцать пацанов были построены в полутемном коридоре, где вкрутили всего одну лампочку.
— Пока я не узнаю, кто зачинщик этой пакости и кто стрелял по лампочкам, будете стоять хоть всю ночь, — раздельно выговаривал директор, проходя вдоль строя. — А ну, конопатый, чего руки за спину прячешь? — Директор наклонился к Шплинту и сорвал с его пальцев резинку, взял ее за концы, растянув, прицелился одним концом Шплинту в нос... Евгения, стоявшая в стороне, видела, как ее питомцы быстро освобождаются от резинок, отбрасывая их подальше за спины. Шплинт жалобно пискнул, хватаясь рукой нос…
— Все поняли, что я сказал? — директор натягивал и отпускал резинку, за которой следили семнадцать пар настороженных глаз. Он прошел в воспитательскую, принес оттуда стул и кипу газет и, сев перед строем, занялся чтением, пацаны стояли. В два часа ночи положение почти не изменилось — директор, сидя в коридоре, дремал за газетой, пацаны стояли, устало переминаясь ногами; в третьем часу они попросили директора оставить их «на совещание», и директор ушел в воспитательскую, где за большим столом на точеных ногах дремала Евгения.
— Я же сказал: можете быть свободны, — устало бросил Созин.
— Я хочу знать, чем все это кончится, — ответила воспитательница.
— Сейчас узнаете, — Евгении показалось, будто Созин усмехнулся.
Совещание в коридоре проходило бурно. Председательствовал Ваганьков:
— Пацаны, кому-то надо на себя брать, а то всю ночь простоим.
Все молча поглядывали друг на друга...
— Колонок по лампочкам бил, пусть он и берёт, — сказал конопатый Шплинт.
— Ты чо!..
— Ничего! Я сам видел, честное пацановское!..
— Пацаны...— Колонок трусовато заозирался, — не я же один… я только одну. Гера, возьми на себя: тебе он ничего не сделает.
— Возьми, Герка, — поддержал Колонка Толстяк и повернулся к Уразаю. — Уразай, пусть Гера возьмёт?..
Уразай пожал плечами:
— Его дело… Пусть берёт…
— А этого не видели!? — Гера перекинул через кисть левой руки правую, сжав ее в кулак.
— Выкурили мои сигаретки, и вали, Герка! Говорил — приткнётесь...
— Возьми, Скобёлка, ради всех пацанов, — ныл Колонок.
— Все просим, Гера...
— Все, что ли?..
— Все! — приглушенно пронеслось по коридору.
— Давайте две сигаретки, — и Гера протянул вперед худую, всю в шрамах, руку.
— Две сигаретки!..
— Пацаны, две сигаретки?..
Две сигаретки скоро нашли. Гера придирчиво осмотрел их и остался доволен.
— На, Ваганька, на сохранение; вернусь, отдашь. — И Гера, прихрамывая, зашагал к воспитательской. Подошел к двери, оглянулся на застывших в ожидании пацанов и постучал.
— Тебе чего, Гера? — спросил Созин.
— Это я...
— Что ты?
— Я зачинчик, — сказал Гера, совсем не глядя на директора, а разглядывая носок дырявого валенка, из которого выглядывал палец.
— Стань туда, — директор указал на угол. — Все, Евгения Ивановна, — директор глянул на воспитательницу, и легкая усмешка тронула его губы.
— Подождите, Федор Николаевич, я сейчас, мне надо с ними поговорить...
— Поговорите, — Созин сел на стул. Евгения вышла в коридор.
— Это подло, ребята!..— ещё издали сказала она. — Подло скрываться за чужую спину, трусы, трусы! Не ожидала от вас…
— Чего орёте! — грубо оборвал её Уразай. — Что, нам всю ночь стоять?
— Но это же не Гера.
— А кто?.. — спросил, плутовато улыбаясь, Ваганька.
— Не знаю, но только не Гера.
— И мы не знаем. Все виноваты, — Ваганька вздохнул, — чего уж там…
— Вот и сказали бы директору, что вы виноваты все.
Уразай скривил губы. Ваганька ответил:
— Вы не знаете директора: у него не могут быть виноваты все.
Ничего толком не решив, а главное, не понимая Созина, Евгения вернулась в воспитательскую.
— Нашли нового зачинщика? — Созин смотрел на нее с непонятной усмешкой.
— Нет, не нашла.
— Тогда надо распускать стервецов.
— Значит, вы согласны, что зачинщик Скобёлкин? — спросила Евгения.
— Кто? Этот простак?.. — директор ткнул пальцем в сторону Геры. Гера заулыбался. — Если бы мне сказали, что он опять ходил босыми ногами по горящим углям, или совал ногу под телегу, или толкал в рот червей, я бы этому поверил: такие штучки он любит проделывать. Но, чтобы он выдумал вытащить из трусов резинку — нет: думать он не умеет, — Созин повернулся к зачинщику. — Гера, ты умеешь думать?
— Не-а, — сказал Гера и, как кокетливая девица, ломаясь телом, увел глаза в потолок.
— Тогда его надо отпустить, — сказала Евгения.
— Зачем, пусть постоит с часик, пока мы тут с вами домой собираемся. Или будем требовать нового зачинщика? Скажем: извините, господа стервецы, но нас этот не устраивает: глуп очень.
— Но зачем зачинщика? Его может и не быть, просто виноваты все: ребята сами сказали, что они виноваты все, — ответила Евгения.
Созин протестующе поднял руку и замотал пальцем:
— Шалите... Все не могут быть виноваты: виноваты могут быть один, два, три! А все!.. —Созин снова замотал пальцем. — Не-е-ет!.. Если уж все, то прежде всего виноваты мы с вами. Мы!.. Недосмотрели, недоработали, не увлекли, никаких мероприятий не проводили! — Созин уже кричал. — Я вам покажу — все! Нашли лазейку... все.
Евгения не чувствовала ни обиды, ни сильного гнева, но тоже, поддаваясь какому-то довольно странному желанию, закричала:
— Почему вы на меня кричите?! Кто вам дал право?
— А что мне цацкаться с вами! Чтобы завтра же план мероприятий на месяц был здесь!..— директор с размаху хлопнул здоровенной рукой по крышке стола и вышел в коридор. Евгения не смогла бы ответить — почему, но она улыбнулась.
— Попало, — Гера оскалил в улыбке зубы.
— Дурак ты, Скобёлка, — бросила воспитательница и вышла вслед за директором в коридор.
Созин грузно шагал мимо неровного строя, глаза пацанов с настороженным любопытством следили за ним.
— Подравняйтесь, — строй зашевелился. — Вот что, молодцы, сейчас вы пойдёте спать, а завтра я договорюсь с директором совхоза, и в воскресенье вы будете чистить коровники: зарабатывать на лампочки. Не умеете себя вести, убирайте говна. Ответственным за это мероприятие назначается воспитательница вашей группы, а теперь все спать.
— По-вашему, Николай Федорович, убирать коровники, или говна, как вы сказали, — занятие низкое, недостойное, — заговорила Евгения; она понимала, что «нарывается», но что-то побуждало ее к этому, подталкивало. — У ребят может сложиться мнение ...
— А по-вашему, это высоко? - перебил её Созин. — Тогда почему вы здесь, а не парите там… — с усмешкой кивнул головой в сторону совхозных коровников.
— В силу жизненной орбиты.
— Вот и летите по ней спокойно, не нарушая особенно отведенных вам пределов. Вы, милая, в жизни встречали ещё только «задавак», а я и кое-что другое… Потому предпочитаю доложиться в какой-нибудь приемной: я директор, а не... пастух. И если вернуться к нашим с вами деткам, то, честно скажу, я не очень хочу, чтобы они оседали в здешних коровниках: это не сделает чести ни мне, ни им; и я бы хотел услышать о них как об учёных, артистах, министрах... а в коровник, милая, дорога всегда открыта. Да, без навоза не обойтись, поэтому из кожи лезем, доказывая друг другу, что он хорошо пахнет... — Созин посмотрел на воспитательницу глазами, в которых не было ни малейшего намека на то, что он шутит. — В воскресенье у вас будет возможность понюхать, — Евгения слегка опешила: неужели и её школьный директор думал так же?..
— Но должны же люди понять, что они равны, — тихо сказала она, — хоть когда-нибудь.
— Для этого надо, чтобы сам председатель министров хотя бы два часа в день чистил со скотником стойло и не в показуху, а с сознанием, что это так же важно и нужно для него, как провести совещание министров. Но это все возвышенные иллюзии, так что вернёмся, Евгения Ивановна, с неба на землю, к нашим деткам и их отметкам: за это с нас спросят.
— Мне кажется, мы совсем их не понимаем, Федор Николаевич, — сказала Евгения вяло и грустно: её душа ещё не собралась, не оправилась после того удара, который нанёс Созин, может быть, совсем не заметив этого.
— Не понял, — сказал директор.
— Это же целый класс... — сказала Евгения, вспомнив Ваганькова с его классовыми врагами.
— Может, у них и классовое сознание имеется? — Созин усмехнулся.
— Зря смеетесь, Федор Николаевич. Есть у них и свое сознание, и мораль, и, если хотите, этика.
— А проще сказать, Евгения Ивановна, ряд дурных привычек, которые нам с вами из них выбить надо.
— Я бы не сказала, что все у них дурно и неразумно. К примеру, вчера они Казанцева опять старостой выбрали — для нас с вами выбрали, а не для себя, и очень даже умно.
— А вы что против него имеете? Честный, покрывать никого не будет.
— Да честный-то он честный, но что это за честность? Сегодня проверяю домашнее задание, он руку поднимает и говорит: «Евгения Ивановна, у Дементьева в столе поджиг».
— И чем это вам не нравится?
— Да тем, что, по-моему, это духовная убогость, если не слабость интеллекта вообще. Ведь он живет в их среде и прежде всего должен быть предан ей, её интересам, и если он с чем не согласен, то должен создавать конфликтную ситуацию среди ребят и искать поддержки у них же. А он один, и никто его не любит. Вчера предлагают его в старосты группы единогласно и в то же время все улыбаются; думаю, в чём тут дело?.. И пришла к выводу, что ребята сразу двух зайцев убивают: и от нас, и от него отделываются; пусть все шишки на него: они перед ним морально свободны и слушать его не будут, потому что он сам давно уже предал их интересы. Но самое грустное здесь, пожалуй, то, что он своё назначение за чистую монету принял и сразу же действовать начал, командирский тон взял, а ребята смеются.
— Значит, говорите, для нас они Казанцева выбрали?.. — директор поводил кончиком языка по верхней губе, — а для себя кого, как вы думаете?
— Кажется, Уразая.
— Так я и знал. Таких бы отдалять в более строгие учреждения.
— Зачем отдалять? — удивилась Евгения.
— За дурное влияние на коллектив.
— По-моему, он выразитель их интересов, скорее, беда в том, что мы с ними не можем сблизиться.
— Классовые враги, по-вашему?
— Эту идею, кстати, мне подкинул воспитанник.
— Ваганьков? — спросил директор.
— Он.
— Обязательно какую-нибудь теорию создаст, — сказал Созин. И по голосу его Евгения поняла, что Ваганьков директору нравится.
Разговаривая, они вошли в воспитательскую. Созин остановился перед Герой и разглядывал его невинную физиономию.
— Иди спать, болван.
«Зачинщик» с достоинством удалился.
