7.
Разлепив глаза около полудня, Гриша, не спеша встал, умылся, и с удивлением отметил, насколько не приспособлен он к здешней жизни, без понятия, как воды согреть, что с коровой делать, где еда лежит и есть ли она вообще. Хозяйственные вопросы озадачивали, это тебе не в холодильнике колбаски взять и бутерброд нарезать. Особенно расстраивало отсутствие кофе. Он нашёл в печи остатки картошки, помыл пару огурцов с грядки, но сначала сбегал и привязал корову за дорогой, слушать её ор стало невмоготу, а подоить так и не решился. Возвращаясь, закинул ведро яблок свиньям.
И до вечера, Гриша ничего и не делал. Солнце плавилось в зените, ни облачка, и его разморило в избе, на улице звенела мошка, вились мухи, слепни, атаковали осы, а может, и пчёлы кто их разберёт. Стоило зайти в тень, как накидывались комары. Разболелась голова и Гриша накинул влажную тряпку словно бандану и лежал на жёсткой кровати, периодически проваливаясь в дремоту. Потом нашёл в себе силы, дошёл до кладбища и забрал в условленном месте прибор возврата. И это оказалась вовсе не маленькая коробочка, а склёпанная из сковороды конструкция с тугой деревянной рукоятью и двумя торчащими гвоздями. Появилась крамольная мысль, крутануть не более пяти раз эту шершавую ручку, как наставлял профессор Медников, гвозди к языку и вернуться прям вот сейчас.
Когда вспоминал Гриша про морозного беса и портрет мальчика не особо держал, Глашу не хотелось в беде бросать. Хотя вот разобраться — она ему кто, да никто, историческая случайность, и всё же. Прикипел.
Гриша разобрал пару досок в сенях, завернул прибор в тряпицу, и запрятал до нужного времени. А вот как договорится с Антипом, придумать так и не удалось, и в кухню Гриша идти не решился.
Ночь выдалась душная, Гриша ворочался, вслушивался в шорохи — не крадётся ли Антип по его душу, скреблась под полом мышь, фыркнула в темноте кошка, падали во дворе яблоки и каждый стук отдавалась в сознании страхом.
Приснилась Глаша. В мятом сарафане, лицо укрыто платком, плечи вздрагивают, и он гладил её — что стряслось доченька? Глаша мотает головой, всхлипывает и бормочет — не беспокойтесь отец, вернусь вскорости. И тогда он спросил про Антипа, что за тряскун такой, мол запамятовал.
Дочь вскинула заплаканные глаза, — Антип, к печи задницей прилип. Маменька его так кликала, с собой привезла из Сибири, бес морозный — Тряскун, озорник, Двадцать годков возле неё жил, теперь к вам привязался. Хороший он, к ангелам просится, устал от нечестивых дел, две души осталось ему спасти до вознесенья — вот потому старается, благими поступками — грехи замаливает, не забижайте его батюшка, Молочко любит…
Заорал под окном петух разрывая сон, и облик дочери задрожал, отступил в темноту, расслоился, пропал.
Григорий вскинулся от подушки, опять петух, будильник местный, ё-моё. Сон Гришу взбудоражил, какая интересная связь у кузнеца с дочкой, и телефона не нужно, пришла во сне, всё рассказала. Вот почему заплаканная? Может, барин притесняет? Эх, кабы знать. И про молоко не успел спросить, почему с кровью-то?
Утро напомнило предыдущее. Корову, всё-таки умудрился подоить и выглядело это прикольно; перевёрнутое ведро, удар копытом под дых, грязная, в навозной жиже рубаха. Зато техника добычи молока стала понятна. Мучил вопрос с двухстволкой, пора идти к Владленычу - барину, но ведь погонит, оружие неисправно. Исправить, значит идти в ночь в кузню, но непонятно из чего замесить мистический коктейль с кровью, не свою же сцеживать. Петуха может прибить?
Нельзя, Гриша улыбнулся, это ж часы на кривых ногах. Думай Гриша, думай.
— Не греши ирод, изыди из меня, вылазь, Христом богом прошу. Один раз помог в кузне, больше не буду. Дочку пожалей, душегуб.
Опять, простонал Григорий, что же с тобой делать.
— Помолчи еперный театр! — ругнулся он, не сдерживаясь, — придёт время, исчезну, недолго ждать. Уно, доз, трез, квадро…
Голос пытался возразить, но Гриша уже вытанцовывал по избе, изгибая тазом и напевая вполголоса «Bailando» от Хулио Иглесиаса,
bailando, bailando, bailando, bailando. (танцуй, танцуй, танцуй, танцуй),
Tu cuerpo y el mio llenando el vacío. (твоё тело и моё, заполняют пустоту).
Слова всплывали в памяти пузырями, лопались звонко на языке, и Григорий усмехнулся, представляя, как нелепо выглядят его движения со стороны.
От песни Гришу отвлёк топот копыт с улицы, хрип коня да скрип и дребезжанье колёс. У изгороди в облаке пыли остановилась бричка с откидным кожаным верхом. Гриша узнал в извозчике побитого «борца», Степана. Рыжая кобыла лениво отмахивалась хвостом от слепней.
—За ружьём, верно, — прикинул Гриша, торопясь навстречу.
Степан приоделся в серый кафтан, опоясался широким чёрным кушаком, блестели начищенные сапоги и ни следа вчерашней озлобленности, выглядел помощник барина, нарочито дружелюбно. Синяки на широком лице пожелтели и судя по кривой усмешке и запаху, помощник явно принял на грудь.
— Спишь поди, кузнец? — Степан присел на жердину, и та хрустнула под тяжестью крупного тела.
Григорий, заметив, как Степан зажал фигу левой рукой, усмехнулся.
— Тебя ждал. Как там Глаша моя?
— Так и наливай, коли часы считал, — хохотнул Степан, оголяя крупные зубы. — Чего твоей девке сделатся, при кухне приставлена.
— Если ты за ружьём, то не починил ..
Степан перебил. — И бог с ним, до завтрего терпит. Господа у барина гостевали, недосуг тебя помнить, а седня переполох в доме, прапорщик Земляницын спозаранку прибыл, опрос учинял. Дохтора уездного Розеннбаха, разбойники в лесу зарезали, в семи вёрстах отсюдова. Насмерть.
Гриша доктора не знал, не понял про кого речь.
— И как, нашли убийц?
— Да нет. Но, Земляницын служака, снарядил сыск, может, и найдёт разбойных людей: ноздри им вырежут, клейма на лбы и щёки и — на вечную каторгу. Дохтора жаль..
Степан привстал, качнулся, заглянул сбоку лошади, почесал бороду в задумчивости
—Разбойных людей много опосля войны шляется, всяко бывает. Бричку вот чинить надобно, энта лопнула, вишь— оглобля, мать её, и ремень рваный, не поворачивает, тянет, растудыт её. Смогешь?
— На то и кузнец я, починю, — отыграл Григорий, присаживаясь возле деревянного колеса, обитого металлическим ободом. Нутро его подсжалось, захолодело, потому как ничего не понимал в устройстве телег и прочей техники. Его жизнь была связана исключительно с цифрами; балансы, активы, амортизация, денежные потоки, выручки, банки, счета, налоговые отчёты, вот тут Гриша слыл мастером, практически гуру, а остальное... Даже трёхлетний «Вольво», верой и правдой служивший для передвижений по городу, Гриша при малейших нюансах гнал в сервис и как там всё работает, его никогда не интересовало.
— Лютует барин, — резко сменил тему Степан, вот так запросто, будто вчера они до ночи сидели в баре, жахнули по три пива и недоговорили о чём-то особенно важном.
—После болезни сам не свой, будто бес вселился, ей-богу, пьёт кажый день как мерин, из-за оружья поганого — всю спину исполосовал, спать теперича не в мочь.
О-па, замер Гриша, с чего такие откровенности. И тут Степан расстегнул кафтан и стал задирать рубаху— показать побои, да Гриша попридержал.
— Верю, верю. До болезни барин разве другим был?
— Будто и не помнишь, — скривился Степан, — малость потише, не такой шебутной, да всё одно как зверь одичалый. Эх, я-то боле старого барина привечал, Кувшинкина, Ефрем Инокентича, царствия ему небесного. Человек широкой души был, жаль — деток не оставил, любили его дворовые. А нонешний, пошиба мелкого.
Страсть исследователя заискрилась в Грише, словно гончая — след взял, бричку бросил, все чувства обострились, сердце замерло, вот сейчас откроется истина, которую так искал, и про картину с мальчиком может проясниться.
— Постой, память у меня худа, слабо помню Кувшинкина, Пётр Арсенич родня ему вроде?
— Да куда. Пётр Арсенич из новоявленных. Государевой грамотой в дворяне того, произведён, опосля сражений с французом. Именьем одарили, крестьянами.
Степан заговорщицки нагнулся и Гришу обдало запахом кислого вина. — Говорит, сам Кутузов перед императором хлопотал, геройство и прочее, во как. Орден поди есть. Он и Анфимью привёз. Горячая девка. Хороша, хоть и стерва, — и Степан так смачно облизнул сухие губы, что Гриша догадался, Анфимья благосклонна к помощнику.
—Ты кузнец, будто седня родился, не помнишь ни хера, чертяка молотом голову зашиб?
Степан пристально взглянул и Грише показалось, будто хмельная развязность и простодушие попахивают наигранностью. Театр одного актёра. Чертяка?
И словно волной холодной окатило, Степан в курсе про Антипа?
Спокойно. Гриша глубоко вздохнул, выдохнул, главное — не паниковать и боле, ни о чём не спрашивать.
— Тьфу ты. Кузнец, ты прям с лица взбледнул. Спокойнее, я ж по делу, — надул широкую грудь Степан и выставил вперёд ногу, и Гриша заметил, как подобрались его формы, напряглась и покраснела шея, вздулись вены на кулаках. — Вся округа знает — ты колдун, небось с чертями по наковальне, по очереди бьёшь? Так поди и порчу на барина наслал, когда трубу починял, да? О, что глаз дёрнулся? Эх, вижу, вижу. Пётр Арсенич опосля твоей потравы выжил. Знать мало ты постарался!
Гриша дар речи потерял, так он ещё и колдун, и порчу наслал? Так вот почему Степан фигу зажал, типа сглаз отводит. Прикольно. И нечего удивляться, может, в деревне и про Антипа слыхали, столько лет жена кузнеца с ним возилась. И с порчей обвинение тогда логично выстраивается.
— А если это не я, а Пётр Арсенич лично какую заразу подцепил? — Григорию стало интересно, откуда у Степана агрессия к хозяину, только же геройством его восхищался.
— И потом, чего ты Стёпа на хозяина взъелся, а? Не любить, так уважать обязан, иль как?
— Да неужто не помнишь брата маво Ивана? Барин плетьми забил насмерть, за скирду спалённую. За сено, человека загубил. Ни в жизь не прощу, — выпалил Степан, и в сердцах пнул колесо брички, отчего мыс на сапоге его смялся. — Чтоб его черти съели. Давай уж, колдун, подсоби, я в долгу не останусь, умори потихоньку окаянного, а может утопление, какое придумаешь, и всем хорошо, и Глаша вернётся.
Гриша вдруг почуял подвох в интонации Степана, как-то уж больно откровенно на убийство подговаривает, доверие от слов его не зародилось, неуютно сделалось.
— Ты Степ, бричку подгони к кузне, да приезжай завтра, готова будет.
Степан тут охнул ни с того не сего, согнулся пополам, присел на корточки, за голову схватился, помотал башкой вправо-влево, словно вода в уши попала. Григорий кинулся было помочь, но Степан замычал, замахал рукой.
Припадочный, отстраняясь от помощника подумал Гриша, а с виду здоров как бык.
— Степан, воды может принести?
Помощник вскинул бледное лицо, пот выступил на широком лбу, глаза усталые, будто тоска разлилась.
— Выпить бы чарку кузнец, дак ты ж не держишь поди, эх…голова моя головушка. Помру я скоро кузнец, сердцем чую, но дело должон сделать, вернуть должок за брата-то кровного, а то вот, нехорошо, впустую уйти.
Степан помолчал, потупился в землю, широким грязным ногтем скрёб кору с жерди.
— К отцу Серафиму бы сходить. Причаститься.
И опять, замычал невразумительно, стукнул себя ладонью по уху. Успокоился.
Потом, словно ничего не случилось, помог бричку пристроить, лошадь распряг. Вздыхая, накинул седло на кобылу, взобрался тяжело, да и ускакал, чуть покачиваясь в стременах, и насвистывал незнакомую Грише тоскливую мелодию.
Ночь стояла не за горами, и надо было срочно решать с молоком и кровью, кровью и молоком, кровью на молоке или молоком на крови. Эх. Молоко. Корова. Кровь.
Гриша улыбнулся, корова — базовое слово в связке, и поспешил в хлев,
В полночь Гриша стоял в кузне перед печью подготовленный, в душегрейке и поношенной шапке, да в валенках. Кувшин с молоком в розовых разводах, выставил на шершавую поверхность стола. У него побаливала икроножная мышца куда попало коровье копыто. Животное возмущённо лягнуло его, когда делал надрез на бедре, а потом перевязывал. Ну да ничего, заживёт.
Гриша намотал на руки тряпки, снял с горнила заслонку.
— Антип, к печи задницей прилип, вылезай!
Завьюжило, закружила позёмка, дохнуло холодом.
— Ну, вижу я, кузнец вернулся!
Антип появился за спиной так ж, неожиданно и бесцеремонно. Схватил кувшин, захлюпал широкими ноздрями, — Сразу бы так!
Закинул в рот узкую горловину, заходил кадыком, закапал на бородёнку да рубаху.
— Давай бес, не рассиживайся, чини ружьё, да бричка ждёт! — прикрикнул Григорий.
— Присядь кузнец, когда в печи лёд, то Трескуну мёд.
Не успел Гриша на чурбачок присесть, враз в печи огонь вспыхнул синим пламенем, да только не жаром повеяло, а стужей.
— И сундук проклепай, старосте обещал, будь он неладен.
Григорий поёжился, ладони потёр — прям дубак в кузне, хорошо тулупчик то овчинный в сенях приглядел, а то бы околел как собака в метель. Гриша завернулся плотнее, ногу на ногу закинул, глаза прикрыл.
Картинка закрутилась как на перемотке: скользит Антип тенью от печи к наковальне, от наковальни к мехам, от мехов к печи, то к столу, то к молотам. И кажется, Грише сквозь прищуренный глаз — как минимум трое Антипов крутятся, иначе, как он двумя молотами бьёт да ещё деталь держит. И один из них, точно с хвостом, лучину им придерживает.
Как заснул, Григорий не понял.
Первых петухов Гриша не услыхал, но будто почуял, глаза открыл, когда Антип приставил двустволку к стене, и выдохнул, так что свечи задуло.
— Сундук готов Козьма, да и ружжо, верно, кровушки к завтрему не забудь, а то ведь помнишь уговор…, — зазвенел истерический хохот по углам, да завыло так, что Гриша спросонья ломанулся на выход, круша дверь, обдирая кожу с ладоней. В предрассветной молочной пелене стоял перед ним рыжий петух с воинственным гребнем. Прыгнул петух на наковальню, да как заорёт — кукареку, и вой разом стих, и Гриша глаза открыл.
В кузне пусто, заслонка закрыта, двустволка у стены, тишина и сыростью несёт, и тухлятиной будто. Дверь нараспашку, словно Антип только вышел, да река по камышам шуршит. А может, приснилось всё, подумалось Грише. Додумывать не стал, схватил ружьё и в избу бегом, досыпать.
Глаша вновь пришла под утро. Длинный, распашной сарафан её разодрался понизу, открывая колени в синяках да ссадинах, на переносье свежая царапина, на левой щеке кожа сдёрнута и кроваво-синее пятно расплылось по скуле, густые волосы растрёпаны, и рука сжимала костяной гребень, в котором клок увяз. Говорила она тихо, и посиневшие губы её вздрагивали.
— Прощевайте батюшка, простите, слово не сдержала, не приду я. Матушка зовёт, в чисто поле гулять, чибиса да трясогузку слушать, да лугового чекана, рассветы трогать, на закаты печалиться. К ней ухожу. Прощевайте.
Грише пытался кричать, звал её, умолял вернуться, чуял, что видел дочь в последний раз, но крик застревал в горле, будто, калёным железом выжгли нёбо, только хрип остался.
— Кто посмел Глашенька, кто?
Он вобрал воздуха, вытянув руку, пытался удержать на минуту, но образ растворялся, оставляя эхо, — ин, ин, ин.
Гриша вырвался из сна, засопел, в ушах перекатывалось, -ин, -ин. Добавить бар, и барин сложится. Игорь Владленович, а кто же ещё в ответе. Сволочь.
Петух воспел гимн солнцу. Светало. Гриша чувствовал, как с лучами света, душу его заполняет тёмная, бушующая волна ярости — убью.
Острая боль разодрала затылок. И сдержать рвущегося в сознание хозяина тела, Гриша уже был не в состоянии.
8.
Пётр Арсенич раскидывал карты с соседом, Захаром Алексеевичем Злотниковым, отставным майором из соседнего Ясудова. Отставник жил скромно по дворянским меркам, челяди держал пару человек, да псаря с конюхом, был сговорчив, уступчив, обожал посудачить, отчего Пётр Арсенич его привечал, любил засиживался за картишками.
Вечерело, в открытое оконце несло навозом, гнали коров и звонко щёлкал кнут, вразнобой тянулось мычание и беззлобно поругивались пастухи. Помещики сидели за узким столом, сдвинув на край пузатую бутылку и тарелку с мочёными яблоками. Пётр Арсенич третий день в подпитии был напорист, местами грубоват и страстно уговаривал майора, выдвинутся с утра на охоту. Захар Алексеевич теребил жирными пальцами замусоленные карты, отнекивался, не с руки в такую рань тащится за четыре версты.
— Спину прихватило Петр Арсенич, ломит сил никаких нет, ни баня, ни травы не берут окаянную.
Упитанный майор с пышными седыми усами смахнул крошки со стола и зайдя с валета, опрокинул стопку анисовой.
— Тебе бы девку помоложе, спину-то размять, — хохотнул Стрельников, навалившись на стол и спьяну неловко роняя карты. — Ты давеча проигрыш мой упустил, а ведь какая девка была, огонь. Заставил бы перину греть, позабавился бы с молодухой, чай добыча честная. Прозевал, эх, теперь вот хлебай. Присматривать надобно, ваше благородие, за трофеями, и ведь как посидели душевно.
Барин припомнил тот вечер понедельника, опосля Пресвятой Богородицы, когда гости пожаловали. Аким Лукич молодящийся старикан, надворный советник из Княжино, доктор Марк Платонович Розеннбах собственной персоной, да вот Захар Алексеевич собственно.
Выпили понятно дело, как полагается — вина Ржаного да Липового, под горячее Английского опрокинули, там и до Анисовой дошли. Стрельников, вина до двенадцати сортов держал, любил это дело. И стол барин приказал собрать для гостей любезных, от души; судака закоптили, Анфимья блинов напекла, телятины отварной подали, огурцов солёных с грибами, картохи рассыпной, лепёшки из гречневой муки с мёдом.
Когда коньяку принесли, гости уже в залу перебрались, устроились на креслах в голубой парусине. Напротив, на модном диване с высокой спинкой Пётр Арсенич усадил Акима Лукича. Там и раскинули картишки.
Тогда и спросил охмелевший доктор, кивая на портрет мальчика в красной рубахе.
— А что Пётр Арсенич, сынок ваш, в Петербурге всё столуется, не пожаловал на лето к отцу?
Барин карту выронил, будто поперхнулся чем, закряхтел подбирая с пола.
— Всё в академиях. Письмо прислал, на полевые отправляли, ученья значит, а теперь уж недосуг, учеба вот-вот начнется, да и дело молодое, в деревне-то заняться-то чем, к Рождеству должон объявится.
— — Удивительное совпадение, — улыбался Розеннбах. — Отправляюсь на днях в столицу на неделю-другую дядюшку проведать, в Академию загляну, готов передать отпрыску вашему гостинец от батюшки, — и он заговорщицки подмигнул барину.
— И то дело, — поддержал басовито Аким Лукич, подслеповато щурясь на карты. — Наказ отеческий вместе с ассигнацией для поддержания штанов, завсегда пригодится.
Барин плеснул из графинчика коньяка, стрельнул глазами на Анфимью, и та поспешно скрылась в кухне.
— Да не стоит беспокоиться Марк Платоныч, только время зря изводить.
— Нет, нет Пётр Арсенич, я настаиваю. Я для того минуту найду, то не в тягость, а в радость. Помнится, вы говорили, на Васильевском он?
— Да, — сморщился Пётр Арсенич, словно зубы заныли. — Первый кадетский корпус.
— О, а вы молчали мой друг, — удивился майор, отглаживая узы. — Высокое заведение, слыхал, говорят сам Кутузов до войны преподавал.
— Верно, было дело, — согласился барин и поспешил сменить тему, вглядываясь в листок, где неумело вёл долговые записки.
— Я в прошлом разе тридцать два рубля проиграл, не так ли Марк Платоныч, извольте получить?
—Тридцать пять, да оставьте Пётр Арсенич, вам фортуна сегодня будет, — запротестовал Розеннбах, — Вы мальчонке, изволите записку начертать. Я настаиваю.
Вот привязался репей уездный, разозлился тогда Пётр Арсенич, неймётся ему, чтобы тебя расчихвостило с такой заботою. Барин покраснел, будто непотребное вспомнил, отложил карты налил рюмку коньяка до краёв.
—Марк Платоныч, да ведь перья чистить, бумагу искать — суета суетная, игра опять же затеялась, может, на днях Степана пришлю.
— Зачем откладывать, дорогой Пётр Арсенич, — доктор отложил карты, обратился к гостям. — Игра обождёт ради семейного дела, прав я господа?
Майор и надворный советник закивали согласно, отложив карты, достали табакерки.
Осушив махом коньяк, барин оттёр губы, крикнул прислуге. — Анфимья, подай писчей бумаги да заточи перья, и вот ещё, адрес Прохора из шкапа принеси, на полке под указом государя лежит.
Анфимья с лица испуганная, закраснелась, поспешила исполнить.
Карты сдвинули, Пётр Арсенич задумчиво посмотрел на принесённые перья, пожелтевшую листы писчей, оттёр лоб в испарине. Потряс правую ладонь, опустил со вздохом на стол.
— Вот и рука плоха после болезни, пальцев не чую, сделайте милость Марк Платоныч, черкните за меня, я наговорю.
Пока майор и Аким Лукич рассуждали о неумеренных ценах на зерно в текущем году, Розеннбах с удовольствием исписал с десяток строк, наговорённых барином. Листок завернули в плотную бумагу, перевязали тесьмой и отдали Анфимье с указаньем отнести Степану и залить сургучом немедля.
Гости выпили, и игра началась. Глаша в тот вечер, на кухне помогала, ходила не поднимая голову, сера лицом. Накануне барин напился не в меру, изрядно девку помял, попутав в тёмных сенях с Дуняшей. Шум вышел, ругалась Анфимья точно ямщик громовым басом, рыдала Глаша приткнувшись на плече перепуганной до смерти Дуняши. Проспавшись, Пётр Арсенич делал вид, будто ничего не случилось, но смотреть на тоскливость мокрых глаз Глаши, стало невмоготу. Приказал ей с кухни носа не показывать. Про кузнеца старался не вспоминать.
Игра тогда шутейно начиналась, по малой ставке. Жаль карта Петру Арсеньевичу не шла, не свезло ему, до ста рублей к вечерней зорьке проигрывал, разозлился. Сосед Злотников в фаворе у картёжной удачи оказался. Упускать своего, Пётр Арсенич не любил, и не то, чтобы денег жалел, да самолюбие будоражилось. Тут и вспомнилось про кузнеца, наказ-то не исполнил, ружьё в срок не починил, а ведь предупреждал его. И думал недолго барин, выставил за пятьдесят целковых Глашу на кон. Доктор Розеннбах сомненья проявил, да барин стоял на своём. И проиграл.
Ну и шут с ней, решил Пётр Арсенич, семейка ненадёжная, может, и к лучшему, Козьма воспротивится—плетьми засеку, вот и выход. А кузнеца найду взамен — ярмарка скоро.
Разъехались за полночь. Визгу от Глаши случилось к разъезду гостей, слёз, пришлось девке плетью приложить для понимания. Проиграл барин, так и исполняй, чай не в первый раз, да и не в последний. Доктор Розеннбах призывал барина образумится, и уехал встревоженный.
Ну, чего уж прошлым-то бередить, отмахнулся от воспоминаний Пётр Арсенич, присел за стол, закусил яблоком, стряхивая сок на тарелку.
Захар Алексеевич посмотрел на образы в углу, перекрестился, оттёр усы, помрачнел, осерчал лицом, облизнув нервно губы, раскурил отложенную трубку. Вонючие клубы потянулись к тёмному потолку.
— Не к добру её помянули Петр Арсенич, ох не к месту. — майор изменился голосом, зашептал торопливо и зло, глядя в мутные глаза барина.
— Народец неприветливо смотрит, страсть не любит заложных покойников, шушукаются черти, говорят кузнец мстить намерен, на всех язву пустит, мор и голод.
— Дурак ты, ваше благородие, — поморщил нос Пётр Алексеевич, сжал маленький, сухой кулак, — Мёртвые по дворам не ходят, а жи.вые..,
Он икнул, потряс кулаком, — во, где живые, все мысли бесовские повыбиваю. Не боись! Нет колдунов, и вообще…
Майор закашлял, и совсем шёпотом добавил, — В полночь говорят видели её, качается на том дереве, шипит змеёй язык высунув, что и волосы дыбом. Я уж и тот тополь приказал срубить, от греха. Всё одно, идут пересуды по избам, в поля на воздух народ злобу пускают, кабы чего не вышло Пётр Арсенич, как бы чего не вышло. Уже один боюсь выезжать, а вы говорите охота, зайцы. Эх.
Пётр Арсенич встал, опрокидывая стул и снося на пол бутыль, прошёл к окну и стоял, вдыхая вечерний воздух. Свечи заколыхались, заплясали тени на образах.
— А как с кузнецом, людишки говорят — пропал, а Пётр Арсенич? — майор с тревогой смотрел, ожидая вразумительного ответа.
Но барин стоял в тот момент в светёлке собственного имения, где взволнованная Анфимья, прихватив его за грудки, навалилась и брызгая слюной точно собака, сорвавшаяся с цепи, злобно бросала в лицо неприятное.
— Старый дурень, всё устроенное испортить желаешь, живем, не тужим. Ты пошто Глашу снасильничал, Дуняши да меня мало, да девок полдеревни — никто слова не скажет, а теперь Козьма-колдун порчи нашлёт, дом спалит, жизни тебя лишит. Всё у нас с тобой оттягает.
Он тряхнул её словно куклу, чёлка свалилась на глаза — Что мелешь, не гони ветра на воду стерва, какой колдун, брось, обойдётся, чай не впервой. Избавится от неё надобно, пока Козьма не прознал, делов-то.
— Ах, ты ж сукин сын, сообразил— избавиться, и как же? Для чего тогда проиграл?
— Задумано так, дура. Подворье у майора на отшибе, забор жерди старые, в обслуге глухой Матвей да Фроська. Вечеру лошадь в овраге оставим, ты посидишь в кустах, как Глаша до ветра выйдет, заманишь, скажешь — отец весточку передал, а там уж думай..
— А там, берёзовым поленом по голове, — зашептала, вскидывая горящие глаза Анфимья, — тело в лес, на шею мочальную верёвку и на берёзу, вовек не до кумекают.
Барин улыбнулся, вот ведь Афимья-придумщица, не зря спас от виселицы, значит судьба - судьбинушка путь обозначила, вдвоем идти. Он кусал её губы, втягивал запах тела — душицей травой, куда там дурочкам Дуняшам, вот сладость его истинная.
— Так как с кузнецом, а Пётр Арсенич? — кашлянул майор.
Барин встряхнулся, точно морок сбросил, тьфу ты господи. Толкнул шире тугие створки узкого окна впустил прохладу вечера и сглаживая оклад бороды, заорал,
— Степан шельма, где тебя черти носят, подавай ко двору, домой едем.
Обернулся к Захару Алексеевичу.
— Кузнец говоришь где? Пропал. Нечистая его унесла.
Барин хохотнул придумке, сам уже не верил в колдуна.
— Поутру жду майор. Да не проспите, ваше благородие.
9.
В поле выехали до зорьки, не дождавшись майора. Вдали за садом в рассветном тумане тявкали гончие, ржали, расплёскивая тишину кони, переговаривались негромко конюхи. Из флигеля вслед, крестясь, смотрели девки.
Шелестели в росе копыта, фыркали кони. Пётр Арсеньевич, на мускулистой, тёмно-серой кобыле с причёсанной гривой, вёл уверенно в сторону леса. Солнце заливало поля, и барин остановился, втянул прохладного воздуха, в синеве неба кружил чибис.
Славно пахнет, подумал Пётр Арсенич, душица, сено, чертополох, свободой будто, покоем. Эх, отрада моя — охота, есть в ней дух азарта, молодости, бесшабашности да дерзости. А ведь я и помру барином, он рассмеялся вдруг до слёз, потрепал кобылу по загривку, — ей-богу, Петром Арсеничем Стрельниковым так и помру. На старости лет на Дуняшу какую залезу да отойду под утро, в благости. Да и хорошо. Анфимья на погост снесёт. Плюнет да забудет, будет с неё. Ну да не время помирать, погарцую чуток, подышу.
Чуть поодаль, пританцовывали в недоумении стремянные, два псаря сдерживали свору короткошёрстных, палевого цвета поджарых борзых, тянувшихся в натяг.
— Давай на отъезжее поле Степан, низиной пройдём, вдоль болота! —приказал барин, повернувшись к помощнику, тот гарцевал на пегом мерине.
— Просекой чище будет! — ответил задумчиво Степан. Сегодня он выглядел абсолютно трезвым, загнутый нагнуло кафтан, приглаженная волос к волосу борода. — Низиной так болото захватим, туманы нынче плотны, Пётр Арсенич! — продолжил, всматриваясь в реакцию барина.
— А ну! Не перечь немытая морда, сказано низиной, знать выполняй!
Пётр Арсенич привстал на стременах, обернулся назад.
— Прибавь ходу, дармоеды!
И вернулся к Степану. — Меньше так во времени, а просека два часа объезду!
Помощник кивнул сдержанно, пряча в усах усмешку.
— Воля ваша, Пётр Арсенич!
И перехватив повод, поднял широкую ладонь, как знак продолжить движение. Поддав коню, взял правее, к склону.
Спускались по влажной примятой траве, медленно и осторожно. Копыта проскальзывали, и Пётр Арсенич едва не завалился вместе с кобылой и уже клял себя за опрометчивость. Собаки сбились в кучу, и псари цыкали на них и ругались.
Тропа сползла с холма, побежала, сужаясь по краю болота через мхи, осоку, теряясь в кружеве тумана. От трясины поднимался разводами пар, вдали надсадно, словно ветер в трубе дул, кричала выпь.
Барин встрепенулся, раньше поговаривали — услышать выпь к покойнику, и вспомнился кузнец, чтобы его черти забрали, ведь бродит где-то увалень. Накрыло лоб лёгкой испариной. Страх заполз, липкий, холодный, засел меж рёбер. Барин нащупал рукоять ножа, улыбнулся, погладил приклад двухстволки— будто защиты просил.
С болота пахнуло гнилью и сыростью. Всадники вытянулись друг за другом. Чавкала под копытами грязь и кони вертели головами, отмахиваясь хвостами от жужжащего и кровососущего. Над болотом расходился кольцами туман, открывая зелёную рябь воды.
Отпустило. Пётр Арсеньевич посмотрел на полусонные лица дворовых, широкую туповатую морду Степана, куда им думать, о чём, жрать да спать —все желанья. Пустое это волноваться, кузнец не в счёт, а ружьё только у него и заряжено.
Пётр Алексеевич загодя засыпал пороху, забил пыжа в оба ствола и заложил пули. На своей земле, он — всему царь и Бог.
Въехали на прогалину меж ольхи и рваными зарослями осоки, Степан остановился, будто вслушиваясь, пропустил вперёд барина, и кобыла его ступила на сухое.
Бекас вспорхнул из камыша.
Барин вскинул двустволку, приладил на правую руку.
Сизый дымок расплескался вонью пороха.
Отзвук выстрела покатился вглубь болота.
Пётр Арсенич опустил ружьё.
Из осоки вывалился кузнец и мощно ткнул вилами барина, метил в живот, да оступился.
Вошли вилы аккурат в правое бедро, зацепив и кобылу.
Барин охнул, выронил двустволку, лошадь взвилась на дыбы. Пётр Арсенич зверем зарычал, хватился за черенок, попытался вырвать, да кобыла на траву завалилась. С криком барин вытянул вилы, покраснел лицом, замотал головой от головокружения, забулькала нога розовой пеной. Лошадь, высвободившись от всадника вскочила и отпрыгнула в сторону. Кузнец стоял, качаясь и держался за голову, мычал невразумительное.
Подоспел Степан, оттолкнул Козьму, подхватил окровавленные вилы,
— В грудь надо бить.
Пётр Арсенич толкал себя здоровой ногой прочь от болота, в кусты. Ёрзал рукой, подтягивая ружьё, наконец рывком дёрнул, сверкнула на солнце инкрустация.
Степан охнул, в оплывших глазах его мелькнул страх.
Бахнул второй выстрел.
Завоняло порохом, и гончие вновь разорвали тишину лаем.
Степан, ловко выбил ногой оружие, наступил на руку барина, и только тогда оглянулся,
— Не свезло те Козьма. А ведь я и вправду верил— колдун ты, ни пуля, ни штык не берёт, ан нет...
Кузнеца отбросило на траву, разорванная рука вывалилась мясом наружу, из плеча густо натекала кровь, и он плохо слышал на правое ухо.
Степан, навис над барином, зло смотрел в мутнеющие зрачки, и достал из голенища сапога аккуратный, ладно сделанный нож.
— Ну вот и приехали аудитор, конечная твоя остановка. Говори сука, куда прибор запрятал и тогда уж семью не трону.
— Пёс, на кого пасть открыл, — захрипел барин, дёрнул свободной рукой из-за кушака короткий, узкий нож.
Аккуратно и резко, будто сто раз такое проделывал, Пётр Арсенич всадил острое жало Степану под мышку. Тот мешком рухнул, прижался мягкой бородой к земле.
Подбежали стремянные, псари, оттащили Степана, что едва слышно шевелил губами в недоумении,
— Где же аудитор, япона-матрёна.
Оставив Степана, мужичьё устремилось к Петру Арсеничу. Добивали всем миром. Каждый спешил с надсадным выдохом всадить топор или просто ткнуть тело палкой и плюнуть. Мужики, по большей части скупые на слова, поминали в сердцах изверга матюгами.
В глазах Петра Арсенича мелькали растрёпанные головы, перекошенные в криках слюнявые рты. Кровь заливала лицо, отчего просвет неба выглядел красным словно пожар. Дочь кузнеца мерещилась в круге солнца, убегала смеясь за облака будто звала. И он пошёл следом.
Григорий присел на траву, сердце бухало, сбивало дыханье. Рука висела как плеть, он её не чувствовал, в плече жгло огнём. Картинка вокруг напоминала сцену из фильма «Сенька Разин»: окровавленный барин, истыканный вилами, неподвижное тело Степана в осоке, мужики, обмывающие руки в болотной воде, кони топчутся в стороне.
Гриша не понимал, как проглядел Владленовича в шкуре помощника, ведь прошёл на волосок от гибели. Это ведь его, Гришу, сейчас мнимый Степан - Владленович убивал.
Последнее, что Гриша смог вспомнить — предрассветный сон, Глашу в разодранном сарафане, всклоченные волосы, и закипающую ярость в грудине. Дальше рёв истинного кузнеца, и всё. Тьма. Сознание контролю не поддавалось. Вырубило. Чем занимался кузнец в эти дни — неизвестно, но, видать, со Степаном договорился и мужиков подбил.
Гришу трясло. Деревья, болото, люди — всё качалось будто он в лодке. Руку словно кололо иглами. Стиснув зубы, он подполз на коленях к Степану, под широкой спиной которого натекла красная лужа. Гришу самого кружило, но приподнял круглую словно тыква голову Степана,
— Прощайте Игорь Владленович, — сказал Гриша сочувственно, — Да пребудет с вами сила. Там.
Степан Владленович не ответил, голубые глаза безучастно уставились в небо, и Гриша их закрыл.
Мужики сковырнули тело Петра Арсенича в трясину. Пустив пузыри, оно исчезло, оставив кровяные разводы на тёмной воде. Дворовые перекрестились и смотрели на залитую алым траву, на мёртвого Степана, на сидящего с развороченной рукой и пытающего себя перевязать кузнеца. Небо завесило серым, гром вдали зашёлся хохотом, словно бесы встретили барина. Сверкнуло, и небосклон размыло дождём.
Григорий, перетянул наконец руку разорванной рубахой, помог один из псарей, чувствовал, что и самому осталось немного в таком состоянии, и есть только один способ спастись. И надо спешить.
10.
Гриша приходил в себя медленно. В первый день, в вибрационной капсуле с функцией продольного массажа, подключённый к десятку различного рода приборов, отвечающих за жизненные показатели, он открыл глаза и увидел белёсую полоску.
Ему подумалось — это потолок кузни, увитый морозным узором, а боялся, псари довести успеют. Интересно, кто же отворил печь.
— Ты и открыл, — Антип колдовал с плечом. Какие приятные у него ладони, мягкие, подумал Гриша, и почему я его боялся, он же к Ангелам хочет вознестись, добрый он, хоть и демон.
Это были необычные ощущения и странные мысли. Руку и плечо не чувствовал, словно оледенело всё, так и крови не видно.
— Что с рукой?
— Отвалиться, как шерсть на ней сваляется, — хохотнул Антип и углы ответили эхом…
— Да иди ты, Антип, к печи задницей прилип… лечи и свободен. Лети к своим ангелам, заслужил.
Гриша приоткрывал глаза и видел женское лицо, склонившееся с улыбкой. Анфимья, подумал. Он искал её, многое могла рассказать.
Гриша шёл в усадьбу по узкой тропе, через поле, вдоль густой берёзовой рощи. Подвязанная на груди рука побаливала при ходьбе, и он посматривал под ноги, боясь спотыкнуться. Широкий дом на высоком каменном фундаменте, с выпирающим словно бельмо балконом ещё не сожгли. Григорий слышал разговоры псарей, конюхов, всё одно приедут из уезда солдаты, а значит, дом сжечь и уйти в леса, к староверам, а там — Господь поможет да убережёт.
Мужики грузили на подводы столы, лакированные стулья, буфеты, выносили посуду, скрученные одеяла, кафтаны, скатерти. Кто-то примерял шубу. Зачем столы в лесу, подумалось Григорию, а буфеты зачем, эх бедные вы головы.
Крестьяне поклонялись издали, зашептались, лица настороженные, глаза злые. Дуняша плакала на крыльце, махала полотенцем на мужиков, разломавших диван французской работы, тот не вместился в подводу.
Гриша поздоровался, прошёл по-хозяйски в дом. Дуняша занырнула следом. В изувеченном, с ободранным камином и без мебели зале, вместо картины на стене белело пятно. Гриша заволновался.
— Мальчик где?
— Андрейка?
— Какой Андрейка. Картина, мальчика в красном.
— Тебе зачем?
— Дуняша не спорь, знаю — у тебя она, — нахмурился Григорий, но в мыслях не предполагал пугать девку. Всё думал, только бы не Анфимья взяла..
— Укрыла как услыхала про барина, так и часы и картину, вещи, верно, дорогие, в город свезу, продам кому.
— Просто покажи.
Дуняша замялась. Вошли вчерашние конюхи и принялись высаживать окна. Зазвенело лопнувшее стекло, мужики заругались, стёкла ценились дороже диванов, у барина только и стояли.
— Дуняша, ну что молчишь, просто покажи.
В моменте и сам не понимал, для чего важно увидеть картину, в будущем она не пропала, и всё же.
Дуняша занырнула рукой в сарафан, поковырялась в исподнем, выудила бумажный треугольник.
— За картиной припрятали, думала, Степан глянет да прочтёт.
Григорий развернул лист бумаги, тёплый от её тела.
“Коллежскому советнику
судье Соликамского совестного суда
Илье Ивановичу Суркову.
от капитан-исправника
Ларион Васильевича Сулимова
Доношение.
Сим настоящим доношу, что 10 июля сего 1811 года содержащиеся под стражею в Пермском остроге, разбойник Яков Можаев и крепостная князя Маматказина из села Дедюхино — Евдокея Цыбина, убив солдата Белых, подкопом бежали с тюремного двора.
Яков Можаев бывший конвойный солдат из села Кокшаpовского, в бытность службы в Ижорском пехотном полку за три побега из-под караула, был бит шпицрутенами сквозь строй по тысяче три раза. Послан был в Сибиpские батальоны, откуда в 1810 году определён в Пермскую губернскую роту, где водворён в острог.
Докладываю, проведённым сыском колодников обнаружить не удалось.
Доношу приметы:
Яков Можаев. 47 лет. Росту высокого, волосом тёмный, худой, борода бритая, лева рука плоха в движении.
Цыбина Евдокея —крестьянка, 25 лет от роду, роста среднего, широка в кости, волос серый, на бедре пятно рыжего цвету.
Сие лица, объявлены в розыск.
Внизу приписка, размашисто, от руки.
“Поручить прапорщику Мальцову, чтобы он, оставя прочие имеющиеся у него поручения, приступил к исследованию и окончил оное сие как можно поспешнее, на производство коего назначить ему сроку 10 дней”.
Сурков. 22 июля.1811 год.
Гриша спросил про Анфимью.
— В ночь испарилася, бричку да двух лошадей увела, и шкатулку с деньгой. — обиженно надула щёки Дуняша, — Тебе зачем?
Григорий открыл глаза и увидел знакомое лицо, зачёсанные назад волосы, набухшие веки — профессор?
— Ну и молодца Григорий, наконец-то. С возвращением.
— Сработала машинка, профессор, крутануть рукоять и гвозди к языку, словно шипучки глотнул.
— Физиков работа, умные ребята.
— Игорь Владленович погиб, и барина убили.
Гриша приподнялся на локте, приборы на тумбе пискнули красными огоньками.
— Лежите, лежите, куда вы. Вы пока слабы. Про Игоря знаю, два дня как в коме, теперь уже без шансов. Когда вы прыгали, я пытался сказать. Не знаю, вспомнили? И эта солнечная активность.
— Всё перепуталось, я в кузнеца, он в Степана.
— Расскажите позже, отдыхайте, много говорить сейчас нельзя. Завтра зайду, отдыхайте.
Гриша закрыл глаза, живой — это главное. Что это было, сон или реальность, ощущение будто кино смотрел, где сам и снимался. Вспомнились синие ленточки в чёрной косе, загорелое лицо, носик картошкой, улыбка белозубая, и заныло, защемило сердце, защипало в глазах — прости дед, но к чёрту твоего мальчика в красном, и всю эту историю с истоками. О продолжении рода надо думать. Родится девочка — назову Глашенькой, а если парень, Григорий задумался, а Степаном, хороший мужик был, правильный.
