Продолжение
Глава 4
Сосновое моё детство
Лес и… ностальгия
Ни о чём в жизни так не мечтаю, рождённая в вольных мачтовых лесах из тёплой золотистой сосны, как постоянно быть в любимых с детства местах. Величественные и врачующие хвойные чащи с ожерельями густого ивняка по песчаным берегам рек и озёр не наскучат никогда. Вспомните, насколько доверчиво и ярко вкрапляются в хвойные леса пёстрые берёзовые и осиновые рощицы, рябинки и вязы с узорчато-резными листьями, кое-где клёны! Здесь всем есть место под солнцем.
И ещё: ничего не жажду так, как всё время быть с тобой, мой сосновый посёлок. Родные просторы, деревня, село… С какой доисторической эпохи вы — в крови и цепко держите душу?! Заставляете всех, выросших в бревенчатых избах с печным отоплением, но — при раздолье лугового разнотравья в скромных цветах и душистых полей с синевой васильков, в окружении зубчато-овальных гребней изумрудного леса — заставляете тосковать, уехавших от своей малой родины...
Ностальгия неотступна и сдавливает, щемит сердце то набегающей волной прибоя, то цепляющими, скребущими коготками котёнка. Причины — внезапные и неожиданные: от вдруг повеявшего далёким запаха или напомнившего что-то давнее пейзажа, повторившейся ситуации, пронзившего слова…
Мягкая, вкрадчивая память сердца не сбивает с ног, а только вызывает тихую долгую грусть и будит, оживляет мечты.
Но порой ностальгия ударяет как сердечный приступ — она становится болевой, нестерпимой, поистине штормовой, раздирающей. И тогда хоть бросай всё и отправляйся если не на малую родину, то — в ближний лес или в поле, да хоть в сад у дома либо городской парк. Лишь бы только оказаться ближе к неизгладимому из памяти, не уходящему началу своих начал.
…Сосны окружали мой родной посёлок со всех сторон и были привычными на песчаных улицах с традиционно сиренью и акацией в палисадах перед домами. Но привыкнуть к лесу?! Никогда! Каждый день лес мой Кужерский — разный. А уж по временам года!..
Каких только нет у хвойных чащ оттенков: от иссиня-зелёного до зеленовато-лазурного, в грозу — чёрного, в тумане — влажно-седоватого. А запахи, особенно в тёплое время года! Глубоко вдыхаешь: терпкие запахи — хвойных и вязкие — лиственных древес. По весне кружит голову ландышевый аромат, знойным летом — медово-ягодный, осенью — грибной. Духовиты влажные травы, лежалые стволы, глухие тропы...
В больших просветах лесных на выкорчеванных делянках, поднимается ладными рядками хвойная смена — молодая поросль сосны. Под ними наметились уже грибные да ягодные поляночки. Торжественно на душе: сколько сотен саженцев, крохотульками, много-много лет назад ты сам посадил, вместе с однокашниками-школярами ловко орудуя острым специальным предметом лесоводов, называемым мечик...
А вот и речонка — светлой змейкой-медянкой — в крутых берегах. Это прозрачная Кужерка. Спустишься по отвесу песчаному, держась за оголённые витиеватые корни сосны, — внизу прохлада. Хлебнёшь разговорчивой родниковой водицы, и теплом разольётся она внутри. И насытишься ею, как едой. А размочишь кусок ржаного хлеба, взятый с собой в дневной поход, и станет он сладким.
Дом
Живём вдвоём: бабушка и я. Все шесть квартир в заводском доме — типовые: о две комнаты, кухонку и прихожую. Из прихожей — в кладовку, сени и на крыльцо. Напротив, через просторный песчаный двор, — шесть хлевов. В нашем — лишь куры остались. Свободные закутки занимают дрова — сухие, они горят хорошо!
***
Русская печь на полкухни была важной особой в доме — для варева, для огромного чугуна постоянно горячей воды, просушки валенок, варежек, иной одежды, а также какого-никакого обогрева. С дымом из трубы, сплетающимся клубковыми кольцами, бунтующим пламенем внутри жерла и замысловатыми тенями от этой пляски на стенах и потолке! Горят дрова — подгоняют хозяйку с приготовлением обеда. Жар с пода румянит её щёки и кухню! А прогорели — и будто как не топлено в доме. Бабушка объясняла это слабой теплоотдачей шамотного кирпича, из которого была сложена печь. И задвижки трубы не закрыть рано — угореть можно в два счёта…
Печь отделяла своим пышным «телом» кухню от комнат. Совсем по-кошачьи я лазала по ней в свою комнатку из кухни и обратно или уютненько устраивалась на печных кирпичах, прикрытых дерюжками с одеялом.
Главным теплом в нашей квартире правила миниатюрная «голландка». Слева при входе в большую комнату смонтировал её дедушка из двух цилиндрических железных баков. Изнутри выложил кирпичом, а трубу соединил с дымоходом русской печи. Я не переставала восхищаться тем, что эта «малышка» после вечерней топки не остывала почти сутки. Без удивительной дедушкиной печечки-печурочки, побеленной снаружи, как и русская печь и стены с потолком, не выжить бы было нам суровыми зимами.
***
Обожаю свою комнатку. Платяной старинный шкаф, кровать, бабушкин сундук, стол у окна. Над ним — полки для книг и учебников: удобно дотянуться. Стул — всего один, венский. Когда приходят подружки, то рассаживаются на сундуке и принесённых из большой комнаты и кухни стульях и табуретках. На кровати сидеть не принято.
Большая комната служила гостиной и рабочим кабинетом бабушки. Это и спальня её. Тоже с одним окном в сад сирени с акацией. В правом углу — резная горка под замысловатым навершием, стройная, как царевна. Слева от окна — этажерка с самыми необходимыми книгами. Раздвижной стол, за которым бабушка готовится к занятиям, проверяет тетради учеников. Поскольку она ещё и завуч — корпит над расписанием уроков всей школы.
При гостях этот же стол — скатерть-самобранка.
Вторую половину бабушкиной комнаты занимают кровать, над ней — круглые настенные часы «Paris» с боем через каждые 15 минут. Вдоль задней перегородки — пирамидой два старинных окованных сундука. Вдоль перегородки, разделяющей комнаты, — ножная швейная машинка «Zinger», над ней — зеркало с веткой сирени маслом. Машинка была также устройством для моих «катаний» на её подножке с «рулевым колесом» и нескончаемых игр в «домик».
Дощатую перегородку далее сменяет широкий бок русской печи с глубокими печурками для сушки варежек и перчаток. В его торце круглится миниатюрная печка-голландка.
***
Комнаты, прихожая и кухня, соединены проёмами с парными занавесками вместо дверей. Они бокасто перехвачены ленточками, и представляются мне важными купчихами за чаепитием. Перед моей комнатой бабушка распускает занавески, снимая ленточки, когда из-за стола долго не расходятся гости в вечерний час, а меня уже отправляют спать. Но будьте уверены, спать я не собираюсь. И слушаю, слушаю разговоры, смех, задушевные песни бабушкиных коллег.
Собирались самые близкие. Непременно — лучшая подруга бабушки — Екатерина Семёновна Ларионова, заведующая детским садом. Частенько — полненькая веселушка Августа Назаровна Головина, учительница начальных классов, и её муж — строгий, подтянутый Александр Васильевич Кормаков, замечательный математик, мой учитель в старших классах. Бывали и солисты хора, организованного в посёлке моей бабушкой в конце 30-х, — супруги Светлаковы: школьная «математичка» Клавдия Николаевна, наша «классная», и мастер стекольного дела Иван Михайлович. Бывала и старейший педагог школы Наталья Фоминична Филатова.
Находясь вдвоём, едим с бабушкой обычно на кухне, за самодельным столом из довольно широких дощечек, лёгкими «волнами» выдавленными временем. Неровности становились для меня и прериями, и холмистыми предгорьями, и речными перекатами. А то — и плацем для барьерных скачек на игрушечных конях. Тут было моё постоянное место: окно — слева, печка — справа.
Еда казалась невкусной, если кто-то по незнанию сядет здесь, а я стеснялась ссадить взрослого человека по поговорке: «С чужого коня — среди грязи долой». А вот в гостиной, когда стол в праздники или по приезде родственников раздвигали и накрывали белоснежной скатертью, я на любом месте была в своей тарелке.
Кухонный стол периодически покрывали новой клеёнкой взамен износившейся — становилось празднично! Над столом — настенный шкаф для посуды, хлеба, соли, сахара, задёргиваемый белой занавеской. Пара-тройка табуретов возле стола или под ним, а за печкой — бак для воды и кошачьи мисочки.
Вертикальная выемка справа от печки полна металлической утвари — ухваты, сковородник, кочерга, совок на длинной ручке для сбора золы.
Напротив — умывальник с ведром вместо канализации. У потолка — длинная полка для большущих банок с разными крупами: гречкой, овсянкой, рисом, манкой, перловкой... Без запасов не прожить при бездорожье и вечном дефиците чего-либо.
***
В прихожей, по обе стороны от входной двери, у высокого порога, — вешалки для верхней одежды. Помещение темноватое. Ближе к глухой стене врезана крышка подполья (подпола). Она вызывала во мне какую-то паническую опаску: открываешь — и вниз уходит чёрный провал, целое пространство под комнатой. Обозреть его удавалось с фонарём «летучая мышь», электрическим фонариком или семилинейной керосиновой лампой с боковой ручкой. При освещении — и то охватывала жуть, голову теснили разные фантазии, нос щекотала затхлость.
В подполье прямо на песок закладывали выкопанную в августе-сентябре картошку; обычную ели, а семенную хранили до пахоты огородов. К тому времени клубней бывало не видно в сплошной поросли синевато-белых ростков «выше леса». Их мы с бабушкой обрывали перед посадкой, оставляя на картофелинах лишь «глазки». Они прорастали из тёплой земли пышной ботвой, дающей питание клубням нового урожая.
Так необходимый этот подпол был для меня и… «страшилкой». За непослушание, упрямство бабушка, периодически выходя из терпения и не слыша «волшебного» слова, обещала меня «посадить в подполье к мышам на съедение» и тащила к нему, упирающуюся и твердившую в ответ на вопрос «Что надо сказать?!» — «Знаю, да не скажу!». Дело заканчивалось открыванием бабушкой тяжёлой крышки. Именно в этот момент, перед тёмной ямой, я слёзно-облегчённо вскрикивала: «Ба-аб, прости, пожалуйста, я больше так не бу-у-ду!» — и мир между нами был восстановлен. Только скажет устало: «Ну, ты и выверт у меня, Танёк…», — и улыбнётся глазами.
Позади крышки подпола стоял огромный крепкий стол у стены, который летом становился моей кроватью — свою я уступала дорогим родственникам, приезжавшим подышать сосновым воздухом. Над этим столом, у потолка, — широкие полати для всякой всячины и разного нужного барахла. Полати на лето также служили «лежбищем». С замиранием сердца забиралась туда и я по крашеной в цвет пола узкой приставной лесенке, тут же перекатывалась с края к надёжной стене и ложилась для наблюдения перпендикулярно настланным доскам, свесив голову. Сверху родные мне люди были полу-узнаваемыми...
***
Почему-то очень запомнилось мытьё полов в доме. Мне это нравилось — наводить чистоту в комнатах, уютной кухне и небольшой прихожей, с высоким порогом в сени. Широкие доски от воды как бы наливаются густотой их коричневой окрашенности и блестят, словно лаковые, а чёрные нити стыков между ними становятся рельефными, наполняются долго просыхающей влагой. От этого в жилище появляются чёткость линий при особенной свежести и как бы постоянное обновление...
Некрашеное крыльцо скоблила добела косарём — это такой широкий и довольно длинный толстый нож с острым концом и деревянной ручкой, теперь вряд ли часто встречаемый в домашнем хозяйстве.
Бабушка
Просыпаюсь под треск русской печки: бабушка спозаранку хлопочет над сковородой с оладушками на завтрак; обеденный чугунок с супом уже закипает — чудно пахнет теплом и варевом. К оладьям — маслице сливочное, сметана, варенье земляничное или смородиновое, брусника мочёная, грибочки маринованные либо солёные. Обожаю и наваристый суп — «из беленьких»!
С бабушкой дары лесные по лету и ранней осени собирали в своих любимых соснах вдоль Кужерки; наберём по кузовку, ополоснём руки речной водицей и перекусим на бережке «чем Бог послал», как говаривала бабушка: хлеб-соль, яйца вкрутую да по огурчику… А клубнику луговую и чёрную смородину брали на берегах Илети. Ах, лето — горячее солнце, купание, грибы-ягоды!
Уютно блуждаю взглядом по высокому потолку с мелькающими тенями происходящего на кухне. По «игре-пляске» ухватов, сковородника или кочерги в бабушкиных руках угадываю её проворную хватку и очерёдность действия. Представляю разгорячённое печным жаром озабоченное лицо под белым тонким платочком на волосах. Узелок завязан на темени и всегда задорно топорщится остренькими усиками-рожками — смахивает на огородную улитку. Как ни стараюсь прикинуться, что ещё сплю, бабушка чует моё уже проснувшееся состояние:
— Вставай, Танёк, умывайся и — завтракать! — Добрейший, родной голос не оставляет шансов на полусонную расслабленность.
Умывальник — в углу кухни, наискось от жерла печи. Мягкая вода долго не смывает мыло с рук, освежающе гладит лицо. Бабушка снуёт у шестка, оладьева горка дымится на плоской тарелке, всё остальное для завтрака — тоже на столе. Вку-у-сно-тища!
***
— Много ли человеку надо, — частенько говаривала бабушка после нехитрой трапезы, с любовью наблюдая, как я убираю со стола, ополаскиваю под умывальником посуду… Или вспомнит поговорку из своего детства: «Бог напитал — никто не видал». Тот час же возражаю:
— Как это — никто? Я-то видела!
Бабушка смеётся:
— А ты разве не ела?..
Завтракаем и ужинаем всегда вместе. Обедать в таком составе не всегда получается. Бабушка — преподаватель русского языка и литературы, поэтому постоянно задерживается в школе на внеклассные занятия или педагогические советы.
Урождённая Вологды и — подумать только: ровесница ХХ века! — она в восемнадцать годков, окончив городскую женскую гимназию, отправилась в однокомплектную школу где-то у реки Кубены, под Харовском — учить деревенских детишек. Так и стала на полстолетия провинциальной учительницей: 10 лет на Вологодчине и 40 — переехав в 1928 году с моим дедушкой в славную сосновыми лесами Марийскую Республику, которую они называли ласково и звучно Марляндией…
Счастливое время!
От родителей взяла бабушка меня с младенчества к себе — врачи настаивали увезти ребёнка из Прикарпатья на родину, в сухие сосновые леса. Это ещё при дедушке. Его не помню, а помню рассказ бабули, который я всё просила повторять:
— Бабушка, миленькая, не носи меня в ясельки!.. — Лишь бы дома быть: прошу остаться с ней — а она работает, «с дедой» — а он болеет, «с Жёей», приёмной бабушкиной дочерью — а она учится в школе…
В детском саду «вижу» себя осознанно. В нём любила всё, кроме тихого часа. Школа освободила от «повинности» дневного сна. Но неизвестно откуда взявшаяся к тому времени страсть к лошадям только крепла. Своё свободное от школы и домашних обязанностей время провожу на конюшнях посёлка — их было несколько, либо за чтением книг «о лошадях», сочинением стихотворений о них или рисованием.
***
Прихожу после уроков в начальной школе намного раньше бабушки. Обедаю одна. Уже научена ухватом доставать из русской печки чугуны и плошки с варевом, наполнять им свою тарелку, мыть посуду и убирать не только со стола.
Вечером, если бабушка на учительском собрании или спевке женского хора, готовлю ужин. Поджариваю, например, свежую либо освобождённую «из мундиров» варёную картошку. Для питательности добавляю желто-белой яичной мешанки, свеженькой — от наших пеструшек. То-то бабушке вкусно будет — и забота внучки приятна! Нарезаю хлеб — ржаной, в местном обиходе «чёрный», замечательно хранимый, без теперешних полиэтиленовых пакетов, просто в настенном шкафу с занавеской, без дверцы.
Поныне обожаю и предпочитаю всем сладостям чёрный хлеб!
Законы диалектики и диалектика поколений
Откуда при полной доброте отношений — вредность? По-видимому, «ход конём» отрицания отрицаний либо пробивная сила единства и борьбы противоположностей? Характер у меня при этом вырабатывался тот ещё…
— Таня! Танё-ё-оок, где ты? Татьяя-на! Иди до-моо-ой — пора спать.
При нечастых раздорах с бабушкой устраивалась в сенных яслях на ночлег в стайках для коз (клети были пусты: коз держали в военное время). Как отрадно сознавать, что вот пойдёт искать меня, а я ни за что не выйду, и будет она плакать и страдать, что кидала мне упреки. Но всё-таки — неужто ночевать в хлеве?!.. Сумеречно становится, темно даже, да и голод не тётка.
Услышав желанный призыв, для приличия выжидаю обеспокоенного повтора и почти тот час же, а скорее — сию же минуту выбираюсь из-за загородок, смущённо-счастливая, на родной зов с крылечка. Ведь жалко бабушку.
…А однажды она меня очень даже хорошо отшлёпала, когда я устала бродить-искать грибы в лесу на горе, а вернее — далеко за горой, за противопожарной охранной вышкой, и ушла домой, никому не сказав. Нежусь, отдыхаю дома. А бабушки и приехавшей погостить из Ленинграда её младшей сестры, тёти Ксаны, с которыми я пошла по грибы, всё нет и нет. Пришли они под вечер, изнурённые поиском меня, и... А было мне тогда, наверное, лет шесть-семь.
«Наглядный» урок не прошёл даром: с тех пор не только из леса, но даже из дома не уходила и не ухожу, не сказавши своим близким. И ещё: скорее всего, лесной случай стал причиной того, что меня не очень-то тянуло по грибы-ягоды. Просто так походить в любимых соснах или побегать «трусцой», на велосипеде «прочесать» знакомые тропки и дороги — пожалуйста! Особенно охотно — верхом на Воронке или Гордом из райпотребсоюза или на лошадях лесничества от конюха дяди Гриши Валиуллина. Дружба с ним вела меня ещё с детсадовского возраста, когда он ухаживал за темно-рыжей школьной лошадкой Майкой в бытность моей бабушки директором Кужерской средней школы.
***
Бабушка страдает одышкой: говорит, что это эмфизема лёгких. Ходить — и то тяжело, поэтому физическая работа сызмала на моих плечах. Придёт, бывало, с улицы, схватится за ручку двери и дышит, дышит в полгруди, издавая «уууууфф-ф-ф», «ууф-ф-ф-ф», «у-фффф»... Лицо краснело в темных прожилках вен сеточкой, искажалось гримасой страдания. С болью, при невозможности ничем помочь, смотрела я во все глаза и слушала с невыдаваемым ужасом: а вдруг не справится с дыханием. И, конечно, старалась освободить от нелёгкой физической работы бабушку — мою единственную.
Она, пережившая две революции, несколько войн, периоды страшных репрессий, разруху, холод и голод, всё закупала впрок. От соли, спичек, мыла, тканей — до муки, круп, сахара, лекарств.
***
Эта привычка запасаться необходимым передалась мне. Также вынужденный бабушкиным временем её аскетизм в еде, вещах, быте передался мне и вовсе не тяготит.
И дочь, названная по имени-отчеству в честь моей бабушки, а её прабабушки, тоже, хоть и в меньшей степени, не терпит в доме пустоты. А если…, то что-то пригодится. У неё двое сыновей — мои внуки: Миша шестнадцати лет с шестилетним Владом. Они пока беспечны.
На дворе 2020-й: не первый год, когда в мире неспокойно. Очаги военных действий и терроризм то тут, то там на земном шаре, гонка вооружений, бесконечный передел рубежей, невиданные прежде «санкции». В детстве я мечтала найти шапку-невидимку, надеть её и махануть в Штаты, в Америку, к дяде Сэму. И очень серьезно попросить его никогда, никогда не воевать ни с кем. А уж наша-то страна не подведёт…
Однако тень войны и оттого непреходящая тревога и холодок в груди — всю жизнь. Вот так и разменяла восьмой десяток, сама — бабушка…
Пояса приходится затягивать всё туже. Потому что обвалом идут новые законы: о различных налогах, индексациях, повышении цен на электричество, газ, сбор и вывоз мусора, проезд в общественном транспорте, ОСАГО (обязательная страховка автомобилей уже лет 15), об отмене множества льгот, в том числе выплат на малых детей, о платных медицине и образовании, о пенсионной реформе, о.., о.., о... Об угрозах, врагах, обороне, защите… — львиная доля вещания в СМИ. И категории войн разрослись — до экономических, идеологических, информационных, климатических, эпидемических. С января 2020 високосного года явилась нежданная напасть: новый коронавирус, охвативший пандемией весь мир. С карантином. Самоизоляцией. Заболеваниями с летальным исходом…
Но… я отвлеклась от своего детства — более чем на полста лет!
(Продолжение следует)
