Борис Поплавский – эмигрант среди эмигрантов, интеллектуальный маргинал, эпатажный поэт. Нам ещё предстоит прочитать его, вписать в русскую литературу, сделать «замеченным». Его поэтика непривычна, эклектична и кажется бессмысленной – так ли это? Красота – в глазах смотрящего, звук – в ушах слушающего и т.д. Многое зависит от того, кто его прочтёт и что именно прочтёт...
В интерпретации стихотворения всегда есть опасность уйти в ассоциативную бездну, вычитывая в нём то, чего там нет или, как минимум, автор не вкладывал в него те смыслы, которые интерпретатор достаёт из «подсознания» автора. Можно попасть и в другую ересь – имманентность, упрощение, обрезание. Прочитать стихотворение без этих крайностей, увидеть его без увеличивающей и уменьшающей оптики можно. Это вряд ли будет «правильным» вариантом прочтения, поскольку стихотворение не может жить вне культурной среды, ассоциативно внесённой в него, не может быть замкнуто на себя – оно всегда для чего-то, для кого-то.
Борис Поплавский. «Чёрная Мадонна»
Вадиму Андрееву
Синевели дни, сиреневели,
Тёмные, прекрасные, пустые.
На трамваях люди соловели.
Наклоняли головы святые,
Головой счастливою качали.
Спал асфальт, где полдень наследил.
И казалось, в воздухе, в печали,
Поминутно поезд отходил.
Загалдит народное гулянье,
Фонари грошовые на нитках,
И на бедной, выбитой поляне
Умирать начнут кларнет и скрипка.
И ещё раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
И заплачут музыканты в оба
Чёрным пивом из вспотевших рук.
И тогда проедет безучастно,
Разопрев и празднику не рада,
Кавалерия в мундирах красных,
Артиллерия назад с парада.
И к пыли, к одеколону, к поту,
К шуму вольтовой дуги над головой
Присоединится запах рвоты,
Фейерверка дым пороховой.
И услышит вдруг юнец надменный
С необъятным клёшем на штанах
Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный,
Лета красный месяц на волнах.
Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле.
Дико вскрикнет чёрная Мадонна,
Руки разметав в смертельном сне.
И сквозь жар, ночной, священный, адный,
Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.
1927
«Синевели, сиреневели, соловели. Наклоняли, качали. Спал, наследил. Отходил. Загалдит. Умирать начнут. Издадут, родят, заплачут, проедет. Присоединится, услышит, возникнет, вскрикнет, пел, запорхает».
Восемь глаголов, описывающих воображаемое прошлое, на слове «загалдит» переходят в двенадцать слов о предполагаемом будущем. Будущего практически на одну треть больше прошлого. Настоящего нет. «Где пел» в ряду глаголов будущего – апелляция к музыке прошлого, которое в будущем.
Чёрная Мадонна/дикость переходит в антитезу: белый Снег. Чёрное – белое.
«Синевели, сиреневели, соловели. Наклоняли, качали. Спал, наследил, отходил» – вечернее, колыбельное, прощальное... Ностальгия?
«Загалдит. Умирать начнут. Издадут, родят, заплачут, проедет. Присоединится, услышит, возникнет, вскрикнет, пел. Запорхает» – резкое, очерченное, бредовое... кроме «запорхает».
«Где пел кларнет» – в предполагаемом будущем, а не в ностальгическом прошлом. «Запорхает белый, беспощадный Снег» – будущее ли это?
Образная система противоречива...
Дни синевели и сиреневели, но тёмные; прекрасные, но пустые...
На трамваях – не «в», а на трамваях, как птицы на ветвях. Как соловьи.
Но «Наклоняли головы святые» – это всё же «в» трамваях. Чем не «Троица» Рублёва, помещённая в трамвай. Но всё же люди – «головой» – в единственном числе «качали» – не качал – качали. Троица, которая «три в одном» – Отец, Сын и Святой Дух. Синевели, сиреневели, соловели...
Спал асфальт, где полдень наследил – итог «укачивания». Сон.
Следующие две строки выходят за рамки смысла. «И казалось, в воздухе, в печали, / Поминутно поезд отходил».
В воздухе поезд отходил. Как это? Да ещё и поминутно. «В воздухе, в печали», то есть, воздух равно печаль. Поминутно в печали поезд отходил. Поминутно – это всегда «сейчас». Отходил, но сейчас. Отойдёт, но «сейчас». Прошлое, будущее, настоящее? Не имеет значения. Важно, что «в печали». «Поминутно». Непрекращающаяся печаль. Непрекращающиеся расставания. Смешение времён. Безвременье.
«Загалдит гулянье... Умирать начнут кларнет и скрипка». Когда, в будущем или в ностальгическом прошлом? Где, в ностальгически живущей в памяти России или здесь и сейчас – Франция, море? Скорее – в смешении прошлой России и настоящей Франции. «И ещё раз» – повторение, «укачивание» бытийностью, но «издадут, родят волшебный звук». Родят. Начнут умирать и родят. Пропуская целый ряд одноимённых образов – парад, кавалерия, артиллерия, дым пороховой, перескакивая через грубую действительность с отвратительными подробностями, юнец надменный, пронзённый метафизической вольтовой дугой, «услышит ВДРУГ» посреди «безучастности» «счастья краткий выстрел, лёт мгновенный» и тут же, сразу же «визг шаров, крутящихся во мгле. «Дико вскрикнет чёрная Мадонна, / Руки разметав в смертельном сне». Что это, о чём это? Не Чёрная Мадонна, а чёрная Мадонна. Не мадонна, а Мадонна... Мадонна, но чёрная. В любом случае, она дико вскрикнет, руки разметав в смертельном сне. Она спит и вскрикнет во сне или дико вскрикнет в предсмертном ужасе? Широкое поле ассоциаций, но главное, что это не Мадонна. Мадонна не может дико вскрикивать, это какая-то другая мадонна. И ещё – есть ли связь между тем, что юнец услышит вдруг нечто (мгновенное озарение, выстрел счастья) и чёрная Мадонна дико вскрикнет то ли во сне, то ли в предсмертном ужасе? Поэзия, дух побеждают темноту? Вернее – черноту...
«И сквозь» – сквозь! «Употребляется при обозначении предмета, вещества, среды, через которые проходит, проникает, виднеется что-либо». Опять противоречивые определения – священный, адный... лиловый, но где пел кларнет. Сквозь – проникнет, просочится, проскользнёт, просияет… и «запорхает» снег. Снег не растворится в адном жару, не станет лиловым в дыму. Снег, идущий миллионы лет. «Идущий» – причастие настоящего времени, идущий миллионы лет. Настоящее, вобравшее в себя и прошлое, и будущее. Снег, беспощадный, как само время... идущий до прошлого, которое в стихотворении начинается глаголами прошедшего времени – синевели, сиреневели, соловели... и этот же снег, идущий после настоящего и будущего. Идущий в глобальном настоящем. Есть ещё одно причастие, привязывающее действие к настоящему (в предполагаемом будущем): «Визг шаров, крутящихся во мгле». Космичность этой строки несомненна. Парад человечества, человеческое время конечно, у него есть начало и есть конец. Этот трамвай, в котором соловеет человечество, качая головой, однажды замрёт, а снег всё так же «запорхает» – в будущем, но тот снег, который и в прошлом, и в настоящем порхает. Это тот же поезд, что поминутно отходит в печали, только печаль трансформируется в беспощадность. Человеческое время конечно. Поминутно – это когда идёт человеческое время, с его временными координатами, и беспощадный снег – это когда время человеческое поглощается мировым временем, аннигилируется им. Та же вольтова дуга – электрический разряд, бьющий в сердце поэта. Счастье поэтического озарения, которое позволило собрать воедино время и безвременье. Выход за границы чего-то, что можно назвать временной шкалой. Не прошлое, не будущее, не настоящее – печаль. Беспощадность. И любовь, жалость вселенская к этому несовершенному человечеству – конечному во времени, но в чём-то равному бесконечности времени.
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.
«У попа была собака...» – закольцованность, во втором прочтении «любил» звучит с иной коннотацией. Так и «Чёрную Мадонну» следует читать с коннотациями, полученными от первого прочтения.
Синевели, сиреневели – редкие эпитеты – дематериализации тона и цвета, не синели – синевели, нечто рассеиваемое – закатное. Как отсветы на складках одеяний «Троицы», исчезающие цвета, оттенки. Свете тихий. Религиозный символизм, и стихотворение нужно бы читать с этим уклоном... На трамваях – это норма для России, да и на поездах – святые – мученики, народ-мученик. «Где полдень наследил» – полдень – это жара, мучения. Трамвай трансформировался в поезд, так в «Заблудившемся трамвае» Николая Гумилева трамвай трансформировался в коня.
«Синевели дни, сиреневели,/Тёмные, прекрасные, пустые»
Тёмные и пустые – безбожные? Тогда уместен «жар... адный», но – священный! Жар пришёл от полудня; тёмные – адные; прекрасные – священный. Эклектика.
Понятно, что не всё Поплавский продумывал, когда писал, но, когда правил, а это для поэта норма, когда правил – мог ведь сгладить противоречия... Значит – не мог, и, значит, так и нужно воспринимать – пустые (безбожные?) дни и жар адный ночной. Есть где разгуляться фантазии...
Третье четверостишие вполне возможно рассматривать как начало другого стихотворения: оно другое, поскольку не является продолжением первых восьми строк. Это совсем другое стихотворение, и будь это так, будь это два отдельных стихотворения – прошлое не перекочевало бы в будущее, второе стихотворение было бы зарисовкой некоего гулянья, парада с его восхитительными и отвратительными сценами и озарениями затуманенного разума. Не исключено, что так оно и было, но вдруг срослось и стало одним стихотворением – с печалью утраченного, с мерзостью приобретенного, но в любом случае – с беспощадностью обязательного умирания, несуществования на фоне снега, идущего миллионы лет. Все эти люди условно живы – и те, что в трамваях соловели, и те, что галдели на народном гулянье. Следовательно, жар ночи и полуденная жара – это для человека, не для снега. И единственным оправданием можно считать волшебный звук, рождённый перед гробом, допустим, «Реквием» Моцарта...
И ещё раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
...да «Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный» – вдохновение поэта, сумевшего в кратком произведении соединить человеческое и вечное.
В случае с Поплавским нужно бы читать и «рядом стоящие» стихи, так «DOLOROSA» гораздо слабее «Чёрной Мадонны» и в то же время гораздо информативнее. Нет необходимости анализировать его, но образ Мадонны, распростёртой на земле, – это же Матерь Божья у ног Христа! И тогда понятен – с логической точки зрения – дикий вскрик Мадонны, что не очень удачно, но... информативно. И теперь бы уже стоило прочитать «Чёрную Мадонну» с уклоном знания, почерпнутого из стихотворения «DOLOROSA».
DOLOROSA
На балконе плакала заря
В ярко-красном платье маскарадном
И над нею наклонился зря
Тонкий вечер в сюртуке парадном.
А потом над кружевом решетки
Поднялась она к нему, и вдруг
Он, издав трамвайный стон короткий,
Сбросил вниз позеленевший труп.
И тогда на улицу, на площадь,
Под прозрачный бой часов с угла,
Выбежала голубая лошадь,
Синяя карета из стекла.
Громко хлопнув музыкальной дверцей,
Соскочила осень на ходу
И, прижав рукой больное сердце,
Закричала, как кричат в аду.
А в ответ из воздуха, из мрака
Полетели сонмы белых роз,
И зима, под странным знаком рака,
Вышла в небо расточать мороз.
И танцуя под фонарным шаром,
Опадая в тишине бездонной,
Смерть запела совершенно даром
Над лежащей на земле Мадонной.
1926-1927
Вот это: «Смерть запела совершенно даром / Над лежащей на земле Мадонной» – это же о бессмертии! Неуклюжее словосочетание «совершенно даром» – не что иное, как упразднение смерти…
Борис Поплавский играл со смертью, исследовал её на себе, как вакцину, и, кто знает, может, он и нашёл выход в бессмертие? Не нам судить.
Светлана Крюкова – поэт, эссеист. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор стихотворных книг «Интерактивное небо» (2018), «Это неОбо мне» (2023), «Под небом Древней Греции» (2023). Стихотворения, эссе публиковались в различных журналах, альманахах.
