Муслим Магомаев умер в день моего рождения. Субботнее суетливое утро: звонки родственников и друзей – тех, кто не в Денвере, и подготовка к ужину – для здешних. Тогда, в 2008, за длинным столом ещё собирались большие компании, на столе стояла домашняя еда, а одноразовые тарелки считались верхом неприличия и неуважения к гостям. Было немного ветрено: ветки деревьев за окнами стряхивали предпоследние, хоть и сухие, но всё ещё нарядные листья. Осеннее солнце слепило через стеклянную дверь веранды. Кухня наполнялась ароматом пирога с вишней. Я начала накрывать на стол, включила телевизор, российский канал, и сразу же услышала голос диктора; почему-то он пересказывал факты биографии Магомаева. На экране появилось фото и текст: народный артист, после продолжительной болезни, и как неизбежное – ушёл из жизни. Помню, я что-то вскрикнула или пискнула, потом на какое-то время перестала дышать – во всяком случае, так мне показалось, села на диван и расплакалась. Я совершенно не помню, что было потом, когда пришли гости. Что подарили, о чём говорили, и вообще, кто там сидел и нахваливал вишнёвый пирог. Я только помню ощущение потери, какую-то брешь, образовавшуюся во вселенной – моей вселенной, той её части, которая называется детством, юностью и музыкой.
Впервые я услышала голос Магомаева в абсолютно детском возрасте: шёл «Голубой огонёк», который субботними вечерами смотрели практически все. Как обычно, выступления известных артистов перемежались со вставками ведущих, какими-то наивными репризами шутников-юмористов, пожеланиями космонавтов и героев труда. На этот раз – космонавты Титов, Быковский, Попович, Николаев – они из того, легендарного первого отряда, затем классика – Лемешев, Плисецкая, оперетта – невероятная, с совершенно заоблачной колоратурой Татьяна Шмыга, конечно, Зыкина, Пьеха, Трошин, Кристалинская, ну и непременные сатирики Миров и Новицкий. И вдруг среди всех этих «заслуженно заслуженных», по-настоящему народных, в кадре появляется немного неуклюжий в свой худобе, обаятельный парень. Муслим Магомаев – никому не известное имя. Он сидит за столиком и поёт на итальянском. Без акцента, в отличие от тогдашних советских вокалистов. И голос… Я переводила взгляд с экрана нашего чёрно-белого, часто заикавшегося полосами телевизора на маму – слышит ли она то, что слышу я. Потом он спел ещё одну итальянскую песню – её объявили, как «Песню о любви». Позже я узнала её настоящее название – «Запретная мелодия». И снова – какое-то необъяснимое ощущение потрясения от этого голоса, манеры исполнения и непоказного, но истинного артистизма, данного природой. Как-то сразу и навсегда стало понятно, что такого дарования в советской эстраде не было и вряд ли будет, и не обменялись мы тогда с мамой восторженными, сегодня изъезженными эпитетами типа «великолепно, изумительно». Не было в них надобности, потому что до неприличия пошло звучат они при встрече с настоящим, единичным талантом.
С того субботнего вечера я стала покупать журнал "Кругозор", где среди всякой ерунды можно было найти голубенькие гибкие пластинки с голосом, который невозможно перепутать ни с чьим другим, узнаваемым с первой ноты. Я не знала тогда слова «обертон», и, естественно, не подозревала, что именно обертоны создают неповторимость голоса и, соответственно, его узнаваемость, как в положительном, так и в отрицательном значении этого слова. Сколько уж баритонов с сильными, даже похожими тембрами пытались перепеть репертуар Магомаева, но зачастую слушать их – тяжёлое испытание. Про теноров типа Баскова, не к ночи произносить это имя, говорить вообще не приходится. Потому звук выключаю. И вроде интонируют чисто, и дыхание берут вовремя, и голоса хватает, а у особо одарённых получается петь не только ноты, но и музыку. Однако… как говорила мама, получается типичное не то.
Не помню точно, в каком году, – думаю, в самом начале шестидесятых, Магомаев давал несколько концертов в Кишинёве. Они проходили в «Зелёном театре», который в наши дни зовётся Teatrul de vară, то есть Летним театром. Собственно, он и был с 1957 года именно летним: мероприятия там проводились с мая по сентябрь. Рассчитанный на 1750 мест, он был построен в парке Комсомольского озера – самого красивого места отдыха кишинёвцев. Я с удивлением прочитала его новое название – Parcul Valea Morilor (Парк Валя морилор – Долина мельниц). Не знаю, может, до 1952 года, когда энтузиасты, за неимением техники, начали рыть это озеро по старинке, чем придётся, – (помню знаменитое фото Леонида Ильича Брежнева, в те годы руководившего республикой, с лопатой в руке на фоне котлована и деревьев неподалёку), – там и крутились мельницы, но в моём детстве их точно уже не было. Сомневаюсь, что они вообще когда-то там были. А в самом театре, напротив весьма заурядной сцены, под открытым небом располагались такие же незамысловатые, выкрашенные зелёной краской ряды длинных скамеек: на двух скреплённых досках сидишь, на две – опираешься, и на этих дощатых спинках белой краской обозначены места. Вокруг – парк, яркая, нарядная летняя зелень и высокое, в лёгких облаках небо. Скорее всего, это был август, поскольку мы с папой купили букет разноцветных астр: сиреневых и красных, а в середине – белых. Этот букет остался в памяти напоминанием о собственной стеснительности, закомплексованности, а может, о чём-то ином, чему я пока не подобрала название. На концерт мы шли пешком, так как жили от парка всего в трёх довольно протяжённых кварталах. Затем надо было спуститься по каменной каскадной лестнице к озеру и, обогнув его, пройти по аллее к спрятавшемуся среди деревьев самому театру.
До лестницы я не шла, а летела, гордо держа этот самый букет, как знамя. Но чем ближе к театру, тем больше менялось настроение: мне стало тревожно, заболел живот, и я сникла, сама не понимая, что происходит. Мамы с нами не было – она уехала в дом отдыха, а папа не мог решить, то ли возвращаться, то ли не обращать внимания. Я очень хорошо помню то состояние непонятной, беспричинной встревоженности, взволнованности, и в то же время – предвкушения счастья. Мы сидели в центре, недалеко от сцены, и видеть Магомаева не на моргающем черно-белом экране, а вот так, на расстоянии нескольких рядов, было удивительно. Сначала меня раздражал мальчишка лет одиннадцати, занимавший с родителями места позади нас: он ёрзал, закидывал ноги в стоптанных кедах на спинку скамьи и постоянно жевал ириски, противно прицокивая языком. Я никак не могла отключиться, абстрагироваться от этого причмокивания и назойливого шелеста конфетных обёрток, но потом для себя решила, что он вовсе не стремился тут оказаться, что ему скучно, а значит, он не виноват, и постепенно перестала обращать на него внимание. А может, у него закончились конфеты, и он задремал. Хотя вряд ли такое было возможно при шквале аплодисментов после каждой арии или песни. Люди не ждали окончания концерта: уже после первого отделения сцена была завалена цветами, но я держала свой на коленях… В конце второго отделения Магомаев сел за рояль и пел на бис. И снова – овации, крики браво, цветы. Правда, постепенно люди стали продвигаться к выходу, и папа ещё раз повторил: «Ну давай, иди уже отдай свой букет. Смотри, сколько детей выходит на сцену. Концерт почти закончился». Но я настолько стеснялась, что так и осталась сидеть со своими астрами в руках. Я принесла букет домой и потом рисовала уже растрёпанные цветы в стеклянной вазе, пока они окончательно не завяли.
В отличие от Риты, моей подружки юности, с её девичьей восторженной влюблённостью, я была влюблена только в голос Магомаева. Естественно, мне нравилась его внешность, особенно та подкупающая, чуть стеснительная улыбка, с которой он принимал искреннюю, безусловную и зачастую надоедливую любовь публики. Но я не могла даже представить себя в роли фанатки, поджидающей его у подъезда дома или театра, визжащей от восторга в толпе таких же маньячек. Сомневаюсь, что я пошла бы на сцену за автографом. Мне всегда казалось, что автограф должен означать конкретную дружбу, знакомство, или хотя бы отдалённую, но двустороннюю связь. Но, во-первых, я терпеть не могу толпу – по любому поводу, а во-вторых, я считала странным, бессмысленным и нелепым навязываться, выпрашивая автограф у постороннего человека, поскольку адресованные вроде бы тебе, эти слова не несли в себе личностной связи и, стало быть, ничего не означали. Возможно, я была неправа, но мне вполне хватало пластинок, позже – магнитофонных записей и чёрно-белой фото-открытки из киоска, на которой Магомаев совсем молодой, улыбающийся – такой, каким он был, когда пел «Королеву красоты» или «Шагает солнце по бульварам». У Риты всю жизнь на тумбочке стояла его фотография в нарядной рамочке. Так вышло, что «он» стал единственным свидетелем её одинокого ухода из жизни год назад. Видимо, Рита умерла во сне: у неё было больное сердце, которое много лет российские врачи лечили витаминными капельницами и оздоровительной гимнастикой. Она даже звонила Елене Малышевой, знаменитой ведущей программы о том, как жить и умереть здоровым, по горячей линии, пытаясь пробиться на приём в московскую клинику, но в Белгороде не оказалось квот, а с Малышевой дело скоропостижно заглохло.
Тогда в юности, именно от Риты я узнавала подробности личной жизни Магомаева: о его краткосрочном, но бурном романе с нашей местной оперной дивой Марией Биешу во время кишинёвских зимних гастролей 1964 года, о том, что у него есть дочь от первого брака, позже – о женитьбе на Тамаре Синявской, голосом и талантом которой я всегда восхищалась. По вечерам после занятий мы с Ритой наведывались в музыкальный отдел библиотеки имени Крупской, сначала с клавирами прослушивали всё, что требовалось по программе музыкальной литературы, оркестровки и анализа музыкальных форм, а потом, на десерт, по несколько раз слушали пластинку с записью арии Риголетто «Cortigiani, vil razza dannata», записанную Магомаевым. Через много лет, просмотрев фрагмент из фильма 1971 года «Поёт Муслим Магомаев», я увидела, что он в точности повторил постановку этой сцены, сыгранной Тито Гобби двенадцатью годами ранее: те же костюмы, то же актёрское решение, мизансцены, декорации, и голос, ничем не уступающий кумиру Магомаева.
Потом мы с Риткой потерялись: она бросила музыку, окончила филфак, вышла замуж, уехала в Норильск на заработки, закончив там учительскую «карьеру», – в Белгород. Я – учиться в Москву, потом в эмиграцию, и только через двадцать лет – звонок, и сразу после дежурных «привет, как ты, как жизнь, всё ли в порядке?», вопрос: «Ты ведь знаешь, Муслим умер?» Наверное, странно читать, как очень взрослые, давно живущие на разных континентах женщины, помимо детей, внуков и личных проблем, продолжали интересоваться ушедшим в лучший мир кумиром их детства и юности, продолжали слушать и обсуждать всё, что касалось его творчества и биографии. После очередного выпуска какого-то пародийного шоу, где, широко расставив ноги и раскинув руки, участник копировал Магомаева, я не сомневалась, что в виртуальном почтовом ящике меня будет ждать пространное сообщение от моей подружки, заканчивающееся безапелляционным «убить готова сволочь эту, на святое покусился, гад!» Помню, как в свою очередь я написала Ритке возмущённое письмо по поводу того же Баскова, который, не узнав в записи голос Магомаева, назвал исполнение бездарным, а исполнителя – непрофессионалом. «Не прощу никогда», – резюмировала Ритка, и с тех пор на экране её телевизора Басков открывал рот молча.
В 2012 на Первом канале вышла передача «Достояние республики», посвящённая Муслиму Магомаеву, где прозвучало много замечательных слов в его адрес, а также песен из его репертуара. Создатели, ведущие, исполнители этого шоу стремились создать праздничную атмосферу; наверное, им это удалось. Но почему-то меня не оставляло ощущение неловкости. Да, старались все, понимая ответственность за прикосновение к идеалу исполнения, осознавая невозможность достичь того уровня владения голосом, артистизма, харизматичности, а главное, того, что дано природой и что невозможно выучить в консерватории. Постепенно я поняла, отчего мне было так некомфортно: на протяжении всей программы крупным планом показывали Тамару Синявскую, и каждый раз, глядя на её лицо, я видела неизбывную печаль, горе, которое не вылечит никакое время. Её глаза оживлялись во время достойных выступлений – Киркорова, Валерии, но было видно, что «Королева красоты» не попадающего в ноты и вообще изменившего мелодию Алексея Воробьёва, стала испытанием, как и вокал большинства участников, которым Синявская, в силу свой интеллигентности, вежливо аплодировала. В финале Гвердцители пела в дуэте с экранным Муслимом «Синюю вечность», и эти минуты, наверное, были самым мучительными. Знаменитые кадры, где Магомаев на обрыве у моря поёт написанную им песню, можно сравнить только с расковыриванием незажившей раны. Не отрывая взгляд от экрана, Синявская беззвучно проговаривала слова и таким образом боролась с подступающими слезами. Да, она сильная женщина, но та программа, как, впрочем, и другие, посвящённые Муслиму, дались и до сих пор, по прошествии четырнадцати лет, даются ей нелегко. Так же, как и наше с ней интервью.
«Если ты не знала, что у Муслима есть сайт, по которому с ним можно было связаться, то возьми, пока не поздно, интервью у Тамары, – сказала Рита, прочитав мои беседы с Владимиром Спиваковым, Валерией Новодворской, Верой Васильевой, Людмилой Улицкой. – Как ты вообще могла упустить возможность поговорить с НИМ?» Она была права – я не подозревала, мне в голову не могло прийти, что связаться с Муслимом Магомаевым можно было простым нажатием кнопки. Эта упущенная возможность и сегодня, столько лет спустя, вызывает сожаление. Может быть, она – одна из причин написания этого текста. А другая – нет, не ностальгия по советским временам и субботним «голубым огонькам». Другая причина – это ниточка в детство и юность.
Наше интервью вышло под заголовком «Главное – это чистая интонация». «В жизни, как и на сцене, важна интонация. Главное, чтобы она была чистой. Вот что важно», – подчеркнула Тамара Ильинична в конце беседы. И мне было предельно ясно, что она имела в виду. Вообще, задумывая то интервью, я хотела поговорить не только о Магомаеве, но и о самой Тамаре Синявской – на мой взгляд, одной и самых ярких солисток Большого театра, обладательнице невероятного, редкого по красоте и богатству красок голоса. Недаром её подруга Елена Образцова как-то ей призналась: «Будь у меня твой голос, весь мир бы у меня в ногах валялся». Естественно, мы начали интервью именно с разговора о карьере певицы, её оперных партиях, нынешних учениках. И вроде, всё шло неплохо, но довольно скоро я поняла, что Тамара Ильинична – закрытый человек, привыкший взвешивать каждое сказанное ею слово. Тем более, в беседе с незнакомым человеком, журналисткой, на интервью с которой она согласилась только потому, что об этом попросил Владимир Спиваков. Ответы о Большом, российской эстраде были обтекаемы, и в какой-то момент я подумала, что интервью, каким я его задумала, не получится. А потом я рассказала свою детскую историю с неотданным букетом, и о том, что Муслим Магометович ушёл в мой день рождения. Она выслушала меня, помолчала и сказала: «Да, я вас понимаю. У моей подруги Галины Вишневской день рождения тоже 25 октября. Видите, у неё тоже так совпало… В первую годовщину ухода Муслима она пришла меня поддержать».
Вот после моего «вольного отступления» наша беседа перешла в более доверительную тональность. Тем не менее, это интервью запомнилось мне, как одно из самых непростых. Конечно, мы говорили и о Муслиме. Мне в принципе неловко и не доставляет удовольствия рыться в воспоминаниях личного характера, а уж задавать болезненные вопросы в данной ситуации было бы верхом бестактности. Не сомневаюсь, что после первого же вопроса подобного толка, она прервала бы беседу. И правильно бы сделала. Мне стала понятна причина её закрытости: уход любви её жизни. Из её жизни. Я терпеть не могу пафос или высокий слог, но, если кратко определить тон, звучание нашей беседы, – это неизбывная печаль одиночества и непреходящая боль потери.
Я тогда постеснялась задать вопрос о том, почему она как жена ничего не сделала, чтобы отодвинуть столь раннюю смерть мужа. Я имела в виду его привычку не просто курить, а выкуривать по несколько пачек в день, что, без сомнения, повлияло на состояние сосудов сердца: гипертония, атеросклероз сосудов, стенокардия – в 66 лет, и болел он задолго до этого, с трудом ходил, задыхался. Но продолжал прикуривать от одной сигареты – другую. Не имея права судить, тем более, осуждать, я понимаю, диктовать, что и как делать, человеку с таким характером, каким обладал Муслим, – невозможно. Но в то же время, не могу избавиться от чувства досады по поводу такой вот «пассивной» любви.
И ещё несколько слов о любви.
На мой вопрос: «Тамара Ильинична, в одном из интервью Вы заметили, что «к людям Муслим Магометович относился с открытым сердцем, но, как показала жизнь, в одностороннем порядке». Как это понять, принимая во внимание всенародную любовь к Магомаеву?»
«Знаете, когда любят все, это всё равно, что никто», – ответила она.
Я не привожу ответ полностью, но смысл понятен. Особенно пронзительно он звучит сегодня, когда «всенародная» любовь к недавно обожествляемым артистам одномоментно меняется на хамскую ненависть, издевательское отношение к ним самим, их детям, семьям, творчеству, на оскорбительные заявления лишить званий, отнять собственность – только за то, что их мнение не совпадает с нынешним официальным, только за отказ выступать на псевдо-патриотической сцене театра абсурда. Представляю ли я Магомаева на этой сцене среди артистов, лишённых азов человеческого воспитания? Мог ли он позволить себе участвовать в концертах или новогодних передачах рядом с откровенно бездарными, пошлыми «поющими трусами обоих полов», мог ли сам выйти к публике с призывом «поднять ручки вверх и похлопать» в такт песенке, – как принято нынче напрашиваться на долгие и продолжительные аплодисменты и вызовы на бис? Мог ли жить напоказ: с воодушевлением рассказывать на всю страну о своей личной жизни, пускать в свою ванную, спальню, гардеробную журналюг с камерами? Мог бы с лакейской угодливостью и подобострастием говорить то, что от него хотели слышать «вершители судеб», так называемая элита? Безусловно нет, а с последним, в форме какой-то речи, призыва, подписи, не думаю, что к нему, в принципе, посмели бы обратиться. Как не смели обратиться к Ростроповичу, Вишневской, Плисецкой, Синявской…
В своей книге воспоминаний Магомаев описывает случай, произошедший с ним на приёме в Назарете, когда мэр города, подвыпивший коммунист-араб, стал выкрикивать лозунги типа «Да здравствует Советский Союз, а Соединённые Штаты – долой! И всех американцев… туда-то и туда-то! И хорошо, что грохнулся этот их «Челленджер»! Пускай американские корабли бьются, а советские «Союзы» пусть себе бороздят просторы вселенной!» Магомаев посчитал унизительным выслушивать подобный бред, тем более – петь для подобных персонажей. Он просто ушёл, хлопнув дверью. «Такой у меня характер, – объяснил он. – Хамство должно иметь предел».
Сегодня у хамства нет предела, как нет его в дилетантстве, совмещённом с откровенным воинствующим невежеством и непреодолимым зудом лакейства. Чистая интонация – редкость, и она не в цене ни в жизни, ни на сцене. «Зачем перешагивать в другой век? – писал Магомаев. – Со сцены я ушёл. Ушёл незаметно, без громких заявлений. Не хочу, чтобы люди начали замечать постепенный уход сцены от меня! Сцена – одушевлённый организм, который любит и вдохновляет таланты и терпеть не может бездарностей, людей случайных, которых она со временем всё равно сталкивает со своих подмостков. Поэтому артист должен уважать сцену и не пользоваться её терпением. Прекрасный певец Пласидо Доминго в своей книге написал, что надо уйти, не дожидаясь, когда будут говорить: «Как, он ещё поёт? Да он же сам себя не уважает». Кстати, очень давно, когда я только появился на эстраде, стал известным, в статье в одном из популярных тогда журналов я сказал, что каждый уважающий себя певец должен знать свой срок, что сам уйду с первой «качкой» в голосе. Было мне тогда немногим более 20 лет».
Магомаев своё слово сдержал, хотя мог петь и радовать своих слушателей ещё долгие годы, – в отличие от Пласидо Доминго, который выступает до сих пор и грешит не то что «качкой», а такой тремоляцией, таким дрожанием голоса, что звуки порой проваливаются, западают. Не все великие обладают силой воли и самоцензурой, не все способны «перестать что-то доказывать» и оставить сцену, чтобы «не стать пародией на самих себя». По собственному признанию, заметив изменения в голосе, Магомаев перестал получать удовольствие от пения. И это стало главной причиной его раннего ухода со сцены. Возможно, мастодонтам советской эстрады, ныне – шоу бизнеса, сделать это сложнее за неимением иных талантов и увлечений. (Не буду перечислять поимённо живых и ушедших, не обладавших умением посмотреть на себя со стороны или не сумевших осознать, что омолодить ГОЛОС ботоксом или чем-то ещё – невозможно.) Но Магомаев был талантлив во всём: в композиции (компьютерной в том числе), аранжировке, оркестровке, живописи, лепке, писательстве, общении с посетителями своего сайта. И хотя смысл жизни для него был в музыке, в пении, завершение концертной деятельности не только не стало трагедией, но в какой-то мере принесло свободу. Как человек настроения, он порой отменял гастроли или концерт, потому что не мог заставить себя петь, как он говорил, специально. Если у него пропадало желание петь, выход на сцену был невозможен, и, прекрасно понимая, что билеты раскуплены, что люди ждут гастролей, он их всё же переносил. Просматривая старые газеты, журналы, я искала ответ на вопрос, почему он так редко приезжал в наш южный гостеприимный город. Моя подружка не исключала, что дело было в Марии Биешу: «Точно тебе говорю – Тамара поставила условие: никаких встреч». Ну, эти догадки догадками и остались. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, после начала 60-х в Молдавии Магомаев больше не выступал. Иначе я не пропустила бы это событие и на этот раз уж точно отдала букет. В книге его воспоминаний я нашла другой ответ: в отличие от своих коллег, гастролировавших в течение года, Магомаев ездил с выступлениями гораздо реже – в общей сложности месяца два, причём, в большинстве своём – летом, потому что в принципе не любил зиму из-за подверженности частым простудам и бронхитам. (Хочется опять вернуться к вопросу о пачках сигарет!) Но записей при этом у него гораздо больше…
К 60-летию был выпущен альбом из четырнадцати дисков. На одном из них записаны арии композиторов ХVI – XVIII вв., на другом – арии из опер. Мне кажется, эти записи – те самые бриллианты, о существовании которых знают немногие. Не умаляя заслуг Муслима Магометовича в развитии советской эстрады, я всегда сожалела о том, что классическая музыка в его репертуаре звучала всё реже, особенно, с экрана телевизора. И это очень обидно, потому что, по собственному признанию, в своё время оставив оперную сцену и перейдя на эстраду, он ставил классику превыше всего. Да, он очеловечил советскую эстраду, и, безусловно, никто до сегодняшнего дня не смог спеть «Чёртово колесо» с этим взлетающим «э-э-х-х!», «Мелодию», «Благодарю тебя», «Лучший город земли», «Синюю вечность» и множество других произведений лучше, чем он. Да, он исполнял не песни на тексты, а написанные для него талантливыми, лучшими композиторами и поэтами музыку и стихи. Но точно так же, классика, спетая его неповторимым голосом, с его абсолютным пониманием музыкального материала, воспринимается так, словно и эта бессмертная музыка была написана для него. Послушайте арии Перголези, Страделлы, Каччини, Джордани, Генделя, романсы Чайковского в его исполнении, и, может быть, вам тоже повезёт услышать, увидеть, ощутить струящийся свет совершенства, достичь которого дано немногим творцам. Признаться, эту музыку я слушаю только наедине с собой, чтобы избежать неловкости за те невольные слёзы, которые она вызывает от соприкосновения с вечным: с изысканной, соразмерной красотой и безукоризненной гармонией, которые словами не объяснить. И песни Бабаджаняна и Пахмутовой, даже в исполнении Магомаева, после прослушивания музыки барокко как-то не воспринимаются. Впрочем, струны у каждого настроены по-разному…
Муслим Магомаев, как все по-настоящему великие музыканты, никогда не считал себя великим. Слово «звёздность» в его словаре не присутствовало. Какому ведущему или журналисту в здравом уме пришло бы в голову назвать его королём, императором или звездой чего-то, хотя именно на протяжении десятилетий был он самым известным и самым народным артистом той эстрады, которая нынче заслуженно называется шоу-бизнесом, а то, что она производит – попсой. Возвращаясь к «звёздности», Магомаеву одному из первых сделали предложение заложить именную звезду, по примеру голливудских, у гостиницы «Россия». Но он, для которого кумирами были поистине великие Энрико Карузо, Марио Ланца, Тито Гобби, отказался, посчитав эти «бетонные звёзды» – глупостью. «Ходит народ, топчет имя ногами. Зачем это нужно? Слава сиюминутна. Все мы пребываем на этой земле временно. За свои дела каждый из нас будет отвечать там… А земная мишура – это ведь суета».
Конечно, суета. Тем бесценнее, когда среди этой бесконечной, порой пугающей суеты появляются такие личности, как мой Муслим Магомаев. 2023
Зоя Мастер – писатель и журналист. Родилась и выросла в Кишинёве, училась в Москве. По первой профессии – музыковед. В прошлой, до-эмиграционной жизни преподавала историю музыки, сольфеджио, гармонию, фортепьяно. В 90-м году эмигрировала в США с семьёй: сначала в Нью-Йорк, через четыре года – в Колорадо, где в течение двадцати лет работала учителем английского языка (ESL) в одной из государственных школ Денвера. В свободное от учеников и собраний время, занималась журналистикой и писательством. Её рассказы и интервью опубликованы в многочисленных русско-и англоязычных изданиях США, Германии, Израиля, Молдовы. Зоя Мастер – автор сборника интервью с российскими знаменитостями «Встречи во времени и пространстве», сборника рассказов «Концерт для Гретхен», а также двух книг для детей: Two Cat Tales/Две кошачьи истории (bilingual) и How Was School Today? Увлечение и любовь – классическая музыка и хорошая литература. Любимое время года – яркое, солнечное лето.
