Сосны и ели
Вот слово Импровизация. Всегда оно звучало для меня притягательно. Особенно в детстве, тогда еще и не очень понятно. Помню, мама сказала: «Инна импровизирует». В этот момент я задумалась над какой-то строчкой и, наверное, вид у меня был не совсем обычный. После я спросила: «А что это такое – «импровизировать»? Что это значит?» И мама ответила даже не задумавшись: начать что-то сочинять, не зная продолжения.
Как я обнаружила потом, это определение не вполне точное, иначе получится, что я всегда импровизировала, когда сочиняла стихи. Я ведь никогда не знала в начале, чем они кончатся... Но это в сторону. Главное, что слово меня притягивало и волновало.
И вот...
Даже не знаю, как это описать, так как может получиться вполне прозаично. Но было не прозаично, а волшебно. Дверь к комнату, где занимался наш хор, внезапно открылась – и вошла совсем не Людмила Михайловна, и даже не Станислав Дмитриевич вбежал..., а с достоинством, высоко подняв голову, в центр репетиционного зала проследовал небольшой человек яркой еврейской внешности. Про еврейскую внешность я не то, чтобы знала, - я догадывалась. К своим 11 годам уже научилась распознавать «своих» и «чужих». Не то, чтобы «чужие» были чужие-чужие, они были иногда больше свои, чем свои. Но я уже могла отличить «семитскую» внешность от так сказать «антисемитской». Человек был невысокий, лысоватый, в широком светлом костюме.
Он оглядел зал – просторная, очень светлая комната с широкими во всю стену окнами (дело было в недавно построенном Дворце пионеров на Ленинских горах) - была заполнена девочками и мальчиками среднего школьного возраста, иначе подростками. Немного театрально нам поклонившись и удовлетворенно хмыкнув (наверное, мы ему понравились), он устремился к роялю у стены и громко сыграл арпеджио из аккордов, призывая нас ко вниманию и тишине. Тишина наступила.
И тогда он с торжественной интонацией, интонацией посвящения в великую тайну, сказал, что приехал к нам из Литвы, где у него такой же замечательный хор, как у нас, из таких же замечательных молодых людей, как мы. Единственное, чего им не хватает, – это такого потрясающего репетиционного зала и такого необыкновенного Дворца.
Он сделал паузу, словно оценивая впечатление от сказанного, оглядел нас и легко переместился на середину зала. Невысокий, начинающий лысеть, в светлом летнем костюме. У него были умные глаза, даже немного насмешливые, и он каким-то образом мог останавливать на себе внимание.
Снова нас оглядев, он произнес: «Я восхищен увиденным. Меня распирают впечатления. Я хочу излить их в импровизации. Пожалуйста, назовите мне любые три ноты». И он поднял руку с тремя загнутыми пальцами. Началось шевеление, перешептывание и подначивание друг друга. Смельчаки-таки нашлись. Трое из нас назвали каждый свою ноту. Какие – не помню. Помню, что две первые шли одна за другой, а третья сильно от них отстояла. Предположим так: ре, ми, си.
Он сел за рояль... И вот она началась. Импровизация. Три голые и скучные как палки ноты, прозвучавшие в самом начале, заветвились и зацвели невиданными звуками, из них стали вырастать неожиданные цветистые мелодии, одна набегала на другую, все улетало куда-то в небо, минуя потолок нашего зала. Это могло бы длиться без конца. Я так и настроилась: это будет длиться и длиться – ведь это ИМПРОВИЗАЦИЯ и ее продолжение может быть самое разное...
Но неожиданно он остановился, оборвав мелодию, и спросил, понравилась ли нам его импровизация. И все дружно закивали: да, да, конечно, понравилась. Один Валерка Кислов громким шепотом сообщил своему соседу, что его папа (ударник в оркестре) сыграл бы лучше. А я, признаться, если и кивала, то по инерции. Я точно не знала, как это называется, – то, что я сейчас переживала. Это было как чудо. Неужели он сейчас встанет и уйдет? Но нет, он не ушел. Он вышел из-за рояля и снова подошел к нам. В светлом широком костюме, с умными насмешливыми глазами. Его нельзя было не слушать.
– Хотите я с вами разучу песню, которую сочинил этим летом? Ее поет наш литовский хор.
Все снова закивали, а Валерка громко крикнул: «Хотим!», а потом далеко слышным шепотом прокомментировал: «Дешевка какая-нибудь». Людмила Михайловна и даже Станислав Дмитриевич выгнали бы Кислова с репетиции, а этот человек в летнем костюме только бегло на него взглянул, сел за рояль и не слишком громко запел.
Не помню, какой был запев, так как запомнился только припев спетой им песни. Словами он был похож на то, что мы пели постоянно, там были алое знамя, солнце, счастье... Обычные слова пионерской песни. Ничего нового. Но мотив был какой-то другой, легкий, увлекающий за собой. Со второго захода мы подхватили:
Алое знамя, взвейся над нами,
Песня, над нами лети!
Сосны и ели с нами запели,
Радостный день впереди.
Счастье и песня – с детства мы вместе,
Всем нам по пути.
Слова (сейчас я определяю их как «бессмысленные») сразу запомнились, а насчет ритма Кислов снова выступил со своим комментарием, решив, видимо, пощеголять эрудицией: «Братцы, это вальс!» Кислов держался в хоре только благодаря Владимиру Сергеевичу, руководителю всего коллектива. Был Валерка хулиганом, постоянным нарушителем всех правил, то его поймают, когда он прогуливается по газонам, то перед концертом ищут для него галстук – он забыл его дома, однажды даже ручку украл у приятеля и тот пожаловался Людмиле Михайловне, а та передала Владимиру Сергеевичу. Почему-то Владимир Сергеевич Кислова не прогонял, он его даже выделял, возможно, за голос – был у Валерки чистый красивый дискант. Не знаю, каким чудом композитор понял про Валерку. Он отошел от рояля, показал рукой на Кислова и сказал: «А теперь этот юноша споет нам припев».
Кто-то другой бы растерялся, но не Валерка. Он запел, да так звонко - заслушаешься, прямо соловей! А потом хор повторил за ним последние две строчки. Композитор снова выбежал на середину зала – и внимательно на всех нас посмотрел, что-то или кого-то высматривая. У меня сильно забилось сердце и, мне кажется, я покраснела. Но слава богу, выбор пал не на меня. Он выбрал Аню Розовскую, точно определив в ней, во-первых, первую красавицу нашего хора, а во-вторых, танцовщицу - она посещала кружок художественной гимнастики в нашем же Дворце. «А вы, молодая леди, сейчас станцуете нам свой танец под эту музыку».
Аня зарделась, но смело поднялась с места, вышла на середину и приняла первую позицию, начальную позу для упражнения с лентой. Заиграла музыка, мы запели, а Аня принялась за танец. Не скажу, что он ей очень удался - движения были не столько танцевальные, сколько гимнастические, но все равно все ей бешено хлопали, с гиканьем и криками, а композитор вынул из вазы, стоящей на рояле, цветок ромашки – и, поклонившись, преподнес Ане.
В этот самый момент дверь открылась, и в репетиционный зал вошли Людмила Михайловна и Станислав Дмитриевич. Видимо, из-за шума и криков мы не услышали, как они постучали. Людмила Михайловна показала на висящие над дверью блестящие круглые часы и, сделав понарошку строгое лицо (мы всегда знали, когда она притворяется, что сердится), сказала: «Какой стыд! Рудольф Абелевич занимался с вами всего один час, а вы уже успели так распуститься, что ваш крик был слышен в самом начале коридора...» Не помню, что сказал на это импровизатор, все последующее почему-то напрочь стерлось из памяти.
Много с тех пор прошло лет, но при слове «импровизация», теперь, правда, почти не употребляемом, я неизменно представляю человека в светлом костюме, с умными и слегка насмешливыми глазами.
А еще темными зимними вечерами, когда на душе так тоскливо, что не знаешь, чем себя развлечь, я начинаю петь ту самую мелодию и те самые бессмысленные слова: «Сосны и ели с нами запели...» Пою и пытаюсь воспроизвести движения вальса, которые сроду мне не давались. Танец получается диковатый, да и песня то и дело прерывается из-за нехватки дыхания.
Как далеко я ушла от той одиннадцатилетней девочки, что слушала импровизацию, а кажется, - протяни руку... и вот она, и та комната, и наш хор, и Валерка Кислов, и Людмила Михайловна со Станиславом Дмитриевичем, и приехавший из Литвы импровизатор... Куда это все ушло? В какую бездну провалилось? И неужели безвозвратно? Где-то я читала, что есть такое «умное место», где собирается все, что с нами происходило и происходит... Как было бы хорошо! Но нет, не верится, скорей всего, это сказки, придуманные для утешения...
Глубоко вздохнув, я снова сажусь за компьютер, продолжая свой привычный вечерний распорядок, разве что сначала насухо вытираю глаза свежей салфеткой.
Дети солнечной страны
Приехав в Италию и побывав на католической мессе в церкви нашего пароккьо (прихода), я поразилась одному удивительному сходству. Религиозные гимны, с большим воодушевлением исполняемые прихожанами под аккомпанемент гитары, страшно напоминали пионерские песни. Объяснялось это просто: и у гимнов, и у пионерских песен была одна цель – воспеть и восславить, в случае гимнов – Иисуса Христа, в случае пионерских песен - счастливое пионерское детство.
В детстве я пела в пионерском хоре. Его репертуар включал и классику, и народные песни, но чаще всего мы разучивали песни пионерские, случалось - написанные только что и специально для нас. Наш руководитель Владимир Сергеевич был и человеком, и композитором очень известным, он писал пионерские песни, которые исполнял исключительно наш хор. Песни эти мне нравились, были они, как правило, с раздольной лирической мелодией или, наоборот, бесшабашно веселые, ритмичные. И слова были в зависимости от мелодии - проникновенные или легкие и беззаботные. Одна очень уважаемая поэтесса сочиняла стихи для всех песен Владимира Сергеевича. А мы – хористы - с чувством пели про «рощи наших белых берез» и про пионерский костер, песни с которого долетали «до самого Кремля».
Но, как видно, с поэтессой что-то случилось. Писать стихи для Владимира Сергеевича стало некому. Однажды он представил нам нового «поэта» - небольшого роста человека с маловыразительным лицом, очками в круглой оправе и тихим голосом неопределенного тембра. Сам Владимир Сергеевич был высокий, седой красавец, с чудесной, доброй и чуть-чуть смущенной улыбкой, привлекавшей к нему все сердца. Оговорюсь: сердца хороших людей. Злыдни же строили против него всякие козни. Моя мама, с которой Владимир Сергеевич во время перерыва часто делился своими бедами, рассказывала, что на душе у нашего руководителя огромная незаживающая рана: два известных музыканта не устают говорить за его спиной, что наш коллектив организовали они, а не он. А у Владимира Сергеевича больное сердце. В результате оно-таки не выдержало этих лживых и зловредных наветов... Но случилось это потом - мой рассказ о предшествующем времени.
Тот «поэт» был какой-то никудышный. Он сопровождал нас в поездках, и я уже тогда думала, что был он приставлен к нам «сверху» для «пригляда». Сочинение стихов было для него занятием вторичным и тяжелым. Помню, как в Болгарии во время завтрака в ресторане гостиницы, он с выражением отчаяния на лице что-то заносил в свой блокнот, снимал и вновь надевал очки, воздевая глаза к небу, зачеркивал написанное, а потом снова нерешительной рукой вписывал в блокнот строчку. Видно было, что человек мучается. Как можно было понять, Владимир Сергеевич срочно требовал от него слова для песни. И он-таки их выдал. Уже вечером в концерте мы пели: «В России, в России так много белых берез. В Болгарии солнечной море алых роз. Березы и розы не разлучить, березы и розы будут вечно дружить».
Здесь следует кое-что пояснить. Я в то время тоже писала стихи. Но не по заказу, а по вдохновению. Чем очень гордилась. Была у меня поэма «Африка», которую я читала на вечерах в школе и в пионерском лагере. Начало там было такое:
В джунглях африканских людям не пробиться,
Там лишь уж пролезет, там лишь зверь промчится,
Там висят лианы, шею обвивая,
Там удав таится, жертв подстерегая,
Там в болотах черных лихорадка бродит,
Кто идет вглубь джунглей - смерть свою находит...
Как-то, услышав мое чтение, ко мне подошел лагерный баянист и в душе композитор Толя. То, что он подошел, было большой удачей. Шли слухи, что все девчонки из старших отрядов, и даже кое-кто из нашего, были в Толю влюблены. Был он плечистый светлоглазый блондин, но главное – играл на баяне, что в то время высоко ценилось. После ужина, если не было кино, все собирались возле столовой, он разворачивал свой баян и заводил разные знакомые песни, а собравшиеся пели. Так вот, Толя, или, как полагалось его называть, Анатолий Иванович, подошел ко мне с конкретной просьбой: сочинить для него стихи. Видимо, он созрел для создания песни. Он даже сказал, о чем нужно писать, - о нашем лагере и о том, как весело мы проводим здесь время, о настоящей крепкой дружбе, о том, как все вокруг хорошо... В сущности это были обычные темы всех пионерских песен. Мы были этим окружены, как своеобразной плотной словесной завесой.
- Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!..
- Над Россией солнце светит, и сады цветут над ней...
- Это Россия, отчизна прекрасная, это советская наша страна!..
- Дети солнечной страны, мы для счастья рождены!..
- Пионерская дружба сильна, и крепка, и верна... Эту дружбу на все времена завещал нам великий Ленин...
Я пела эти песни, не особенно вслушиваясь в отдельные слова, но безусловно разделяя их общее настроение и пафос. Я была уверена, что мы – «дети солнечной страны» и рождены «для счастья»... Кто бы сомневался! Но слова для пионерских песен не воспринимались мною как поэзия. Наверное, потому, что с раннего возраста я считала «поэзией» другое: стихи и сказки Пушкина, лирику и баллады Лермонтова, поэтические пейзажи Плещеева...
Предложение баяниста Толи было мне чрезвычайно приятно, но я «сочиняла» по-другому и про другое. Тогда мне казалось, что вся разница в том, что я пишу «по вдохновению», а не «на заказ». И я отказалась. Толя отошел раздосадованный: такая пигалица не хочет быть им осчастливлена, рассуждает про какое-то «вдохновение»...
При этом смешные куплеты и частушки для наших традиционных капустников сочинялись мною легко и не воспринимались как нечто навязанное со стороны. Ведь я сама выбирала и тему, и форму, и мелодию. К исполнению я привлекала своих тогдашних подружек, толстенькую аппетитную Розу и длинноногую Аллу, своих ровесниц (было нам по 12-13 лет), девчонок бесконечно далеких от поэзии и занятых исключительно выяснением, кто, когда и с кем. Я понимала, что рано или поздно наш союз рассыплется – слишком мы были разные, да и девчонки тяготели к другой группе, приставшей к «поэту» и в поездках составлявшей его свиту. Но Розу и Аллу приманивало выступление в капустнике. И здесь я, при всей своей некоммуникабельности и чужести, давала то, что им было нужно, - выводила на сцену не в хоре, а в сольном номере.
Наш болгарский капустник состоялся накануне отъезда из Софии в Москву. За день до этого, косясь на нашу тройку и зная, что мы подготовили нечто потрясающее для выступления (слухи распространяются быстро), группа «обожательниц» обступила «поэта» с просьбами что-нибудь для них сочинить. Все происходило у нас на глазах возле автобуса, в котором мы колесили из города в город... Картина была смешная. «Поэт», оказавшись почти в окружении, беспомощно разводил руками, бесконечно повторяя: «Я этого не могу, уж вы как-нибудь сами». В конце концов он разорвал девчоночий круг – и ретировался. «Обожательницы» были раздосадованы и недовольно смотрели в нашу сторону.
Но возвращаюсь к своему рассказу. Осенью, уже после возвращения из Болгарии, когда мы занимались с Людмилой Михайловной, в репетиционный зал неожиданно вбежал Владимир Сергеевич. Был он чем-то очень возбужден. Извинившись перед Людмилой Михайловной, он объявил: «Ребятки, мне пришло в голову, что к танцу «Хохотушки» необходимо добавить текст – там не хватает припева. Артем Сергеевич (это «поэт») уже получил задание, но я знаю, что среди вас тоже есть поэты, пусть и они попробуют. Времени до следующего концерта - всего-ничего». И, найдя меня глазами, добавил: «Инна, пожалуйста, подойди ко мне в перерыве».
В перерыве я получила от Владимира Сергеевича тетрадный лист и ручку-самописку вместе с напутствием: «Тут нечего особенно мудрить - припев должен быть простой и поднимающий настроение, и, главное, - чтобы с ритмом совпадал». И он сыграл мелодию припева, давно и хорошо мне известную, так как «Хохотушки» исполнялись в каждом нашем концерте. Когда я уже уходила, Владимир Сергеевич крикнул мне вслед: «Я зайду в конце занятия».
Значит, подумала я, времени у меня в обрез. А мыслей в голове – ни одной. Эти «Хохотушки» были у меня из нелюбимых. И вот теперь нужно что-то сочинять для них. В голове стоял туман.
Припев для русской пляски. Я совершенно не представляла, что это может быть такое... За образец можно было взять что-то очень примитивное и обычное... Березы и розы не разлучить... Дети солнечной страны... Солнышко светит ясное... Бешено билось сердце. В затемненном сознании плясали разные строчки. Все они были совершенно равнозначны. И казалось, так легко написать что-то похожее. Но сделать это было абсолютно невозможно...
- Сочиняешь? - Валерка Кислов был тут как тут. Увидев чистый лист в моей руке, присвистнул – и потянул его к себе. Взяв ручку и прислонив листок к подоконнику, быстро что-то на нем нацарапал. И был таков.
В конце занятия в репетиционный класс снова вбежал Владимир Сергеевич. - Ну как? – он смотрел на меня. – Что-нибудь получилось? Мой листочек с кривыми Валеркиными строчками по рядам был передан Владимиру Сергеевичу. Он пробежал строчки глазами... улыбнулся. – Тут какая-то ерунда нацарапана. Но мы с Артемом Сергеевичем уже справились. Вот послушайте:
И Владимир Сергеевич бодро запел слова, которые с тех пор мы пели на каждом концерте:
«Русскую пляшем, устали не знаем, и плясать всех вместе с нами приглашаем...»
А с Кисловым я подружилась. Оказался умный парень, хоть и задавака. Главное, что спас меня в трудный момент.
Чайковская, Ирина. Главный редактор журнала "Чайка". Писатель, драматург, критик и публицист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат наук. С 1992 года на Западе: сначала в Италии, с 2000 года - в США. Публиковалась в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Октябрь», «Частный корреспондент» (Россия), «Новый Журнал», «Чайка», альманах «Побережье», "Слово\Word" (США), "Семь искусств","Крещатик"(Германия), "Новый берег" (Дания). Автор 20 книг (см. Википедию). Живет в Б.Вашингтоне.
