(окончание, начало в №123)
Цыганка
— Лишь только свет, и я у ваших ног, — Колька спрыгнул на перрон и заграбастал меня в объятия. При росте метр семьдесят восемь я доходил ему до носа. Прижатый к его груди, я вдохнул попурри ароматов табачного дыма, туалетного мыла и ветра дальних странствий. В мгновенье ока он вытащил пачку сигарет из одного из бесчисленных карманов его неизменного жилета. Колька москвич, я ленинградец, познакомились, когда нам было по пятнадцать на даче в Прибалтике. С талантливым, бесшабашным и немного безумным Колькой мы подружились, думаю, навеки.
— Как жизнь, старичок?
— Слегка обрыдла, — его хриплый смех смешался с кашлем. – Устало сердце от узких рамок благополучья. Оно в унынье, оно в оковах, оно в томленье…
Я понял, Колька в очередной раз занудился в «узких рамках благополучья». Его бросок в Ленинград — всего лишь преддверие длительного исчезновения где-нибудь в сопках Кольского или песках Казахстана.
— Я продрог, как собака. На Загородный!
Посещать «рюмочную» в девять утра не входило в мои привычки, но я-то съел завтрак: яичницу с колбасой и мамины блинчики с творогом, а Колька сошёл с «ночного», который самый дешёвый и тащится от Москвы до Ленинграда десять часов. Ему рюмочная сейчас виделась райским садом.
— По пятьдесят? — спросила сонная продавщица.
— Одну пятьдесят и одну сто пятьдесят.
Колька благодарно хлопнул меня по плечу. Я заплатил. Мы выпили и отправились бродить по питерской красоте в поисках открытой пельменной. Через пару часов присели на парапет решётки Михайловского сада покурить. Перед нами весь в лесах высился Спас-на-Крови. Его ремонтировали, а скорее, просто забросили, по-моему, со времён окончания Второй Мировой. Колька рассказывал обо всех покушениях на Александра Второго, потому что, как известно, здесь-то его в конце концов и взорвали. Это послужило причиной строительства храма именно здесь, где пролилась кровь царя. При Советской власти храм приказывали разобрать дважды, но так и не разобрали, а в шестьдесят первом году в центральном куполе храма был обнаружен немецкий фугасный снаряд. Он застрял в перекрытии свода купола и, не взорвавшись, пролежал там восемнадцать лет. Весил ни мало ни много сто пятьдесят килограммов. Колькины память и эрудиция — предмет моей зависти.
Заговорившись, мы не заметили, как и откуда перед нами возникла старуха с двумя замурзанными малолетками.
— Позолотите ручку, правду расскажу, — заскулила она противным голосом. — Не себе прошу, а на хлеб детям малым.
— Уходите отсюда, — сказал я, повысив голос, и грозно посмотрел на тётку. Но она не ушла, а исподлобья уставилась на Кольку.
— Убирайся! — Периодические нашествия цыган на город приучили нас не вступать с ними в какой-либо словесный обмен.
— Цыганка, что ли? Гадаешь?
От неожиданности я даже вскрикнул: — Зачем, старик? Она же от нас теперь не отцепится.
Я опоздал, она уже завела свою тягомотину.
— Негатив давний уже, проблемы со здоровьем могут быть. Имя скажи, красивый, да руку позолоти — я морок отведу.
— Да пошла ты, — заорал я и слегка подтолкнул её в плечо. Детишки вцепились в её юбку, а малец, на вид лет пяти, заплакал.
— Погоди ты, — остановил меня Колька, — Николаем зовут. А какой морок?
— Волосину свою длинную дай мне. – У Кольки волосы чуть не до плеч, густые, седые с юности.
— Вот ты сама и выдерни которая по вкусу придётся. — Он наклонил голову.
— Коля, да что ты с ума сошёл связываться? Глупости её слушать? Пошли! — Я потянул его за рукав.
— Да погоди ты. Необычная она.
Мне тоже подумалось, что она какая-то странная — не таборная. Я помню старую цыганку по фильму-опере «Алеко» (мама когда-то потащила в образовательных целях). С одной стороны, она чем-то и похожа, а с другой… Пальто ниже колена вытертое на грудях; из-под него юбка длинная чёрная, линялая; платок, как у пиратов и старых цыган, на лоб надвинут и узлом сзади завязан. Из-под платка седые вперемежку с чёрными волосы. Перчатки с обрезанными пальцами, как у продавщиц в овощном.
Смотрю, она действительно кончиками пальцев у Кольки волосину выдирает — одну, потом вторую. Честно, мне не по себе стало. Все Колькины друзья знают, он субъект необычный, романтик, делает необдуманные поступки, но он же умный, чёрт побери. А дальше она естественно говорит: — Теперь денежку давай.
Другого нечего было и ожидать. Смотрю, он по всем карманам хлопает и то ли из пятого, то ли из пятнадцатого достаёт «лиловую». Двадцать-пять?! Четверть зарплаты инженера. Что у него деньги такие водятся, для меня открытие — в рюмочной и в пельменной за него платил я.
— Переклад сделай, — говорит цыганка и протягивает руку.
— Колян, не сходи с ума, — я останавливаю его руку.
— Ты нам не помеха, — говорит старуха, — таких вас пруд пруди. А мне, Николай, не денежка твоя нужна. Ты её сам сворачивай, да волосинами своими оборачивай, да в мои приговорки вникай.
И как начала: «Не узел вяжу, а бесу прикажу, то на волос сплетенный силе окаянной прикажу, то от Николая морок отважу, то сурочи сей прикажу, то ходиной идти, то нитиной плести да переплетом свершится, да от Николая отвертится, да Николая здравием вершится, да Николая благом утвердится, да иному хворобой страдать, да иному за него помирать. Тако слова сии твердые, тако слова сие верны, никем не отделаются, никем не переделаются, аминь. И на земь, на земь бросай».
Колька швырнул трубочку на асфальт, будто она ему пальцы жгла. Девочка постарше тут же подобрала Колькин четвертной и сунула его тётке. Он исчез в мгновение ока. Колька стоял словно в ступоре, уставившись в землю, где только что валялись его деньги. Наверное, с целую минуту. А потом как прорычит: — Где она?
— А ты что думал, будет иначе, — разозлился я, — совсем спятил?
Цыганка, что-то бормоча, уже успела отойти метров на десять. Колька вроде как очнулся и — за ней. Схватил за рукав, да так что чуть его не оторвал. Из шва вылезла вата, или что там ещё, а она за своё: — На кладбище в полночь придёшь, найдёшь номер могилы, там под камешком…
— Отдай деньги! — Зашипел Колька. — Сказала, что не нужна моя денежка, вот и отдавай. — Он так набычился, что мне стало не по себе. — Добром не отдашь — силой заберу.
Теперь уже ревели оба: и малец, и девчонка.
— Не трожь меня, не могу я тебе их сейчас отдать, — запричитала цыганка, и голос у неё снова стал писклявым. — Ушли они… на здоровье твоё, да скоро вернутся. Завтра полуночью иди на Смоленское, там у могилы Блока, у самого креста денежку и найдёшь…
Откуда ей Блока знать? — пронеслась мысль, но тут вступил Колька: — Ты, старая, мне баки не забивай. Давай, Максим, проверь её карманы, пока я держу.
Мне захотелось исчезнуть… но я проверил. Даже и в рукава залез — ни-че-го.
— Наверняка за пазухой спрятала.
— Ну не, полезу же я ей за пазуху, — запротестовал я. Вокруг нас начал образовываться коллектив любопытных.
— Последний раз говорю, отдай, не то вытряхну, — рычал Колька.
— Да как я тебе отдам, к сурочи, к сурочи поганой ушла денежка…
— Макс, бери её вот так, под колено и за подмышку. На счёт три переворачиваем.
— Пошли отсюда, Колян, — взмолился я.
Но спорить было бесполезно. Он завёлся с такой же силой и так же стремительно, как до этого уверовал в наговоры цыганки. К изумлению публики он схватил тётку со своей стороны и крикнул: — Да бери же её!
Что мне оставалось делать… Её стоптанные ботинки оказались почти на уровне моей головы. Сильно трясти не пришлось. Сначала высыпались монеты, потом пара рублей, а затем и Колькина купюра. Мы попытались поставить тётку обратно на ноги, но она не устояла — сразу села на землю. Колька подобрал свою бумажку. Дети кинулись подбирать остальное. Кто-то из наблюдателей зааплодировал. Прозвенел девичий возглас: «Балбесы безмозглые!» Я мысленно согласился. Мы ушли, не оборачиваясь.
Бродили по Питеру, зашли в Русский музей, пили пиво… О произошедшем ни слова. Колька признался, что «лиловую» не успел дочке отправить.
— Так у тебя же сын.
— Законный — сын, а незаконная — дочь. Два годика ей.
У меня на душе и без этой новости было муторно, а тут… Поужинали у нас дома. Колька услаждал уши моих родителей сногсшибательными историями о его гео-метеорологических путешествиях. После ужина он отправился на вокзал. Когда за ним закрылась дверь, я испытал невероятное облегчение.
Прошло месяца полтора, и вот вчера возвращаюсь с работы домой и по просьбе мамы захожу в магазин Продукты. Там немного дешевле, чем в центральных Гастрономах, и мама считает — свежее, потому что ничего не залёживается, раскупают всё до грамма. Я пробиваю в кассе чек, возвращаюсь к прилавку за своими сосисками, маслом и сыром и слышу, как женщина просит взвесить полкилограмма самой дешёвой ливерной и отрезать четыре кусочка докторской: «Потоньше, пожалуйста». Я беру свои пакеты и бросаю взгляд на женщину, делающую такой скромный заказ. Она в тёмном пальто, шарф в клеточку, чёрные с сединой волосы собраны в пучок на затылке. В первую секунду не могу сообразить, откуда мне знакомо её лицо, а в следующую… из меня вырывается какой-то петушиный восклик: — Так вы не цыганка?!
— Почему же не цыганка, цыганка… по отцу. — Она кидает на меня взгляд, усмехается и идёт к кассе расплачиваться. Я за ней.
— Пожалуйста, разрешите я заплачу. Я вас очень прошу. — Но она платит сама и возвращается к прилавку за своими покупками. Она выходит на улицу, я загораживаю ей дорогу и начинаю сбивчиво и многословно извиняться за наш с Колькой бесчеловечный идиотский поступок.
—Как вас зовут, молодой человек? – прерывает она мой словесный понос.
— Я Максим.
—А я Эсфирь Богдановна.
Моя физиономия не успевает скрыть недоумение.
— Да, немного странно. Я цыганская еврейка или еврейская цыганка, как вам будет угодно. — Не знаю, что выражает моё лицо, но она улыбается: — Оказывается, и такие бывают. Эсфирь, по Библии Эстер, еврейка, спасшая свой народ от уничтожения, а Богдан — это угодный Богу. Распространённое имя среди цыган.
— Но как же… зачем же… вы же…
— У вас найдётся немного времени, я живу здесь за углом?
Мы молча идём минут пять. Заходим в парадную и поднимаемся на второй этаж. Она едва успевает повернуть ключ, как дверь распахивается.
— Тётя Фир-р-ра, — кричит знакомый мне малец, — ты что…
Тут он видит меня, отступает вглубь и на его лице появляется испуг. Мне становится совестно до тошноты.
— Всё в порядке, Феденька. Зови Сашу и приходите ко мне. Я колбаски принесла.
Она открывает дверь в свою комнату. Через открытую дверь комнаты напротив я вижу знакомую девочку, склонившуюся над тетрадкой. Дети чисто одеты и ничего цыганского в них нет.
— Всё просто, Максим, — говорит Эсфирь Богдановна, — дети эти соседские, я их знаю с рождения. Папаша давно сгинул, а мать женщина неплохая, но пьющая. Я хоть и работаю в лучшей ленинградской библиотеке каталогизатором, но зарплата мизерная, а их мама приносит в дом столько же, сколько пропивает. Сашура, иди, детка, хлеб нарежь и чайник поставь.
Она поднимает на меня глаза: — Ну а год назад случилось так, что ни у неё, ни у меня не стало и на еду хватать. Тут моя еврейская предприимчивость растормошила мои цыганские таланты, «а ну, давай» говорит. Когда мы наткнулись на вас, это была наша вторая вылазка… и я знаю, последняя — дети очень испугались. Сашенька два дня боялась на улицу выйти. Вы с Николаем сурово и по-хамски со мной обошлись, но и я не без греха. Деньги у людей выманивать, — она сипло хихикнула, — это совсем не лучший способ прокормиться. Так что, всё ясно?
Я кивнул.
— Ну и ступай с Богом.
— А как вам всё-таки удалось так на Николая подействовать, что он все деньги отдал?
— Как! Так во мне же цыганская кровь настоящая, а это… дорогого стоит.
— А мне погадать можете?
— Таким, как ты, ворожить бессмысленно.
— Каким таким?
— Которых не пробить… со всех сторон защищённым.
— Чем защищённым?
— Скорее, не чем, а кем. Дедами, прабабками, мамой, может Богом… не знаю.
Я оставляю свои пакеты на столе, прощаюсь и иду обратно в Продуктовый. После ужина звоню Кольке и всё рассказываю. Он минуты две молчит, а потом спрашивает: — Ты дом её запомнил?
— Конечно.
— Покажешь мне, когда я снова в Питере появлюсь.
1968.
2010, Флорида. Помню даже, как, когда я схватил её под коленки, край юбки смазал мне по лицу. А Колька, когда в Ленинграде оказывался, всегда с тех пор к «цыганке» заходил, и не с пустыми руками. Оба заядлые книгочеи — им было о чём побеседовать.
Фреда Калин (известна как: Ямпольская по мужу, Калинская по папе, Столяр по маме, Дунаевская по отчиму) окончила Ленинградский Институт Киноинженеров. Работала по специальности КИП и Автоматика как в СССР, так и в США. Демографически — из поколения бэби-бумер, интеллектуально и духовно — интеллигент антисоветской выпечки. С 1978 года проживала в различных городах США и Канады. В Майами познакомилась с незабываемой Людмилой Штерн. С её лёгкой руки в 55-ом номере замечательного журнала «Слово\Word» опубликовала свой первый рассказ «Речитатив». Затем рассказы публиковались в журналах: «7 Искусств», «Мы здесь», «Чайка». В журнале «Южное Сияние» вышла похвальная рецензия на повесть «Три жизни доктора Сигала», печатающуюся в журнале «7 Искусств».
