I GRANDI «POETI»
Gli ultimi due anni della mia vita, con estrema noia,
si son scoperti a colmarsi della conoscenza di grandi «poeti»,
nessuno di essi, strano caso, vanta il fatto d’esser nato in una mangiatoia:
meritano tutti una copertina, bianca, dell’Einaudi, con l’arroganza d’esser sommi sacerdoti.
Centinaia di dilettanti inconcludenti, distanti da ogni forma d’umiltà, col motto del «je rode»
uccidono anodini versetti, col veleno dell’inchiostro, come fossero re Erode,
tutti eccellenti, refrattari ad ogni critica, martirizzati sul monte degli Ulivi,
non concepiscono che l’unica nostra salvezza sia infilar loro sulle mani due preservativi,
e, anti-concezionalmente, risparmiare a tutti il torto
d’assistere ogni volta ad un aborto.
Scopro che, secondo Goethe, l’«ironia è il sentimento che si svincola dal distacco»:
ironia, eirôneía, madre di distopia e dissimulazione, resta la lancia di Don Chisciotte,
lancia in resta contro i mulini a vento, avvento dell’attesa dello scacco
contro chi inanella versi tarentini tanto sciapi da condannarci alle garrotte,
svela al cittadino bue come mai un disperato in bancarotta
sia arrivato a assassinare un magistrato e non una mignotta,
indica all’uomo della strada come versi senza neustico
siano in grado di liberare il male cronico di un mondo stitico.
Scopro di essere in balia di una scrittura a immagini tridimensionali
che costringerà tutti i lettori a cambiare in 3d le (tre) lenti dei loro occhiali,
segnalano a me, correttamente, ex magazziniere in blazer
che tra trecent’anni vincerà i mondiali la Svezia di Tranströmer,
che stiamo vivendo in contemporanea una decina di rivoluzioni copernicane
senza accorgersi che un millennio prima di Tranströmer c’era arrivato Alcmane.
THE GREAT POETS
The last two years of my life, with extreme boredom,
have been filled with the knowledge of great ‘poets’,
not one of whom, strange as it may seem, boasts of having been born in a manger:
they all deserve a cover, white, of Einaudi, with the arrogance of being high priests.
Hundreds of inconclusive amateurs, far from any form of humility, with the motto of ‘je rode’
kill anodyne verses, with the poison of ink, as if they were King Herod,
all excellent, refractory to all criticism, martyred on the Mount of Olives,
they do not conceive that our only salvation is to put two condoms on their hands,
and, anti-conceptionally, to spare us all the wrong
of witnessing an abortion every time.
I discover that, according to Goethe, ‘irony is the sentiment that breaks free from detachment’:
irony, eirôneía, the mother of dystopia and dissimulation, remains the lance of Don Quixote,
lance in rest against the windmills, advent of the expectation of checkmate
against those who churn out Tarentine verses so dull that they condemn us to garrottes,
reveals to the ox citizen how a desperate bankrupt
came to murder a magistrate and not a whore,
shows the man in the street how verses without neustic
are able to release the chronic evil of a constipated world.
I discover that I am at the mercy of three-dimensional image writing
that will force all readers to change the (three) lenses of their glasses to 3D,
signal to me, correctly, a former warehouse worker in a blazer
that in three hundred years Tranströmer's Sweden will win the World Cup,
that we are simultaneously experiencing a dozen Copernican revolutions
without realising that a millennium before Tranströmer came Alcmane.
ВЕЛИКИЕ ПОЭТЫ
Последние два года моей жизни, наполненные крайней скукой,
были наполнены познанием великих «поэтов»,
ни один из которых, как ни странно, не может похвастаться тем, что родился в яслях:
все они заслуживают покрова, белого, от Эйнауди, с высокомерием первосвященников.
Сотни неубедительных дилетантов, далеких от всякого смирения, с девизом «je rode»
убивают анодированные стихи ядом чернил, словно царь Ирод,
превосходный, не поддающийся никакой критике, мученически погибший на Елеонской горе,
они не понимают, что наше единственное спасение - надеть на их руки два презерватива,
и, в антиконцептуальном смысле, избавить всех нас от необходимости
каждый раз становиться свидетелями абортов.
Я узнаю, что, по словам Гете, «ирония - это чувство, которое освобождается от отстраненности»:
ирония, eirôneía, мать антиутопии и диссимуляции, остается копьем Дон Кихота,
копьем в покое против ветряных мельниц, в ожидании шаха
против тех, кто издает тарентинские стихи, настолько скучные, что обрекают нас на гарроты,
рассказывает быку-гражданину, как отчаянный банкрот
пришел к убийству магистрата, а не шлюхи,
показывает человеку с улицы, как стихи без неаустики
способны освободить хроническое зло запорного мира.
Я обнаруживаю, что нахожусь во власти трехмерного образного письма,
что заставит всех читателей сменить (три) линзы своих очков на 3D,
и, верно, сигнализирует мне, бывшему складскому работнику в пиджаке,
что через триста лет Швеция Транстрёмера выиграет чемпионат мира по футболу,
что мы одновременно переживаем дюжину коперниканских революций,
не понимая, что за тысячелетие до Транстрёмера появился Алькман.
ACUFENE
La vocazione è una crociata trans-inurbana
e, tu, ‘ndo vai, se non c’hai manco la banana,
il segreto del successo è un digrigno di mascelle,
a forza di tirar Polvere di stelle.
Non riesci a sentir le voci dal mondo
in un campo disturbato da rumori di sfondo,
finendo, come un kulak, tra falce ed incudine
virtuale come Macondo in Cent’anni di solitudine.
Cammini, transumante, sentendoti inadeguato
dirimendo inferni come un diavolo bisolfurato,
sui carboni ardenti dell’attuale sociodramma
conscio di esser la falena, e non la fiamma.
Forse, alla fine, ti troverà un valore, Dio, un’idea,
Cervantes nella selva tra Chisciotte e Dulcinea,
strappandoti da un’esistenza taciturna
in modo da sentir gioia nell’urna.
ACOUPHÈNE
The vocation is a trans-inurban Crusade
and, you, where you're going, if you don't even have a banana,
the secret of success is to grit your teeth
by pulling Stardust.
You can't hear the voices of the world
in a field disturbed by background noise,
ending up, like a kulak, between sickle and anvil
virtual like Macondo in One Hundred Years of Solitude.
Journeying, transhumant, feeling inadequate,
scouring the underworld like a bisulphurous devil,
on the burning coals of the current sociodrama
conscious of being a moth and not a flame.
Maybe in the end you'll come up with a value, God, an idea,
Cervantes in the forest between Chisciotte and Dulcinea,
to tear you from an existence taciturn
so that you can feel joy in the urn.
АКОУФИН
Призвание - это крестовый поход между городами,
и ты, куда ты идешь, если у тебя даже банана нет,
секрет успеха в том, чтобы скрежетать зубами,
потянув «Звездную пыль».
Вы не можете услышать голоса мира
в поле, потревоженном фоновым шумом,
оказываясь, как кулак, между серпом и наковальней,
виртуально, как Макондо в «Ста годах одиночества».
Путешествие, трансгуманность, ощущение неадекватности,
прочесывая подземный мир, как бисеросодержащий дьявол,
на горящих углях текущей социодрамы,
осознавая себя мотыльком, а не пламенем.
Может быть, в конце концов вы придете к ценности, к Богу, к идее,
Сервантес в лесу между Чисиоттой и Дульсинеей,
чтобы вырвать вас из безмолвного существования.
чтобы вы могли почувствовать радость в урне. (С прахом.)
HOTEL ACAPULCO
Le mie mani, scarne, han continuato a batter testi,
trasformando in carta ogni voce di morto
che non abbia lasciato testamento,
dimenticando di curare
ciò che tutti definiscono il normale affare
d’ogni essere umano: ufficio, casa, famiglia,
l’ideale, insomma, di una vita regolare.
Abbandonata, nel lontano 2026, ogni difesa
d’un contratto a tempo indeterminato,
etichettato come squilibrato,
mi son rinchiuso nel centro di Milano,
Hotel Acapulco, albergo scalcinato,
chiamando a raccolta i sogni degli emarginati,
esaurendo i risparmi di una vita
nella pigione, in riviste e pasti risicati.
Quando i carabinieri faranno irruzione
nella stanza scrostata dell’Hotel Acapulco
e troveranno un altro morto senza testamento,
chi racconterà la storia, ordinaria,
d’un vecchio vissuto controvento?
HOTEL ACAPULCO
My emaciated hands continued to write,
turning each voice of death into paper,
that he lefts no will,
forgetting to look after
what everyone defines as the normal business
of every human being: office, home, family,
the ideal, at last, of a regular life.
Abandoned, back in 2026, any defense
of a permanent contract,
labelled as unbalanced,
i'm locked up in the centre of Milan,
Hotel Acapulco, a decrepit hotel,
calling upon the dreams of the marginalized,
exhausting a lifetime's savings
in magazines and meagre meals.
When the Carabinieri burst
into the decrepit room of the Hotel Acapulco
and find yet another dead man without a will,
who will tell the ordinary story
of an old man who lived windbreak?
ОТЕЛЬ АКАПУЛЬКО
Мои истощенные руки продолжали писать,
превращая голос смерти в бумагу,
завещанье оставить забыв
и заботы о том,
что считается делом нормальным
для каждого: дом, семья, и контора -
идеалы естественной жизни.
Сбросив в 2026-ом броню
обещаний и обязательств,
заклейменный как с-крыши-упавший,
я заперт в центре Милана,
Отель «Акапулько» ветхий -
мечта маргинала,
трачу то, что осталось,
на журналы и скудную пищу.
И когда карабинеры явятся
в жалкий номер отеля «Акапулько»
и найдут еще одного мертвеца без завещанья,
кто расскажет обычную историю
о старике, который жил на ветру?
Ivan Pozzoni was born in Monza in 1976. He introduced Law and Literature in Italy and the publication of essays on Italian philosophers and on the ethics and juridical theory of the ancient world. Between 2007 and 2018, different versions of the books were published: Underground and Riserva Indiana, Versi Introversi, Mostri, Galata morente, Carmina non dant damen, Scarti di magazzino, Here the Austrians are more severe than the Bourbons, Cherchez the troika. et The Invective Disease, Lame da rasoi, Il Guastatore, Patroclo non deve morire. He was the founder and director of the literary magazine Il Guastatore – «neon»-avant-garde notebooks and of the literary magazine L'Arrivista; he is the editor of the international philosophical magazine Información Filosófica; the creator of the series Esprit (Limina Mentis), Nidaba (Gilgamesh Edizioni) and Fuzzy (deComporre). It contains a fortnight of autogérées socialistes edition houses. He wrote 150 volumes, wrote 1000 essays, founded an avant-garde movement (NéoN-avant-gardisme, approved by Zygmunt Bauman) and wrote an Anti-manifesto NéoN-Avant-gardiste. This is mentioned in the main university manuals of literature history, philosophical history and in the main volumes of literary criticism. His book La malattia invettiva wins Raduga, mention of the critique of Montano et Strega. He is included in the Atlas of contemporary Italian poets of the University of Bologne and figures à plusieurs reprized in the great international literature review of Gradiva. His verses are translated into French, English and Spanish. In 2024, after six years of total retrait of academic studies, he return to the Italian artistic world and melts the NSEAE Kolektivne (New socio/ethno/aesthetic anthropology).
